Пока что мы говорили только о самом простом владении языком: о возможности на нем говорить, и только. Научиться говорить на русском языке XVII века так, чтобы не вызывать насмешки, будет непросто. Уж конечно, никакие шпионские штучки с попыткой выдать себя за русского никак не пройдут – с первой фразы все поймут, что вы иноземец.
Два языка, и оба русские
С начала XVIII века язык русских европейцев начал отличаться от языка туземцев. К концу XVIII столетия он вобрал в себя множество заимствований из немецкого, латыни, французского, голландского, английского. Не будем о грустном: о дворянах, которые буквально разучились говорить на родном русском языке, для которых французский стал привычнее и роднее.
Но даже не обсуждая таких крайностей, заметим: русский человек говорит, используя слова, которых не было в языке московитов… и нет в языке русских туземцев XIX века. Бутерброд, горизонт, бифштекс, циркуль, патруль, офицер, фамилия, медицина, шофер, бензин, одеколон… В общем, такие слова перечислять можно долго, очень долго. В нашем языке они есть, но в языке русских туземцев их не было.
А в языке туземцев были слова, пришедшие из Византийской империи, из церковнославянского, и почти забытые в русской европейской среде.
К середине – концу XVIII века русский народ явственно разделяется на два… ну, если и не на два народа в подлинном смысле, то по крайней мере на два, как говорят ученые, субэтноса. У каждого из них есть все, что полагается иметь самому настоящему народу – собственные обычаи, традиции, порядки, суеверия, даже свой язык… Ну, скажем так, своя особая форма русского языка.
Каждой из этих двух форм русского языка можно овладеть в разной степени. Барышня-крестьянка, Лиза Муромцева, достаточно хорошо владеет "народной" формой русского языка – по крайней мере достаточно хорошо, чтобы Алексей Берестьев действительно принял ее за крестьянку [63. С. 89–95].
Самого Алексея она уличала: "Баешь не по-нашему".
Алексей действительно "бает" совсем не по-крестьянски. Простонародное слово "баять" никак не может произнести дворянка! Парень убежден на сто пудов…
…Но будь на его месте крестьянский парень, он легко разоблачил бы Лизу. Ведь сойти за "настоящего англичанина" в России и в самой Англии – как говорят в Одессе, "две большие разницы".
Ведь русские туземцы не только употребляют другие слова… Они произносят совсем другие звуки! Вряд ли Лиза могла говорить на крестьянском языке без акцента.
Она говорит и ведет себя, как иностранка. Ведь для нее все обороты речи, употребляемые в обличье Акулины, – это не "настоящий" русский язык, использование его – только девичья игра, увлекательная, пряно-рискованная. Девушка прекрасно знает, что "на самом деле" по-русски говорят совсем не так.
И дело ведь не только в языке. Другие привычки, другие движения тела, языка и души. Другая память, в том числе память о детстве.
По крайней мере народовольцев, "идущих в народ", крестьяне разоблачали сразу же, и разоблачали именно так, как ловят незадачливых шпионов: по неправильному ношению одежды, по бытовым привычкам, по незнанию характерных деталей. И конечно же, по языку.
У Николая Семеновича Лескова описана его собственная бабушка, которая свободно произносила такие сложные слова, как "во благовремении" или "Навуходоносор", но не была в силах произнести "офицер" иначе, чем "охвицер", и "тетрадь" иначе, нежели "китрадь". То есть, называя вещи своими именами, эта туземная бабушка цивилизованного Н.С. Лескова говорила по-русски с акцентом. Сама она была русская? Несомненно! Но ведь и образованный человек, пытаясь говорить на "народном" языке, тоже говорит с акцентом. Он, выходит, тоже иноземец?
Даже в начале XX века в двух русских языках сохранялся разный звуковой строй. Сохранилась история уже 1922 года: колчаковский офицер под Красноярском отстал от своих, заболел тифом. Выздоровев, он бежит в Китай, в Русскую Маньчжурию. Переодевается крестьянином, отпускает бороду и от работы к работе идет на восток. После долгих странствий доходит он до Амура и видит на реке рыбаков….
