Помню, как пришли к нам на помощь моряки… И многие из них подорвались на минах, мы наткнулись на большие минные поля. Эти моряки, они лежали долго. Лежали на солнце… Трупы вздулись, и из-за тельняшек казалось, что это арбузы. Большие арбузы на большом поле. Гигантские.
Я не забыла, я ничего не забыла. Но я не могла бы ударить пленного, хотя бы потому, что он уже беззащитен. Вот это каждый решал для себя, и это было важно.
Зинаида Васильевна:
– В бою под Будапештом. Это была зима… И я тащила, значит, сержанта раненого, командира пулеметного расчета. Сама я была одета в брюки и телогрейку, на мне шапка-ушанка. Тащу и вижу: черный снег такой… Обугленный… Я поняла, что это глубокая воронка, то, что мне и надо. Спускаюсь в эту воронку, а там кто-то живой – я чувствую, что живой, и скрежет какого-то железа… Поворачиваюсь, а там немецкий офицер раненый, в ноги раненный, лежит, и автомат на меня наставил. А у меня волосы из-под шапки выбились, сумка санитарная через плечо, и на ней красный крест. Когда я повернулась, он увидел мое лицо, понял, что – это девушка и вот так: "Ха-а-а!". У него, значит, нервное напряжение спало, и он этот автомат отбросил. Ему безразлично стало…
И мы втроем в одной воронке – наш раненый, я и этот немец. Воронка маленькая, ноги у нас вместе. Я вся в их крови, кровь наша смешалась. У немца огромные такие глаза, и он смотрит на меня этими глазами: что я буду делать? Фашист проклятый! Автомат он отбросил сразу, понимаете? Эту сцену… Наш раненый не соображает, в чем дело, за пистолет хватается… То тянется и задушить немца хочет… А тот на меня смотрит… Я эти глаза и сейчас помню… Перевязываю нашего, а тот лежит в крови, он истекает кровью, одна нога у него перебита совсем. Еще немного, и он умрет. Хорошо это понимаю. И, не окончив перевязывать нашего раненого, разрываю ему, этому немцу, одежду, перевязываю его и накладываю жгут. А потом уже опять возвращаюсь к своему. Немец говорит: "Гут. Гут". Только это слово повторяет. Наш раненый, пока не потерял сознание, что-то мне кричал… Грозил… Я гладила его, успокаивала. Пришла санитарная линейка, вытащила их обоих… И погрузила. Немца тоже. Понимаете?
Ольга Васильевна:
– Если мужчины видели женщину на передовой, у них лица становились другими, даже звук женского голоса их преображал. Как-то ночью я села возле землянки и тихонько запела. Я думала, что все спят, никто меня не слышит, а утром мне командир сказал: "Мы не спали. Такая тоска по женскому голосу…".
Перевязываю танкиста… Бой идет, грохот. Он спрашивает: "Девушка, как вас зовут?". Даже комплимент какой-то. Мне так странно было произносить в этом грохоте, в этом ужасе свое имя – Оля. Всегда я старалась быть подтянутой, стройной. И мне часто говорили: "Господи, разве она была в бою, такая чистенькая". Я очень боялась, что если меня убьют, то буду лежать некрасивая. Я видела много убитых девочек… В грязи, в воде… Ну… Как это… Мне не хотелось так умереть… Другой раз прячешься от обстрела и не столько думаешь о том, как бы тебя не убило, а прячешь лицо. Руки. Мне кажется, все наши девчонки об этом думали. А мужчины над нами смеялись, им это казалось забавным. Мол, не о смерти думают, а черт-те о чем, о глупом. О женской чепухе.
