Книга выдающегося польского поэта и мыслителя Чеслава Милоша "Порабощенный разум" - задолго до присуждения Милошу Нобелевской премии по литературе (1980) - сделала его имя широко известным в странах Запада.
Милош написал эту книгу в эмиграции. В 1953 г. она вышла в Париже на польском и французском языках, в том же году появилось немецкое издание и несколько англоязычных (в Лондоне, в Нью-Йорке, в Торонто), вскоре - итальянское, шведское и другие. В Польшу книга долгие годы провозилась контрабандой, читалась тайком, печаталась в польском самиздате.
Перестав быть сенсацией на Западе и запретным плодом у нас на Востоке, книга стала классикой политической и философской публицистики. Название, тема, жанр и стиль книги соотнесены с традициями Свифта, Монтескье, Вольтера, с традициями XVIII века, Века Разума. Милош называет свою книгу трактатом, точнее - это трактат-памфлет. Глубина мысли сочетается с блеском остроумия.
В центре внимания Милоша - судьба интеллектуалов, особенно писателей, в XX веке, веке тоталитаризма, веке огромного психического давления на людей мыслящих. Книга трактует об этом на примере ситуации восточноевропейских интеллектуалов, подвергнутых давлению тоталитарной идеологии.
Судьба книги, жадно читавшейся в последующие пятьдесят лет в самых разных странах, показала, что интерес к этой книге не ослабевает.
Содержание:
О Милоше и об этой его книге 1
Чеслав Милош - Порабощенный разум 10
Предисловие автора (1953) 10
Польскому читателю (1953) 11
От автора (1996) 12
Позднейшая приписка (1999) 13
I. Мурти-Бинг 13
II. Запад 18
III. Кетман 24
IV. Альфа - или Моралист 31
V. Бета - или Несчастливый любовник 37
VI. Гамма - или Раб истории 42
VII. Дельта - или Трубадур 52
VIII. Враг порядка - человек 56
IX. Балты 63
Приложение 69
О Милоше по-русски 69
Публикации Милоша по-русски 69
Примечания 69
О Милоше и об этой его книге
В творчестве выдающегося польского поэта и мыслителя Чеслава Милоша трактат-памфлет "Порабощенный разум" стоит особняком. Но именно эта книга - задолго до присуждения Милошу Нобелевской премии по литературе (1980) - сделала его имя известным в странах Запада.
Книга вышла в 1953 году в Париже на польском и французском языках, в том же году появилось немецкое издание и несколько англоязычных (в Лондоне, в Нью-Йорке, в Торонто), чуть позже - испанское, итальянское, шведское.
Чеслав Милош публиковался как поэт с девятнадцати лет. Ко времени написания "Порабощенного разума" он был автором трех книг стихов, уже вторая обратила на него внимание всей польской литературной среды, третья сделала его одним из самых влиятельных польских поэтов, четвертая книга стихов вышла в эмиграции одновременно с "Порабощенным разумом", в том же 1953 году.
Впрочем, с самого начала ему было мало только поэзии. Уже в студенческие годы наряду со стихами он публиковал статьи, а впоследствии писал, кроме стихов, книги эссе и прозы, книги мемуарные, философские, историко-литературные, исторические. Он хотел охватить все содержание и всю сложность своего столетия. А столетие ему досталось содержательное и сложное. Личным опытом Милоша стал весь исторический опыт века, "собеседником" которого он был.
В 1951 году, когда он начал писать "Порабощенный разум", Милошу было сорок лет. Он родился в 1911 году в Ковенской губернии в польскоязычной дворянской семье литовского происхождения, в усадьбе Шетейне, принадлежавшей родителям его матери. Дед по отцу был участником восстания 1863 года. Адъютант Зыгмунта Сераковского, казненного усмирителем восстания Муравьевым-"Вешателем", дед Милоша чудом избежал виселицы: русские старообрядцы из соседней деревни пошли на клятвопреступление, поклявшись, что их сосед за все время восстания не покидал своей усадьбы. Отец Милоша, выпускник Рижского политехнического института, инженер по строительству мостов и дорог, в 1913 году работал в Сибири (и семья выезжала в Красноярск вместе с ним), а с начала войны в 1914 был мобилизован и работал в прифронтовой полосе, семья его сопровождала. Ребенком Милош видел Первую мировую войну, революцию в России (какое-то время семья жила в Ржеве, потом в Юрьеве, теперешнем Тарту). В 1918 Польша и Литва провозглашают свою независимость, в июне 1918 Милоши возвращаются в Литву.
