Бытовые привычки
Европеец привык к обилию зелени на столе, к "колониальным" товарам: кофе, чаю, шоколаду. Привык к блюдам французской и немецкой кухни, уже считает их своими. В XVIII – начале XX века ничего этого нет – и не только в домах бедняков, но и в доме богатого купца.
Повседневная еда крестьян, купцов и священников убийственно однообразна, что во всей полноте отражено в двух народных поговорках: "Щи да каша – пища наша" и "Надоел, как пареная репа". Эта пища скучна, как всякая пища локальной цивилизации, появившаяся до колониальных захватов, океанских плаваний и знакомства с растениями и животными всего мира.
И вкус у народной пищи, и ее биохимический состав отличается от дворянской еды. Это еда, состоящая из совершенно других блюд, которые приготовлены другими способами и совсем иначе поедаются.
Европейцы и туземцы по-разному одеваются.
Во многих произведениях русской классики (у Майкова, у Сумарокова, у Лажечникова) упоминается такая одежда, которая после Петра совершенно исчезла в дворянской или чиновничьей среде. До Петра сарафан, кафтан, шапка, однорядка или ферязь, – обычная одежда всех слоев общества. Теперь же в них одеваются только "туземцы"; "русские европейцы" не знают таких деталей туалета.
Совсем по-разному, как люди двух разных цивилизаций, одеты рабочий и колхозница на фотоснимке 1930-х годов. Тогда только стали исчезать эти различия… Но еще до 1980-х годов жили на свете деревенские старухи в черных юбках и в платках на головах.
Одежда московитов, а потом русского простонародья вплоть до XX века – это еще и разные бытовые привычки, разные жесты и движения. Женщина в головном платке совсем не так поворачивает голову, как женщина в шляпке. Сарафан вырабатывает совсем другую походку, чем платье "в талию". Человек в легких лаптях идет не так, как в сапогах или в ботинках: кожаная обувь тяжелее. Но человек в сапогах гораздо решительнее шлепает по лужам, чем в лаптях: ведь лапти промокают намного сильнее кожаной обуви.
Нет карманов – деньги и мелкие предметы носят завязанными в узелок или во рту. С точки зрения русских европейцев, это очень неопрятная привычка, и они пытаются отучать от нее прислугу.
Нет носовых платков – значит, есть привычка сморкаться в два пальца, с точки зрения европейцев, категорически неаккуратная.
Облик московита, его одежда не произвели бы на нас впечатление чего-то родного и знакомого. Даже детали туалета, о которых мы вроде "что-то слышали", – это знакомые незнакомцы. Московия – совершенно другая страна, непривычная нам Россия. Народ этой страны не только говорит на другом языке – он одет непривычно и странно.
Одним словом, туземца сразу видно – и по одежде, и по привычкам двигаться, одеваться, есть, спать, сидеть и лежать. По всему.
Быт русских европейцев и туземцев различается, как быт людей традиционного и городского, урбанистического общества. В Европе такие различия есть между жителями самой Европы и менее современных областей мира. С домами без форточек и с обилием насекомых британец сталкивается в Индии или в Южной Америке, но все же не в собственной стране.
В Британии традиционное общество исчезало постепенно, но к началу XIX века от него совершенно ничего не осталось. Богатые консерваторы конца XVIII века пытаются "сажать на землю" городскую бедноту, восстановить любой ценой уже умершее британское крестьянство. Не получилось…
В исторических романах англосаксов оживает общество до Великой Гигиенической Революции – во всей красе. Взять хотя бы смачные описания Джона Карра кухонь, еды и постелей Старой Англии XVII века! [66]. Но в актуальной памяти народа уже не хранится ничего.
Личность… Отсутствие личности
В традиционном обществе нет личности в нашем понимании этого слова. Человек – часть семьи, клана, сословия, и он делает не то, что хочет, а то, что он должен делать. Уклоняется? Всегда найдутся силы, которые его обуздают.
Сохранилось потрясающее описание того, как племянник знаменитого Дмитрия Михайловича Пожарского, беспутный Федька, "у нас на твоей государевой службе в Можайске заворовался, пьет беспрестанно, ворует, по кабакам ходит, пропился донага и стал без ума, а нас не слушает".
Д.М. Пожарский и его двоюродный брат, Д.М. Пожарский, принимали меры: "всякими мерами его унимали: били, на цепь и в железа сажали".
То есть дядюшки не кого-то, а воеводы, вполне могут приехать к племяннику, служилому человеку, и по месту прохождения службы вломить ему и даже заковать в цепи. Зрелище разъяренных родственников, лупящих по заду можайского воеводу… это сильное зрелище! А ведь Пожарские действуют вполне "по правилам", совершенно в духе своего общества.