Зинаида Васильевна:
– Смерть нельзя приручить… Нет… Привыкнуть к ней… Мы уходили от немцев в горы. И оставалось пять тяжелораненых брюшняков. У них раны у всех в живот, это раны смертельные, день, два – и они умрут. А забрать их не могли, не на чем было везти. Меня и другого санинструктора Оксаночку оставили с ними в сарае, пообещав: "Через два дня вернемся, заберем вас". Пришли за нами через три дня. Трое суток мы были с этими ранеными. Они в полном сознании, сильные мужчины. Не хотели умирать… А у нас только какие-то порошки, больше ничего нет… Все время они просили пить, а им пить нельзя. Одни понимали, а другие матюгались. Стоял мат-перемат. Кто-то кружкой запустил, другой сапогом… Это было три самых страшных дня в моей жизни. Умирали они на наших глазах, один за другим, а мы только смотрели…
Первая награда… Меня представили к медали "За отвагу". Но я ее получать не пошла. Я обиделась. Смешно, ей-богу! Понимаете, как? Мою подругу наградили медалью "За боевые заслуги", а меня медалью "За отвагу". А она только в одном бою была, а я уже под станцией Кущевская и в других операциях участвовала. И мне стало обидно: у нее за один бой уже "боевые заслуги", много заслуг, а у меня, получается, только "за отвагу", как бы один раз я себя проявила. Приехал командир, ну и смеялся, когда узнал, в чем дело. Объяснил мне, что медаль "За отвагу" – самая большая медаль, это почти орден.
Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую – кровь, я индивидуальный пакет сложила и туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда – в ягодицу. В попу… В шестнадцать лет это стыдно кому-нибудь сказать. Неудобно признаться. Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло…
Наши посмотрели, решили, видно: убита. Придут санитары, подберут. Бой пошел дальше. Еще немного, и я погибла бы. Но шли в разведку танкисты и заметили – девушка на поле боя. Я без шапки лежала, шапка откатилась. Они увидели: кровь из-под меня течет, значит, живая. Привезли в медсанбат. Оттуда меня в госпиталь, в один, потом в другой. А-а-а… Скоро кончилась моя война… Через полгода меня комиссовали по состоянию здоровья. Мне восемнадцать лет… А здоровья уже нет: три ранения, тяжелая контузия. Но я же девчонка, и я, конечно, это скрывала, про ранения говорила, а контузию скрывала. И она дала о себе знать. Меня опять положили в госпиталь. Мне дали инвалидность… Ну, и я? Я эти документы порвала и выбросила, даже деньги какие-то не стала получать. Там надо было ходить на комиссии, перекомиссовываться. Рассказывать о себе: когда контузило, когда ранило. Куда?
В госпитале пришли меня навещать командир эскадрона и старшина. Командир эскадрона мне очень нравился во время войны, но там он меня не замечал. Красивый мужчина, ему очень шла форма. Мужчинам всем форма идет. А женщины как выглядели? В брюках, косы – не положено, у всех стрижка под мальчика. Это уже под конец войны нам прически иногда разрешали носить, не стричься. В госпитале у меня волосы совсем отросли, я уже заплетала длинную косу, поправилась, и они… Смешно, ей-богу! Оба влюбились в меня… С ходу! Всю войну вместе прошли, ничего такого не было, а тут вдвоем: и командир эскадрона, и старшина сделали мне предложение. Любовь! Любовь… Как нам всем хотелось любви! Счастья!
Это был конец сорок пятого года…
После войны хотелось скорее забыть войну. Нам с сестрой отец помог. Папа был мудрый человек. Он взял наши медали, ордена, благодарности от командования, спрятал и говорит:
– Была война, воевали. А теперь забудьте. То была война, а сейчас началась другая жизнь. Туфельки наденьте. Вы у меня красивые девчонки. Надо учиться, надо замуж выходить.
Оля как-то не могла сразу к другой жизни привыкнуть, она гордая была. Не хотела снимать солдатскую шинель. И я помню, как отец говорил матери: "Это я виноват, что девчонки такие малые на войну пошли. Как бы она их не сломала… Тогда провоюют всю жизнь".