Милош говорил о Литве в своей Нобелевской речи: "Прекрасно родиться в малой стране, где природа человечна и соразмерна человеку, где на протяжении столетий сосуществовали друг с другом разные языки и разные религии. Я имею в виду Литву, землю мифов и поэзии. И хотя моя семья уже с XVI века пользовалась польским языком, как многие семьи в Финляндии шведским, а в Ирландии английским, и в итоге я польский, а не литовский поэт, но пейзажи, а может быть, и духи Литвы никогда меня не покидали. Прекрасно слышать с детства слова латинского богослужения, переводить в школе Овидия, учиться католической догматике и апологетике. Благословен тот, кому дан был судьбой в школьные и университетские годы такой город, каким был Вильно, город причудливый, город барочной, итальянской архитектуры, перенесенный в северные леса, город, где история запечатлена в каждом камне, город сорока католических костелов, но и множества синагог, евреи в те времена называли его Иерусалимом севера. Только став университетским преподавателем в Америке, я понял, как много вошло в меня из самых стен нашего старого университета, из запомнившихся формул римского права, из истории и литературы давней Польши, которая удивляет молодых американцев своими особенностями: добродушной анархией, разоруживающим яростные споры юмором, чувством органической общности, недоверием ко всякой централизованной власти".
Концовка этого большого периода ритмизованной ораторской прозы свидетельствует, что "политическим писателем" Милоша считали не напрасно. Но весь этот фрагмент о земле мифов и поэзии, об Овидии, об архитектуре Вильно написан поэтом. Литве и городу Вильно посвящены сотни строк стихотворений и поэм Милоша, сотни страниц его прозы и эссеистики. И хотя первая книга прозы Милоша - "Порабощенный разум" - была книгой политической, была политическим трактатом-памфлетом, но и в этой книге в главе "Балты" он вспоминает Литву, а в главе "Гамма - или Раб истории", говоря о своих однокашниках, не преминул вспомнить Вильно и живописные окрестности любимого города.
Во многих своих книгах Милош пишет о давнем польско-литовском государстве, именовавшем себя Речью Посполитой Обоих Народов. Но не всегда отношения народов складываются идиллически. Почти сразу после обретения Польшей и Литвой независимости, в 1919 году, вспыхнула польско-литовская война. Отец Милоша увез свою семью в Польшу; к повозке, на которой они ехали, пересекая линию фронта, пристреливался бронепоезд, бронепоезд был польский, обстреливали его литовцы, и, отстреливаясь, он бил по Милошам, по "своим". Впрочем, что значит "свои"? Самоопределение - даже для одного человека - дело иной раз не простое. Милош определит себя как польский поэт литовского происхождения. Теперь о "нобелизированном" поэте Милоше спорят не семь городов, как о старике Гомере, а две страны: в 1994 польский президент Лех Валенса вручил Милошу орден Белого Орла, в 1995 литовский президент Альгирдас Бразаускас вручил ему орден Великого Князя Гедимина. А в 1920-х годах, как вспоминал Милош, его мать, перебравшись с мужем в Польшу, сохраняла, однако, и литовский паспорт и летом посещала усадьбу Шетейне в Литве, а поскольку Литва и Польша с 1919 до 1938 не имели дипломатических отношений, было два способа: либо окружной, через Латвию, либо прямой, но опасный: с хорошим проводником через приграничные леса; в эти свои опасные экспедиции мать брала с собой и старшего сына, Чеслава.
С 1921 года Милош учился в польском Вильно в польской гимназии. В его мемуарной книге "Родная Европа" (1958) гимназическим годам посвящена глава "Католическое воспитание": Милош пишет, что в гимназии, где он учился, значение ксендза-префекта "не очень отличалось от того, какое получил позже в школах Центральной и Восточной Европы преподаватель марксизма-ленинизма". По этой фразе легко догадаться, что с ксендзом-префектом гимназист Милош вел войну. Ксендз считал его атеистом, но ошибался: Милош, по его признанию, был натурой глубоко религиозной, только со склонностью к анархизму, бунтарству, еретичеству.