В 1634 году старшие мужчины рода Пожарских подали царю челобитную: "Поместьице твое, царское жалованье, давно запустошил, пропил все, и теперь в Можайске из кабаков нейдет, спился с ума, а унять не умеем. Вели, государь, его из Можайска взять и послать под начал в монастырь, чтоб нам от его воровства вперед от тебя в опале не быть".
Всем духом традиционного общества, всем строем жизни они просто вынуждаются действовать именно так. Ведь спившийся Федька, заворовавшийся на службе и забросивший свое поместье, опасен не только для самого себя. Если сами Пожарские не смогут его унять и превратить в полезного члена общества, то получится – это все Пожарские такие! По крайней мере, всякий имеет право так думать, и треклятый Федька бросает тень на весь род.
Вот Пожарские и пытаются принять необходимые меры, и общество вполне сочувственно наблюдает, как два пожилых дядюшки лупят и заковывают взрослого, самостоятельного племянника, не последнего из служилых людей Московии. Даже государство, всемогущее государство Московии, признает права рода над своим членом и отказывается от частицы своей власти, чтобы род мог осуществить свой собственный, родовой суд!
А когда унять Федьку "семейными средствами" оказывается невозможно, Пожарские – тоже вполне мотивированно – обращаются к царю. Все правильно – раз род бессилен, нужно, во-первых, передать слово верховному арбитру во всех делах, царю, а во-вторых, необходимо отмежеваться от поведения Федьки. Чтобы никто не мог сказать, что "все Пожарские такие" и чтобы царь не наложил опалу на весь род (о чем пишется, кстати, вполне откровенно).
Чем отличаются действия знаменитого рода Пожарских от действий любой крестьянской семьи, которая под контролем общины и волости "разбирается" с "нецелой" девкой или тем же запойным, забросившим свой надел парнем? Разбирается такими же средствами и с той же целью: чтобы не думали, будто все девки в деревне Клюевке такие плохие. Чтобы все знали, этот парень из Калиновки – пагубное исключение, а все остальные – хорошие.
На мой взгляд, разницы тут нет совершенно.
Разница в том, что к концу XIX века дворяне уже не чувствуют себя частью клана или корпорации. То же самое происходит с первым непоротым поколением разночинцев, интеллигентов, купцов…
Европейцы – индивидуалисты, им дико поведение людей, не выделяющих себя из семьи и общины.
Туземцы – стихийные коллективисты, им дико поведение европейцев.
Власть обычая
В традиционном обществе человек не нарушает обычаев. Даже в начале XX века крестьянин довольно легко нарушает писаный закон. Но не обычай!
Мало того, что обычай не нарушается… Человек не только ДЕЛАЕТ, он еще и ЧУВСТВУЕТ то, что должен. В Московии, а потом у русских туземцев обычай определял и поведение человека, и его эмоциональную жизнь, внутреннее психологическое состояние.
Русский туземец раз и навсегда и на веки вечные знал, как "надо" относиться к самому себе, к своим родственникам, всему роду, общине, к иностранцам восточным и западным, к царю и его указам, к птицам в небе и к рыбам в воде. Известно было для всех и навсегда, на правах непререкаемой истины в самой последней инстанции.
Человек не подчиняется обычаю, стискивая зубы от гнева. Нет! Он следует обычаю с удовольствием, легко… и легко изменяет свое внутреннее состояние на "должное".
Во время традиционной русской свадьбы на протяжении нескольких дней изменяется внутреннее состояние невесты и ее подружек; в каждый момент оно должно быть таким, какое предписывает обычай.
В первый ритуальный день девушки оплакивали девичество невесты. Действительно – вот жила себе и жила девушка у батюшки с матушкой в качестве ребенка, члена многодетной семьи. И вот – отдают замуж. Это ведь не как в наше время – по собственному желанию, порой очень пылкому, и если что-то не так, всегда можно прервать брак, уйти обратно, жить самой. В XVII веке все решают даже не батюшка и матушка, а большак, главные в большой семье (не всегда батюшка девицы из них, из решающих), руководители общины. На втором месте – сговор батюшки и матушки с родителями жениха. Мнение невесты? А оно вообще не имеет никакого значения.
Собственно, и мнение жениха не намного более важно. В высших классах общества жених еще мог быть спрошен, хочет ли он жениться на той вон девице, которую ему тайком покажут в церкви или из-за забора, в саду? Но не невеста.
Итак, невеста вовсе не ИДЕТ замуж, ее ОТДАЮТ, что совсем даже не одно и то же. Звучат грустные, лирические песни, и кое-что из этого репертуара мы и сейчас можем слышать: хотя бы "Матушка, матушка, что во поле пыльно" или "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан".