Дали мне за мои ордена и медали какие-то такие специальные талоны, чтобы я могла пойти в военторг и купить что-нибудь. Я купила себе сапожки резиновые, тогда самые модные, купила пальто, платье, ботинки. Шинель решила продать. Иду на рынок… Я пришла в летнем, светлом платье… С заколкой в волосах… И что я там увидела? Молодые ребята без рук, без ног… Весь народ воевавший… С орденами, с медалями… У кого руки целые, ложки самодельные продает. Женские бюстгальтеры, трусики. А другой… Без рук, без ног… Сидит и слезами умывается. Копеечку просит… Никаких инвалидных колясок у них не было, они ездили на самодельных досках, толкая их руками, у кого они были. Пьяные. Пели "Позабыт, позаброшен". Вот такие сцены… Я ушла, я не продала свою шинель. И сколько я жила в Москве, лет пять, наверное, я не могла ходить на рынок. Я боялась, что кто-нибудь из этих калек меня узнает и крикнет: "Зачем ты меня тогда из-под огня вытащила? Зачем спасла?". Я вспоминала одного молодого лейтенанта… У него ноги… Одна отрезана осколком, другая еще на чем-то висела… Я его перевязывала… Под бомбами… А он кричал мне: "Не тяни! Добей! Добей… Я тебе приказываю…". Понимаете? И вот я все время боялась встретить этого лейтенанта…
А когда я в госпитале лежала, там все знали молодого красивого парня. Танкист Миша… Никто не знал его фамилии, все знали его имя… Ему ноги ампутировали, правую руку, одна левая осталась. У него была высокая ампутация, ноги отрезали по тазобедренный сустав, так что протезы невозможно носить. Его возили на коляске. Сделали специально для него высокую коляску и возили все, каждый, кто мог. Приходило в госпиталь много гражданского населения, помогали ухаживать, особенно за такими тяжелыми ранеными, как Миша. И женщины, и школьники. Даже дети. Этого Мишу на руках носили. И он не унывал. Он так хотел жить! Ему только девятнадцать лет, он совсем еще не жил. Не помню, имел ли он кого из родных, но он знал – его в беде не оставят, он верил – его не забудут. Хотя, конечно, война прошла по нашей земле, везде разруха. Когда мы освобождали деревни, они все сожженные. Только земля у людей осталась. Одна земля.
Мы с сестрой не стали врачами, хотя до войны обе мечтали. Могли поступить в мединститут без всяких экзаменов, у нас были такие права, как у фронтовичек. Но столько насмотрелись, как страдали, как умирали люди, что больше видеть это не могли. Даже вообразить. И уже через тридцать лет я свою дочь отговорила поступать в медицинский, хотя она очень хотела. Через десятки лет… Только закрою глаза – вижу… Весна… Мы идем по какому-то полю, где только что бой прошел, ищем раненых. Поле истоптано. Натыкаюсь на двух убитых – молодой наш солдат и молодой немец. В молодой пшенице лежат и в небо смотрят… На них еще даже смерти не заметно. Просто в небо смотрят… Я эти глаза до сих пор помню…
Ольга Васильевна: – А мне из последних дней на войне вот что запомнилось. Едем мы – и вдруг откуда-то музыка. Скрипка… Вот в этот день для меня кончилась война… Это было такое чудо: вдруг музыка. Другие звуки… Я как проснулась… Нам всем казалось, что после войны, после такого моря слез будет прекрасная жизнь. Красивая. После Победы… После этого дня… Нам казалось, что все люди будут очень добрые, будут только любить друг друга. Все станут братьями и сестрами. Как мы ждали этот день…
"Мы не стреляли…"
Много людей на войне… И много дел на войне…
Много труда не только вокруг смерти, но и вокруг жизни. Там не только стреляют и расстреливают, минируют и разминируют, бомбят и взрывают, кидаются в рукопашную – там еще стирают белье, варят кашу, пекут хлеб, чистят кухонные котлы, ухаживают за лошадьми, ремонтируют машины, строгают и заколачивают гробы, разносят почту, подбивают сапоги, привозят табак. Даже на войне жизнь больше чем наполовину состоит из банальной жизни. И из пустяков тоже. Непривычно так думать, да? "Там горы нашей обыкновенной бабьей работы", – вспоминает санитарка Александра Иосифовна Мишутина. Армия шла впереди, а за ней "второй фронт" – прачки, повара, автослесари, почтальоны…
Кто-то из них написал мне: "Мы – не герои, мы были за кулисами". Что же там, за кулисами?