Таким воспитала его польская культура, в которой он вырос и о которой впоследствии рассказывал в своих книгах всему миру, чтобы мир эту культуру знал. В 1969-м Милош начинал свою "Историю польской литературы" (на английском языке, стало быть, для англоязычных студентов и любознательных людей) утверждением об огромной роли "еретических", вольнодумных элементов в польской культуре. Польша XVI и первой половины XVII века, "государство без костров", как с гордостью пишут польские историки, была, по словам Милоша, "раем для еретиков". "…И несмотря на последующие победы Контрреформации, наследие интеллектуального бунтарства никогда не было утрачено, публицисты Просвещения и демократы девятнадцатого века передали его либеральной интеллигенции нашего времени. Любопытная дихотомия наблюдается более или менее постоянно в польской словесности, а именно эмоциональный морализм, очевидным образом вскормленный сильными остатками христианской этики, сосуществовал с антиклерикализмом и крайним скептицизмом в отношении любых догм (религиозных и политических)".
Здесь, конечно, не только концепция истории польской культуры, здесь и личное кредо. И личная исповедь, самоанализ писателя-психолога. С присущим ему упрямством и чувством противоречия Милош постоянно тычет в лицо читателю свою "неправоверность". Он ищет полноту истины. Ищет в диалоге со многими верами, философиями, концепциями нашего столетия и предыдущих столетий. Подобно Владимиру Соловьеву, полагавшему, что ни православие, ни католицизм, ни протестантство не обладают всей христианской истиной, всей ее полнотой, Милош не признает монополии какой-либо из ветвей христианства. Родившийся на границе Рима и Византии, он с большим интересом относится и к православию; вспоминая, как зимой 1916/1917 года он играл в России со своим товарищем Павлушкой, "сыном бородатого старовера Абрама", Милош тут же шокирует своего католического читателя такой декларацией: "библейский Авраам всегда потом выглядел для меня именно так, не иначе".
Еще гимназистом Милош открыл для себя Августина, позже стал читателем Фомы Аквинского, в семидесятых годах, будучи профессором славянских литератур в Беркли, изучил древнегреческий и древнееврейский, чтобы переводить книги Ветхого и Нового Заветов.
Но в студенческие годы он читал и совсем другие книги.
С 1929 он учился на юридическом факультете Виленского университета.
Писал стихи. Дебютировал в 1931 в университетском журнале "Alma Mater Vilnensis". Был одним из организаторов, вожаков, теоретиков студенческой поэтической группы "Жагары". "Жагары" - диалектное слово, означающее либо хворост для разжигания костра, либо головешки от костра недогоревшего. Группа "Жагары" была и тем и другим: продолжала линию польского авангарда двадцатых годов и начинала что-то новое, молодых поэтов рубежа тридцатых в Польше называли Вторым авангардом. В 1931–1934 группа выпускала журнал "Жагары", где публиковались стихи и статьи Милоша и его товарищей.
В это время в кругу сверстников Милоша "споры о значении метафоры в поэзии уступили место, - как он вспоминает, - дискуссиям о теориях Жоржа Сореля, потом пришел Маркс и Ленин"; молодым стихотворцам свойственны были "жажда славы и желание переделать мир". Мир - и в Польше, и за ее пределами - был таков, что вызывал у молодых естественное желание его переделать. Мировой экономический кризис 1929–1933 гг. жесточайшим образом разразился и в Польше, где к тому же все жестче становится диктатура Пилсудского ("Он назначал своих любимых офицеров на высшие должности и таким образом проложил дорогу для военной хунты", - напишет Милош много лет спустя). В соседней Германии вот-вот придет к власти Гитлер. Англичанин Оруэлл писал впоследствии: "Примерно с 1930 года мир не представляет никаких аргументов для оптимизма. Вокруг только ложь, жестокость, невежество, сплетающиеся в тугой узел, а за нашими сегодняшними бедами уже вырисовываются куда большие несчастья" (пер. А. Зверева. Вопросы философии. 1990. № 10).
Вторая книга стихов Милоша "Три зимы" (1936) - пророчество грядущих несчастий (Польши? Европы? Вселенной?). Милоша называли "катастрофистом", и он был им. Но в первой книге его стихов - "Поэме о застывшем времени" (1933) - катастрофистские видения переплетаются с поэзией социального протеста. Милош-студент был "марксистствующим".