Ведь отдают! Отдают из родной семьи, из родной деревни, отдают навсегда, и непонятно – на какую же судьбу… Дай Бог, чтобы на счастливую, чтобы слюбилось… а если нет?! Если будет так, как в других, уже женских деревенских песнях, вроде "Догорай, моя лучина"?! И ведь отдают-то НАВСЕГДА!
Соответствующие выражения лиц, задумчивая печаль в жестах, медленные лирические движения.
Второй день – день церковного венчания. Радость – венчаются! Создается новая семья! Но радость эта тихая, цивилизованная, потому что контролируется церковью. В церкви и вести себя надо сдержанно, и петь, – именно петь, а не орать. Это не как на каждом шагу сейчас: "Ах, эта свадьба! Свадьба!!! Сваа-адьба!!!! Пела и плясала-а!!! А-ааа!!!!".
Так что радость, но без чрезмерности, без обезуменья, без впадения в крайность. Радость, передаваемая не столько громким смехом и отбиваемой чечеткой, сколько улыбкой.
Третий день начинается с того, что на забор вешается брачная рубаха невесты… вернее, уже молодой жены. Вся община и все вообще желающие должны убедиться, что она вышла замуж "честной", что муж и его семья не обмануты, что все "по правилам". Федор Шаляпин описывает, как этот обычай исполняется в семье его приятеля. Было ему тогда лет десять – значит, дело было примерно в 1883 году. Описание, от которого кружится голова у бедного русского европейца: старухи задирают юбки и вопят непристойности, все весело орут, тыкая пальцами в кровяное пятно, молодые стоят тут же со счастливыми лицами, а вокруг бегают дети… [66. С. 23]. Ужас, ужас…
Как часто молодой муж бывал вынужден ткнуть себя или жену ножом (как-нибудь так, чтоб в незаметном месте, чтобы ранку потом не отследили…), мы, наверное, уже никогда не узнаем.
Причем хорошо, если все кончилось веселым утренним кровопусканием, совершенно не нужным для супругов, но необходимым для обычая. В конце концов, общая тайна сближает… Но смех смехом, а ведь девственность могла быть невероятно важной и для самих парня и девушки… Мы никогда не узнаем, сколько семей не стали счастливыми ровно потому, что муж, может быть, ножом и ткнул, но счел себя и всю свою семью обманутой.
Вот какое число можно назвать, так это процент невест, которые оказывались "нечестными" вовсе не потому, что посмели быть с кем-то до мужа (вот ужас-то!!!), а в силу чисто физиологических или анатомических особенностей. Таких девушек, у которых отсутствует девственная плева, довольно много – порядка 2 %. Их судьба в Московии XVII столетия и в русском простонародье XVIII–XIX веков могла оказаться очень трагичной.
Но была плева или не было, "виновата" невеста или не "виновата", а в любом случае – кровяное пятно должно быть. Чтобы все видели и убедились – невеста была "честной", муж вступил в свои законные права. Только если оно будет, это пятно, свадьба считается состоявшейся уже не только по представлениям христиан, но и по старым языческим понятиям.
Свершился фактический брак, и настало время совсем другой, уже вовсе не цивилизованной радости. Все беснуются, орут, прыгают, пляшут! Разница в поведении такая же, как между литургией и безумным шаманским камланием.
Поются песни, чудовищно непристойные, шокирующие по понятиям цивилизованного человека. Пляшутся пляски, способные вогнать в краску самого бывалого человека… В прошлом столетии бывало так, что фольклористы – здоровенные опытные мужики средних лет, вовсе не домашние мальчики и уж тем паче не ханжи, попросту не понимали, о чем поют вполне приличные, вполне патриархальные деревенские женщины. А то и смущались фольклористы, элементарно впадали в тоску от непристойностей, которые по вековечной традиции просто ПОЛАГАЛОСЬ петь и выкрикивать. Ну, и чувствовали себя соответственно.
Так что по умению "двигать душой", управлять своим внутренним состоянием россиянин в традиционной культуре, пожалуй, дал бы еще фору иудею, который не должен сердиться в один из религиозных праздников.
Традиция контролировала, как и к чему он должен эмоционально относиться, а вся община бдительно следила, как бы его душевные движения оставались в рамках предписанного обычаем. Если человек переживал "не то" или "неправильно" – община наказывала, причем вовсе не обязательно физически или наложением штрафов. Человека, который ведет себя "неправильно" – ведет себя не так, как надо, в каждый день брачного обряда, например, – такого человека вышучивали, высмеивали, воспитывая всем миром (уж как умеют).
Тот, кто не ходит в церковь, не гадает в баньке, не оставляет блюдце молока для домового, не надевает чистую рубаху в воскресенье, не смеется и не плачет там, где надо, – на того обрушивается целый шквал презрения, насмешек, пренебрежения, глумления. И если человек не начинает исполнять обычая во всей его полноте, общество демонстративно отторгает такую заблудшую овцу.