Но как же тогда? где этому всему место? Д. С. Мережковский негодует на серый или пестрый вид христианства, его полосатость: черная полоска, белая полоска; скорбь - но не вечная; монастырь и пост - но среди хорошего ландшафта. Можно написать оду: "Размышление о Божием величии при виде северного сияния", но "Медного Всадника" написать - грешно. Но что такое чистый черный цвет? Это - смерть, гроб, о котором я говорил в одном из предыдущих своих докладов и коего решительно невозможно вырвать из христианства. Это его хребет и четыре ноги. "Гробом" оно бежит вперед, на гробе зиждется. Что такое чистый белый цвет? Воскрешенный эллин и иудей, воскрешенный Египет. Все три в светозарном новом воплощении, с какими-нибудь новыми нюансами, но в существе - они. Танец перед Ковчегом Завета, "воспойте Господу на арфах", как говорила Иудифь. Эллин есть успокоенный, не ажитированный иудей; иудей без глубины. Иудей есть желток того пасхального яичка, скорлупу и белок которого составляет эллинизм; скорлупу раскрашенную, литературную, с надписями "Христос Воскресе", с изображениями, живописью, искусствами. Мало ли что на скорлупе можно написать: целую эллинскую цивилизацию. Но скорлупа со всеми надписями хрупка, а белок мало питателен и не растителен. Важнее всего внутри сокрытый желток и в нем зародышевое пятнышко; это и есть жид с его таинственным обрезанием, вечный, неугасимый! Его сколько ни пинают христиане - не могут запинать до смерти. Это - "пархатое" место всемирной истории, крайне непрезентабельное на вид, но которым весь мир держится. Недаром египетские жрецы предупреждали римских воинов: "Эй, не громите стену Серапеума: если он разрушится, мир - не устоит". Без России мир слишком бы прожил; без Европы история была бы только короче. Но без всем несимпатичного еврея история была бы без смысла, т. е. без души. Еврей есть душа человечества, его энтелехия.
Возвращаюсь к подробностям доклада Д. С. Мережковского. Бог имеет не одно дитя - Иисуса. Но двоих - мир и Иисуса. Мир есть дитя Божие, потому что сотворен Им. Как осколок, правомерный на бытие, в этом мире есть и Гоголь, поэзия, игра, шутка, грация, семья, эллин, иудей, да и все язычество. Все это - царство Бога-Родителя и продукт Его рождения. Церковь не сразу, не в апостольский век, но позднее, лет через 200-300 после Христа, задумалась: "как же мир?" и оттенила, вынуждена была оттенить: "Сын Божий" - об Иисусе, "Который стоит в тени и подобии своего Отца". Но церковь только назвала Отца, не в силах будучи что-нибудь о Нем подумать; - изобразила его в виде старого человека, впавши в явный антропоморфизм. "Бога никогда же никто не видел", - слова Нового Завета; "Нельзя видеть Меня и не умереть", - сказал о Себе Бог Моисею. Но христианские учителя всегда как-то видят и видели часть Писания, а все его никогда, кажется, не принимали во внимание. И вообще все церковные понятия как будто построены сквозь сон: тут вы найдете и яростный спиритуализм, и самый грубый антропоморфизм, и даже фетишизм. Все в эклектическом, "пестром" здании умещается. Вот в эту Отчую Ипостась, только нумерационно названную, и входит мир с его сиянием, с его идеалами, с комедией, с трагедией, с бытом народным; мир - святой во плоти, но святой - не во плоти Сына, но по исхождению из плоти Отца. Таким образом, в круге Иисусо-теизма вопрос Мережковского не находит никакого ответа или получает ответ резко отрицательный. Но в круге Три-Ипостасного исповедания Церкви вопрос находит полное и удовлетворительное разрешение. Но только церковь сама, кроме антропоморфического и грешного живописного представления, кроме в своем роде "выдачи документа на жительство", - ничего в отношении к Отцу не сделала. Она, правда, говорит: "Творец мира", "Промысл". Но это - отвлеченные предикаты. Творцу мира и Промыслу молились и евреи, называя его собственным, правда, никогда не произносимым, именем, и египтяне, и вавилоняне. Вообще Промысл и Творца мира всегда все народы знали, и признав "Отчую Ипостась" - учители церковные, хоть безотчетно для себя, признали в сущности весь языческий мир. Случись