– Добрые люди, перевезите меня!
– Садись, барин.
– Что вы! Что вы! – пугается несчастный. – Я такой же крестьянин, как и вы!
– Не лги нам, барин, – смеются мужики, – ты говоришь не по-нашему.
– Я говорю те же самые слова…
– Говоришь те же, а выговариваешь иначе… То есть у барина – акцент, и крестьяне прекрасно улавливают этот акцент .
Жилища европейцев и туземцев
Петербург с самого начала застраивался в европейском стиле. С середины – конца XVIII века и другие русские города украшены особняками в стиле классицизма, барокко, романтизма… Сохранившиеся в Москве сооружения этого типа красивы, интересны, благоустроенны.
"Доходные" дома XIX – начала XX веков, в которых сдавались квартиры, поскромнее. Только для верхушки интеллигенции доступны дома с резными каменными скульптурами и колоннадами у входа, с привратниками и с водопроводом, ванными комнатами, а к концу XIX века – с туалетами. Но и скромные дома для рядовых интеллигентов или рабочих с квалификацией, верхушки мастеровых и купцов – явно европейские дома.
Эти дома выглядят как европейские, внутри них – европейская же планировка, и обставлены они тоже по-европейски, только богаче или беднее.
Но 99 % населения России в конце XVIII века, 90 % в середине – конце XIX, 80 % в начале XX живут в совершенно других домах: в деревянных избах, построенных так же, как это делали в Московии.
Представление о таких домах дают музеи-заповедники деревянного зодчества в Суздале или под Новгородом. Это избы разных размеров, на Севере бывают и в два этажа.
Избы красивы, соразмерны, украшены резьбой; в них прохладно летом и тепло в зимнюю стужу.
Но распланированы они совершенно непривычно для нас. Традиционная русская изба не разделена на разные комнаты, основное место в ней занимает русская печь. На печи можно спать, к ней пристроены деревянные полати для сна.
В избе почти нет знакомой нам мебели. То есть стол и скамейка – это родные, что называется, предметы. Хуже то, что в доме почти ничего другого нет… Не только шведской стенки или удобного современного кресла; не только нет дивана, на котором можно было бы свернуться и подремать после обеда – изобретение этих обычнейших предметов таится в дали не познанных еще времен.
Но и шкафы, шифоньеры, трюмо, кровати, письменные столы, стулья – всех этих элементарнейших, повседневно необходимых вещей нет в доме у московита, до конца XIX века нет их и в доме крестьянина.
Нет, например, шкапов или столов с выдвижными ящиками, комодов и стульев. Есть сундуки – то есть в дворянском быту они тоже есть, но играют не такую значительную роль. А тут вещи класть больше и некуда.
По современным представлениям, все эти сундуки и скамейки добротны, надежны, прочны, но очень уж грубы и примитивны.
Чтобы жить в избе, нужно уметь пользоваться ухватом, спать на лавке, обметать сажу куриным крылышком, шить и прясть ночью, и даже не при свече, ведь свеча – это дворянская и городская роскошь. А при лучине.
Крестьянский быт – это совершенно иные объемы жилища, другие помещения, другие предметы. В 1997 году старенький академик в музее деревянного зодчества под Суздалем обронил:
– На полатях теплее… Помню, соберемся там, прижмемся друг к другу, ветошкой накроемся…
Старичок блаженно улыбался, вспоминая золотое, невозвратное детство. Он был русским европейцем, который провел первые годы жизни в туземной избе, жил жизнью туземного мальчишки.
Что характерно, на полатях он не имел никакого представления о ночной рубашке или пижаме, а укрывался не простынями и одеялом, а ветошью. Что не только беднее, но и куда менее опрятно.
Великая Гигиеническая Революция
Эта революция началась с того, что Луи Пастер открыл – болезни переносятся микробами! Он научился готовить вакцины и бороться с такой страшной болезнью, как бешенство. Но первой страной, где люди начали всерьез верить в микробов и в исходящую от них угрозу, стала Германия.
Немцы сделали практические выводы из исследований Пастера. Они первыми начали держать в чистоте себя, свою одежду, свой дом и по возможности весь город. Сначала немцы, потом и все европейцы начали мыть руки перед едой, готовить пищу чистыми руками.