Как сочетал он марксизм и религиозность? Но ведь марксизм давал новую пищу его религиозности. "Коммунистические революции имеют корни в метафизике", - писал Милош впоследствии. Так что молодой искатель истины мог сочетать марксизм с чтением Августина. Учтем еще и то, что Августин - бывший манихеец, и Милош вычитывал в Августине не только августинизм, но и манихейство. Манихейство видело мир вечной ареной борьбы добра и зла. Пораженный всеприсутствием и могуществом зла в мире, молодой Милош потянулся к марксизму в ощущении, что марксизм борется против зла, борется за угнетенных, униженных, обездоленных.
В автобиографии и в других текстах Милош называет и другие причины. Марксизм давал ощущение смысла истории (как давал Августин своим современникам), а иначе она казалась не имеющей смысла. Выбрать одну из крайних позиций заставляла и сама поляризованность польского общества. "Драма столетия, - писал Милош в 1954, вспоминая о 30-х годах, но имея ввиду и более широкую перспективу, - заключается в том, что есть два рода людей, крепко сидящих в седле: красные и черные". "Черные", то есть националисты, подозревали в марксизме - и тем самым толкали к нему - всех, кто не принимал лозунг: "Бог и Отчизна!" (а Милош - не принимал). Наконец, лично Милошу импонировала та антидогматичность, которую он видел тогда в марксизме (и которая в молодом Марксе, действительно, есть). Милош-студент был очарован, - как он вспоминает, - "ядовитостью задаваемых вопросов, всегда стремившихся сокрушить в прах высокопарные фразы. Еще будучи вне орбиты марксизма, мы уже пользовались его сарказмами как методом".
Антидогматичность, присущая Милошу, толкнула его к марксистам, она же его от них и оттолкнула, едва он осознал догматизм и своих товарищей, и свой собственный. Очнулся он довольно скоро. Осудил и обрек на забвение свою первую книгу стихов и свои тогдашние статьи. В польскую компартию (тогда нелегальную) Милош не вступил, в социалистическую тоже, к процессу виленской марксистской молодежи в 1936 привлечен не был. И все же глава "Марксизм" стоит в его автобиографической книге "Родная Европа" вслед за главой "Католическое воспитание" - не случайно, марксизм его юности - это не эпизод. "…"Марксистский опыт" - в конечном счете, очень сложный - как нельзя более был мне нужен, и редко мне удается найти общий язык с людьми, которые сами через это не прошли". (С Достоевским, прошедшим в молодости через схожий опыт кружка петрашевцев, Милош "общий язык" находит; он даже читал иногда в своем Калифорнийском университете в Беркли курс о Достоевском.) Польский исследователь Ежи Квятковский, анализируя раннее творчество Милоша, справедливо заключает, что уже в первой книге стихов, в ранних статьях, в тогдашнем опыте "рождается поэзия, выражающая проблемы человеческой общности: группы - поколения - нации - эпохи".
Другое дело, что Милош - и тогда, и позже - уходил от давления, противостоял давлению всех этих общностей, будь то поэтическая группа, поколение с его поколенческими догмами, нация или даже эпоха. (Что касается "эпохи", он скажет так: "Чтобы быть историчным, надо быть надисторичным. Но, будучи перевернутой, эта фраза тоже верна: не увидит перспективы веков тот, кто не сидит прочно в своем времени".) Он уходил, убегал, спасая свое "я", свою личность, свою свободу поэта.
В элегии, написанной много лет спустя, вспоминая своих студенческих товарищей, он с горечью размышляет:
…Кто был поумнее, тот выбирал доктрины,
В которых светились, мерцая, дьявольские гнилушки.
Кто был посердечнее, тот увлекся любовью к людям.
Кто искал прекрасного, заработал камень на камне.
Так отплачивал век наш тем, кто поверил
Его отчаянию и его надежде…
И все же не верить отчаянию и надежде людей Милош тоже не может. Эти два слова - "отчаяние" и "надежда" - именно вместе, в их противоположности и в их неразрывном сочетании - мелькнут и в "Порабощенном разуме".
Вновь и вновь будет метаться Милош между "любовью к людям", необходимостью солидарности с людьми, служения людям и необходимостью быть самим собой. Здесь одна из антиномий художника, мучительная, неизбывная.
Иногда сама судьба помогала Милошу. По окончании университета молодой поэт получил стипендию и зиму 1934/1935 года провел в Париже.