это три века назад, апостолу Павлу не с чем было бы бороться. Его борьба, с высших точек зрения самой Церкви, была недоразумением. Никаких не было реальных причин из Савла обращаться в Павла, потрясать Синай, становиться презрительной пятой на Олимп и Капитолий: где под умаленными именами, не настоящими именами - поклонялись истинному существу Божию; славили в святых творениях святого Творца. Но загадка истории заключается в том, что был именно Савл и затем стал именно Павел, а не просто был Павел, прибавивший к раввинской мудрости знание Христа. Навсегда останется тайною: отчего же Никодим не признал Христа? Отчего его не принял Гамалиил, и вообще кроткие евреи, совершенно будто христиане по очерку души, по быту и характеру? Ничего они об этом не рассказали и скрыли в каком-то молчании главную тайну мира. А если б они ее сказали, то не было бы столкновения от. Матвея и Гоголя. Не было бы инквизиции, не было бы истребления ею инков и перуанцев. Не возник бы с какими-то своими секретами иезуитский орден, фанатичный до сумасшествия и лгущий, как "сорок тысяч братьев", по выражению Шекспира.
Дело в том, в согласии ли дети Божии - Мир-Дитя и Иисус-Дитя? Вот вопрос, куда подводит нас доклад Мережковского. На этот вопрос я ответить не умею, и на него нельзя ответить без детальных изысканий, проверок, сопоставлений.
Мир раздался - и пало в него Евангелие. Мир его принял, принял с любовью. Евангелие инкрустировалось в мир.
Но Гоголь инкрустациею не входит в Евангелие; любовь, влюбление не инкрустируются туда. И Евангелие вообще не раздвигается для мира, не принимает его в себя. Мир - за переплетом небесной книги. И с него сходит румянец, он бледнеет, как только приближается к этому переплету. Тут я вспоминаю бледного Всадника из Апокалипсиса, но сейчас не могу хорошенько припомнить, что он значит. Вопрос Мережковского мы разрешить не можем, и только можем подготовить условия к его разрешению.
Сколько я убедился, слушая здесь гг. духовных лиц, они не имеют вовсе, так, сказать, метафизики христианства, не только верной, но и никакой. Им христианство просто представляется добрым явлением. "Мы - добрые люди, и не понимаем, чего вы от нас хотите" - вот смысл всех их ответов на светские недоумения. Когда раздаются некоторые упреки, они говорят: "мы - люди скромные, и сознаемся", и улыбка довольства почти увеличивается на их лице. С этой позиции добродетели их невозможно сбить. "Решительно мы исповедуем самую добродетельную веру, и сами - самые добродетельные люди, добродетельные до скромности, до сознания своих грехов, до высшей деликатности, к какой способен человек". Между тем светские недоумения, так сказать, катятся по обручу метафизики. Нам, светским людям, кажется невозможной религия как только добродетель, как summa virtutem. Религия - тайна, тайный узор стальной твердости, отнюдь без податливости в себе. Мы хотели бы, чтобы духовные лица загремели негодованием, анафемами: тогда мы и увидели бы границу между собою и ими, которую теперь решительно не видим. - "Ну, и мы - добрые люди, я, Мережковский и др." По негодованию духовных лиц мы увидели бы, что они любят, и бросились бы анализировать это любимое, рассматривать, может быть, любить. "Христианство есть гроб и смерть", - говорят им. - "Ну, что вы, отнюдь нет, - отвечают они, - сочувствуем всякой радости". - "Тогда пойдите в театр, но хоть на Бориса Годунова - произведение патриотическое, или на Жизнь за царя, кажется, чего выше". Пропуская молчанием Годунова и Глинку, они говорят: "Театр недостаточно серьезен". Да чтó до того, ведь есть же у Александро-Невской лавры амбары хлебные, а торговля запрещена Спасителем? Они это пропускают мимо, или лучше говорят: "Ну, вот, Христос не чуждался земли, ел с мытарями и грешниками". - "Тогда пойдите в оперу". - "Не можем, низко". Но дело не в том, что низко, а в том, что весело. Вот ничего веселого и счастливого их "устав" им не позволяет. Веселое и счастливое - отрицание смерти, забвение гроба. Семья, искусства - украшения жизни. И гроб иногда украшается позументами, серебряными ручками. Вот