О ботиночках и проклятой деревяшке
"Шагаем по грязи, лошади в этой грязи тонут или падают замертво. Полуторки захлебываются… Солдаты на себе волокут орудия. Тянут повозки с хлебом и бельем. Ящики махорки. Я вижу, как один ящик махорки летит в грязь, за ним – трехэтажный русский мат… Берегут снаряды, берегут махорку…
Муж мне говорит, все время повторяет: "Смотри во все глаза! Это – эпос! Эпос!""
...
Татьяна Аркадьевна Смелянская, военный журналист
"До войны я жила счастливо… С папой, с мамой. Папа у меня с финской вернулся. Он пришел без одного пальца на правой руке, и я у него спрашивала: "Папа, зачем война?".
А война скоро пришла, я еще не подросла как надо. Из Минска эвакуировалась. Привезли нас в Саратов. Там я в колхозе работала. Вызывает меня председатель сельсовета:
– Я думаю о тебе, девочка, все время.
Я удивилась:
– А что вы, дяденька, думаете?
– Если б не эта проклятая деревяшка! Все это проклятая деревяшка…
Стою, ничего не соображаю. Он говорит:
– Прислали бумагу, надо двоих на фронт, а мне некого послать. Сам бы пошел, да эта проклятая деревяшка. А тебя нельзя: ты эвакуированная. А может, пойдешь? Две девчонки у меня: ты да Мария Уткина.
Мария была такая высокая, девка что надо, а я не очень. Я – так себе.
– Пойдешь?
– А мне обмотки дадут?
Мы были оборванные: что мы там успели с собой взять!
– Ты такая хорошенькая, тебе ботиночки там дадут.
И я согласилась.
…Сгрузили нас с эшелона, за нами прибыл дядька, здоровый, усатый, но никто с ним не поехал. Не знаю почему, я не спрашивала, я была не активистка, первая никуда не лезла. Не понравился нам этот дядька. Потом приезжает красивый офицер. Кукла! Он уговорил, и мы поехали. Приехали в часть, а там этот усатый дядька, смеется: "Ну, что, курносые, со мной не поехали?".
Майор вызывал нас по одной и спрашивал: "Что ты умеешь?".
Одна отвечает: "Коров доить". Другая: "Картошку дома варила, маме помогала".
Вызывает меня:
– А ты?
– Стирать умею.
– Вижу, девка хорошая. Если бы ты варить умела.
– Умею.
Целый день варю еду, а приду ночью – солдатам постирать надо. На посту стояла. Мне кричат: "Часовой! Часовой!" – а я ответить не могу – сил нет. Сил нет даже подать голос…"
...
Ирина Николаевна Зинина, рядовая, повар
"Ездила я на санпоезде… Помню, первую неделю проплакала: ну, во-первых, без мамы, а во-вторых, оказалась на третьей полке, где теперь багаж кладут. Там была моя "комната".
– В каком возрасте вы ушли на фронт?
– Я училась в восьмом классе, но до конца года не дотянула. Убежала на фронт. Все девчонки на санпоезде моего возраста.
– А что вы там делали?
– Мы ухаживали за ранеными, поили, кормили, подать судно – это все наша работа. Со мной вместе одна девушка постарше дежурила, она меня первое время щадила: "Если будут утку просить, ты меня зови". Раненые тяжелые: у кого руки, у кого ноги нет. Я первый день звала ее, а потом – она же не может весь день со мной быть и всю ночь – осталась я одна. И вот меня зовет раненый: "Сестричка, утку!".