Сделалось нормой принимать ванну, мыть ноги, подмываться, чистить зубы. В прусской армии одно время новобранцу выдавали вместе с мундиром и шнурованными ботинками еще и две пары трусов, зубную щетку, кисет с табаком и второй кисет – с зубным порошком.
Европейцы привыкали носить нижнее белье, и притом регулярно стирать его и менять.
В домах появилась канализация, а в окнах – форточка.
Стало нормой регулярно делать влажную уборку, проветривать, выметать мусор. Насекомые – все эти блохи, вши, тараканы, клопы – сделались признаком дурного воспитания и чем-то неприличным для сколько-нибудь культурного дома. Бедных паразитов начали изводить всеми мыслимыми способами, и даже мухи стали редкостью в Германии.
Детей стали регулярно мыть, стирать им пеленки, проветривать их комнаты и не давали им грызть собачьи кости и лакать из кошачьего блюдца.
В больницах стали применять методы антисептики, начали стерилизовать инструменты перед осмотром пациента, мыть с хлоркой посуду больного.
Сейчас даже трудно себе представить, что может быть вообще иначе и что не так можно жить… Но ведь еще в Версале XVIII века платья придворных дам снабжались блохоловками, нечистоты накапливались в ночных горшках и выливались прямо в сад, нижнего белья не носили, а менять ночные рубашки чаще, чем раз в полгода, считалось совершенно не обязательным.
Версаль выглядит очень привлекательным в сочинениях Голонов [64] и в других исторических романах, но как-то не любят современные авторы упоминать: не было в огромном Версале, во всем комплексе роскошных дворцов и парков, ни единой уборной. Не только ватерклозета – но даже деревянной сельской будочки. А "прекрасные дамы" по утрам пили шоколад, но притом вовсе не имели привычки умываться и чистить зубы, а ложась спать – мыть ноги… и другие части тела.
Великая Гигиеническая Революция совершенно изменила образ жизни людей; все представления о том, как человек должен выглядеть, в каком жилище обитать и что считать важным для себя. Мы – дети Великой Гигиенической Революции и ее последствий.
Самым важным последствием Великой Гигиенической Революции стало почти полное исчезновение детской смертности. Великая Гигиеническая Революция сначала уменьшила, а потом фактически отменила детскую смертность. И смертность женщин при родах.
В конце XIX века смерть рожениц в Германии упала с обычных 4 % до 0,3 %. Смертность детей с обычных 60–70 % до 7 %. Ко времени Первой мировой войны детская смертность во всей Европе составила 4–5 % родившихся.
Русские европейцы – часть Европы. Для них в середине XIX века свершилась и принесла свои плоды Великая Гигиеническая Революция. В красивых особняках XVIII века не сразу появились форточки, в XVIII и начале XIX века в этих домах было душно. Герой "Капитанской дочки" Петруша Гринев зубов не чистил, а мылся в основном раз в неделю, в бане – по субботам. А Маша Миронова представления не имела о таком полезном изобретении, как трусы и тем более как гигиенические пакеты и прокладки.
Но для их внуков все быстро изменилось! А для потомков Савельича и других крепостных Гриневых – нет. Великая Гигиеническая Революция произошла и для русских туземцев – но много позже, в начале XX века. А для многих – уже при советской власти.
Без Великой Гигиенической Революции
Жизнь в традиционной русской избе – это и привычка спать в спертом воздухе – ведь в избе спят множество людей, а форточек в ее окнах нет. И летом, когда в доме прохладно, и зимой, в натопленном доме, попросту говоря, душно. По-видимому, привычные люди вовсе не испытывают от этого особых страданий, но с тем же успехом могу сказать – и в современной… ну, почти что в современной России, еще в 1970–1980 годы по крайней мере некоторые сельские жители закупоривали на ночь свои дома так, что городской, привычный к форточкам человек в них попросту начинал задыхаться.