хорошие ландшафты около монастырей и суть такие серебряные ручки около гроба. Доклад Мережковского - вторично после моего доклада о смерти как главном идеале христианства - ставит вопрос: "что же такое христианство?", и на него решительно невозможно отвечать моральными ответами: "мы добрые люди", а нужно отвечать метафизически и доказательно. Мне кажется, нам нужно отвести одно заседание выслушанию сплошных ответов духовенства по этому вопросу, но не красноречивых и закругленных, не моральных и уклончивых, а хотя бы негодующих, даже анафематствующих, однако прямо отвечающих на вопросы. Ибо нам больно от нашего незнания. Мучительно.
Позволю себе, в помощь будущим рассуждениям, маленькую личную догадку, вовсе не догматическую. Иисус действительно прекраснее всего в мире и даже самого мира. Когда Он появился, то как солнце - затмил Собою звезды. Звезды нужны в ночи. Звезды - это искусства, науки, семья. Нельзя оспорить, что начертанный в Евангелиях Лик Христа - так, как мы Его приняли, так, как мы о Нем прочитали, - "слаще", привлекательнее и семьи, и царств, и власти, и богатства. Гоголь - солома пред главой из евангелиста. Таким образом, во Христе - если и смерть, то сладкая смерть, смерть-истома. Отшельники, конечно, знают свои сладости. Они томительно умирают, открещиваясь от всякого мира. Перейдем к мировым явлениям. С рождением Христа, с воссиянием Евангелия все плоды земные вдруг стали горьки. Во Христе прогорк мир, и именно от Его сладости. Как только вы вкусите сладчайшего, неслыханного, подлинно небесного - так вы потеряли вкус к обыкновенному хлебу. Кто же после ананасов схватится за картофель. Это есть свойство вообще идеализма, идеального, могущественного. Великая красота делает нас безвкусными к обыкновенному. Все "обыкновенно" сравнительно с Иисусом. Не только Гоголь, но и литература вообще, науки вообще. Даже более: мир вообще и весь, хоть очень загадочен, очень интересен, но именно в смысле сладости - уступает Иисусу. И когда необыкновенная Его красота, прямо небесная, просияла, озарила мир - сознательнейшее мировое существо, человек, потерял вкус к окружающему его миру. Просто мир стал для него горек, плоcк, скучен. Вот главное событие, происшедшее с пришествием Христа. Возьмем маленькую параллель. Мы изучали бы средневековых князьков, если бы не было Карла Великого. Если бы не было Эллады, мы, пожалуй, внимательнейшим образом изучили бы и историю разных монгольских племен. Мы были бы внимательны к малому и некрасивому. Но когда есть великое, какой интерес в малом? Таким образом мир стал тонуть около Иисуса. Наступил всеобщий потоп прежних идеальных вещей. Этот потоп и называется христианством. Тонули "боги", "Иеговы", "Дианы"; тонули человеческие относительные идеалы пред мировым, небесным идеалом. И ведь невозможно не заметить, что лишь не глядя на Иисуса внимательно - можно предаться искусствам, семье, политике, науке. Гоголь взглянул внимательно на Иисуса - и бросил перо, умер. Да и весь мир, по мере того как он внимательно глядит на Иисуса, бросает все и всякие дела свои - и умирает. "Меня тебе невозможно увидеть, и не умереть", - сказал Бог Моисею. Юноша из Саиса взглянул на "Божье существо", и умер. Вообще, смерть и познание Бога как-то взаимно требуются. Бог все же не мир. И как только вы на Бога взглянули - так и стали куда-то "переходить из мира", "умирать". Я заметил, что тон Евангелия грустный, печальный, "предсмертный". Но грусть выше радости, идеальнее. Трагедия выше комедии. Мы все сейчас хороши; а превосходны станем в минуты грусти, потеряв жену, детей. Бедняк красивее богача: бедняка и поэты берут в описание. А богача кто же описал? Это сатирический сюжет. Таким образом, одна из великих загадок мира заключается в том, что страдание идеальнее, эстетичнее счастья - грустнее, величественнее. Мы к грустному невероятно влечемся. Не здесь ли секрет религиозной жертвы детей Богу, этот никогда не разгаданный секрет Молоха? Люди переживали небесную грусть, искали ее пережить; всем для этого жертвовали, главным. "Смерть - уже до смерти": вот - Молох!