Я протягиваю ему утку и вижу, что он ее не берет. Смотрю: у него нет рук. В мозгу где-то пронеслось, как-то я сообразила, что надо делать, но несколько минут стояла и не знала, как быть. Вы меня понимаете? Я должна была помочь… А я не знала, что это такое, я еще этого не видела. Этому даже на курсах нас не учили…"
...
Светлана Николаевна Любич, сандружинница
"Я не стреляла… Кашу солдатам варила. За это дали медаль. Я о ней и не вспоминаю: разве я воевала? Кашу варила, солдатский суп. Тягала котлы, баки. Тяжелые-тяжелые… Командир, помню, сердился: "Я бы пострелял эти баки… Как ты рожать после войны будешь?". Однажды взял – и все баки пострелял. Пришлось в каком-то поселке искать баки поменьше. Придут солдатики с передовой, отдых им дадут. Бедненькие, все грязные, измученные, ноги, руки – все обмороженное. Особенно боялись морозов узбеки, таджики. У них же солнце всегда, тепло, а тут тридцать-сорок градусов мороза. Не может отогреться, кормишь его. Он сам ложки не поднесет ко рту…"
...
Александра Семеновна Масаковская, рядовая, повар
"Стирала… Через всю войну с корытом прошла. Стирали вручную. Телогрейки, гимнастерки… Белье привезут, оно заношенное, завшивленное. Халаты белые, ну эти, маскировочные, они насквозь в крови, не белые, а красные. Черные от старой крови. В первой воде стирать нельзя – она красная или черная… Гимнастерка без рукава, и дырка на всю грудь, штаны без штанины. Слезами отмываешь и слезами полощешь. И горы, горы этих гимнастерок… Ватников… Как вспомню, руки и теперь болят. Зимой ватники тяжелые, кровь на них замерзшая. Я часто их и теперь во сне вижу… Лежит черная гора…"
...
Мария Степановна Детко, рядовая, прачка
"На войне было столько чудес… Я вам расскажу…
Лежит на траве Аня Кабурова… Наша связистка. Она умирает – пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: "Как жаль, девочки". Потом помолчала и улыбнулась нам: "Девочки, неужели я умру?". В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: "Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома…". Аня не закрывает глаза, она ждет…
Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: "Дорогая моя, любимая доченька…". Возле меня стоит врач, он говорит: "Это – чудо. Чудо! Она живет вопреки всем законам медицины…". Дочитали письмо… И только тогда Аня закрыла глаза…"
...
Мария Николаевна Василевская, сержант, связистка
"Моя специальность… Моя специальность – мужская стрижка…
Приходит девушка… Я не знаю, как ее стричь. У нее роскошные волосы, они вьются. Заходит в землянку командир:
– Стричь "под мужчину".
– Но она – женщина.
– Нет, она солдат. Женщиной она снова станет после войны.
Все равно… Все равно чуть волосы отрастут, и я девчонок ночью накручивала. Вместо бигудей у нас были шишки… Еловые сухие шишки… Ну, хотя бы хохолок накрутить…"
...
Василиса Южнина, рядовая, парикмахер
"Книжек я мало читала… И рассказывать красиво я не умею… Мы одевали солдат, обстирывали, обглаживали – вот какое наше геройство. На лошадях ехали, мало где поездом, лошади измученные, можно сказать, пешком до самого Берлина дошли. И если так вспомнить, то все, что надо, делали: раненых помогали таскать, на Днепре снаряды подносили, потому что нельзя было подвезти, на руках доставляли за несколько километров. Землянки копали, мосты мостили…
Попали в окружение, бежала, стреляла, как все. Убила или не убила, не скажу. Бежала и стреляла, как все.
Мне кажется, я очень мало вспомнила. А сколько всего у меня было! Я вспомню… Приди еще раз…"
...
Анна Захаровна Горлач, рядовая, прачка
"История у меня маленькая…
Старшина спрашивает:
– Девочка, тебе сколько лет?
– Шестнадцать, а что?
– А то, – говорит, – нам несовершеннолетних не надо.
– Что хотите, буду делать. Хоть хлеб печь.
Взяли…"