В большинстве сельских домов тогда форточки уже были – но люди вовсе не видели в них такой уж острой необходимости. В точности как описанные М.Е. Салтыковым-Щедриным мелкие дворянчики 1850-х годов: помещики экономили топливо и не напускали в дома холода. В их домах чаще всего было душно, особенно зимой.
Для современного россиянина… по крайней мере для абсолютного большинства россиян, невозможность проветрить помещение была бы неприятной и даже попросту мучительной. Мы – уже безнадежные, законченные европейцы.
Во всех традиционных культурах в доме полно крыс, мышей, тараканов, а в постелях и в головах – насекомых. В Московии изобилие тараканов было признаком богатого дома – от бедняков "и тараканы сбегали". Потолок шевелится от тараканов? Хорошо! Значит, в доме достаток. А если тараканы падают во щи – можно и выловить, невелико дело.
В Японии реклама новых пластмассовых столиков показывала, какие они практичные: крысы не могут перегрызть крепкие пластмассовые ножки!
Еще М. Шолохов в "Поднятой целине" описывал обычнейшее занятие сельских жителей – "искаться". "Искались" близкие друзья, супруги, влюбленные пары, мамы и дети. Один или одна из "ищущихся" ложится на колени головой к другу (подруге), а та/тот перебирали волосы, выцепляя там насекомых, в первую очередь вшей. Выглядит не очень "аппетитно", согласен, но таких малоприятных деталей довольно много в жизни людей того времени. Искались ведь не только на Руси. В Европе этот обычай тоже бытовал все Средневековье, а уничтожила его только Великая Гигиеническая Революция.
До Великой Гигиенической Революции во всех традиционных обществах встречается очень много всего "неаппетитного". Описание, скажем, традиционного дома скандинавского крестьянина способно вызвать попросту тошноту, в том числе у современных шведов и норвежцев. Было в этом доме почти всегда холодно (экономили древесину для протопки), и сильно пахло несвежей мочой – в моче стирали, и потому в земляном полу делалось углубление, в которое мочились все домочадцы; так сказать, не покидая жилья, впрок запасали необходимое в хозяйстве.
А обычай молодых мам высасывать сопли из носа младенцев исчез совсем недавно; в Британии он отмечался в эпоху Наполеоновских войн (как яркий признак некультурности батраков, мелких фермеров и прочих малообразованных слоев населения); в Германии он описывался в конце XIX века, а в России зафиксирован последний раз еще в 1920-е годы, уже перед коллективизацией.
В Соединенных Штатах в середине XIX века герой повести Сетон-Томпсона, Ян, не может поесть в доме у старой прислуги… Он-то уже привык к другим правилам, а добрые хозяева "одним пальцем намазывали ему масло на хлеб, а другим мешали в чашке с кофе" [65. С. 43]. Тогда и в Штатах Великая Гигиеническая Революция еще не до конца завершилась.
В качестве навязчивого штампа из книги в книгу воспроизводится одно и то же, достаточно забавное утверждение: мол, на Руси жили чистоплотнее! "У них в Европе" и бань-то не было, жили грязнулями, а вот у нас что ни неделя, то в баню ходили! В баню ходили, а между?
Так вот – мыть руки перед едой, умываться и подмываться, чистить зубы, менять носки и трусы, спать раздетыми крестьяне начали только в начале XX века – и то далеко не все. Еще в 1930-е годы женские трусы казались чем-то неприличным в сибирской деревне, каким-то издевательством над женщинами. Спали же в нижней рубашке: в ней ходили весь день, делали всю работу – в ней же, пропотевшей, ложились спать.
Результат: в России детская смертность у крестьян оставалась очень высокой до конца Второй мировой войны, даже до начала 1950-х годов. Еще доживают свой век женщины, которые родили по 10 и по 12 детей, а сохранили 2 или 3. Одна сотрудница и ученица моей мамы родилась в 1932 году. В семье их было двое: она и брат. Но мама Кати родила то ли 15, то ли 17 детей – она сама не помнила, сколько именно. Все умерли во младенчестве, кроме этих двоих.
Для русского крестьянства Великая Гигиеническая Революция полностью победила только к концу 1950-х годов. До этого времени даже структура семьи у разных частей русского народа была разная: у туземцев она и была туземная.