Возвращаемся к частному нашему вопросу. Всеобщее погребение мира в Христе не есть ли самое эстетическое явление, высший пункт мировой красоты? Гоголя нельзя инкрустировать в Евангелия; нельзя, значит, вводить и в христианство; его просто надо выкинуть. Но не с земных точек зрения, а именно с монашеской, как сладостного умирания во Христе. Гоголь любил мир и нас привязывал к миру. Это задерживает мировой финал. Вообще вся история, быт, песни, литература, семья суть задержки, теперь уже слабые - со времени Христа слабые - задержки мирового испепеления всех вещей во Христе-смерти. Смерть - вот высшая скорбь и высшая сладость. Таинство смерти никто ведь не разгадал. Она венчает скорби, а в скорбях истома таинственной эстетики. Трагедия трагедий. С этих точек зрения Христос есть Трагическое Лицо - как всегда и открывалось человеку, вождь гробов - как опять же это открывалось человеку: а мы не знаем, что это все - божественное, и именно не знаем - поскольку еще живем, так как жизнь есть "та сторона", "изнанка" Бога. Пытаются смерть отождествить с рождением. Возможно. Но отчего, например, рождение не отождествить со смертью? Когда родился человек - он в сущности умер; утроба матери - могила, уже зачатие меня - переход в смерть. Дело в том, что "здесь" и "там" пропастью разделены, как "низ" и "верх", "наружное" и "внутреннее". И что бы ни поставили на одном, какой бы термин, какой бы значок ни начертали - на другой придется выставить термин противоположный. "Мир", "бытие", "жизнь наша" - не божественны; значит, "гроб", "после кончины", "тот свет" - божественны. Или обратно: "мир", "бытие", "жизнь наша" - божественны; тогда "гроб", "после кончины", "тот свет" - демоничны.
Но очевидно, что Иисус - это "Тот Свет", поборающий "этот", наш, и уже поборовший. А предикаты к нему, из которой угодно линии равно возможных, вы изберете по усмотрению сами. Церковь всегда считала Христа - Богом, и eo ipso принуждается считать весь мир, бытие наше, самое рождение, не говоря о науках и искусствах, - демоническими, "во зле лежащими". Так она и поступала. Но это не в смысле, что чему-то надо улучшаться, а просто - что всему надо уничтожиться.
Примечания
1
"хорошую мину при плохой игре" (фр.).
2
неистовство (лат.).
3
Эта статья представляет собою доклад, читанный в Спб. Религиозно-философском об-ве в ноябре 1907 г.
4
У Иезекииля, в видении таинственного храма, употреблены термины: "надо знать закон построяемого храма", "надо знать закон жертвенника в нем", т. е. принцип, существо, тайную идею и храма, и жертвенника.
5
Так в одном месте "Талмуда" объясняется полное и тщательное изгнание железа и из материалов его постройки, и из орудий, инструментов, посредством которых он строился.
6
высшая добродетель (лат.).