Вот он в последний раз достал из тайничка угощение, вот они тяпнули по чуть-чуть "на посошок", вот "бутыль всемирного братства" исчезла за потайной дверцей, а вот уже откинут дверной крючок и в коридоре слышатся тяжелые шаги.
- Хм… - кашлянул Мардарий, просовывая голову в проем. - По вашему приказанию…
- Молодец! - перебил его Порфирий Абдрахманович. - Можете отправляться до особого распоряжения. Все. Давайте дуйте, непосредственно.
Борис Арнольдович кряхтя выбрался из гамак., они вместе с Мардарием застыли перед оберпредседателем навытяжку, постояли так несколько секунд и, четко повернувшись, вышли вон. Оберпредседатель так и запечатлелся в памяти лежащим полу и поигрывающим хвостом.
8
В этот вечер по плану культурно-массовой работы имел быть религиозный диспут: "Мог ли Иуда не предавать Христа?" Опять все вместе двинули на мероприятие. Жюль и Роберт по-соседски никак не могли нарадоваться, что Борис Арнольдович научился передвигаться самостоятельно, а потому всю дорогу неустанно хвалили своего бывшего наездника, поскольку хвалить гораздо легче, чем таскать на своем торбу.
- Какой молодец наш Борис Арнольдович! - восклицал один.
- Очень талантливый, - подхватывал другой, - при ограниченных пока еще физических данных так наловчиться!
- Скоро всех обставит! - пророчествовал Жюль, оказываясь после очередного прыжка справа от Бориса Арнольдовича.
- Еще бы не обставить, конечно, обставит, - вторил брату Роберт, возникая слева, - если останется нашим соседом навсегда, мы еще гордиться будем, что таскали его на себе, будем на мемуарных вечерах делиться неизгладимыми впечатлениями!
Вероятно, во всех этих словах содержалась изрядная доля иронии, но в данном случае Борису Арнольдовичу было не до того, чтобы вылавливать иронию из реплик, его больше занимало и тревожило то обстоятельство, что уже и ребята, рассуждая, не исключают возможности его исчезновения из их мира.
Наконец прибыли туда, где накануне происходил турнир поэтов. Только не было уже никакого жюри, а сидел лишь один председательствующий, роль которого по настоянию общественности принял на себя оберпредседатель Порфирий Абдрахманович.
Оберпредседатель был оживлен и подвижен, несмотря на упитанность и возраст, вероятно, он еще маленько лакнул из "бутыли всемирного братства", а может, и нет, может, его так сильно раззадоривали все идеологические мероприятия. С матерыми председателями это бывает.
Порфирий Абдрахманович нетерпеливо скакал с ветки на ветку, делая замечания тем, кто, по его мнению, неправильно размещался, кого-то приглашал поближе, кого-то гнал в тень, чтоб глаза не мозолил, а потом он опять садился на место председательствующего, но опять ненадолго.
Оберпредседатель заметил Бориса Арнольдовича и благосклонно кивнул ему, демонстрируя свою безграничную демократичность, точно так же он поприветствовал Самуила Ивановича, а затем и музыканта Фогеля, который притащился на диспут самым последним. Порфирий Абдрахманович его поприветствовал, но от замечания не удержался.
Наконец все расселись и затихли. Проверили - незаконно отсутствующих нет. И Порфирий Абдрахманович открыл диспут.
- Слово для доклада предоставляется нашей известной, хотя пока и устной, поэтессе Фанатее!
Послышались жидковатые хлопки.
- Сколько докладчик просит?
Докладчица попросила час.
- Дадим час?
- Хватит сорока минут!..
- Тридцати! - раздались голоса.
- Вы что? - гневно возопил председательствующий. - Ведь докладчик - поэтесса! Значит, будет не доклад бюрократа, а страстная речь отмеченного печатью свыше!
- Дадим час! - раздались голоса. - Да хоть два дадим! Раз "отмеченная печатью"!.. Раз "страстная речь"!..
- Ну, везде поспела, - шепнула украдкой Нинель, - так и лезет в освобожденные, ничем не брезгует, даже докладами!..
Фанатея резво вскочила на специальную ветку-трибуну, откуда ее стало видно всем собравшимся. Луна ярким фонарем осветила приземистую сутуловатую фигуру, лицо изможденное. Но на этом лице горели неистовым жаром большие глаза и топорщились густые бакенбарды или пейсы, закрученные к носу для красоты.
Борис Арнольдович только теперь как следует разглядел поэтессу. Женщина как женщина. В смысле, тьфу, обезьяна как обезьяна. Если б не глаза. Возрастом, пожалуй, за тридцать. Во всяком случае, старше Нинели. И чего ей не живется спокойной бабьей жизнью? Да, скорее всего, обычная история, каких в любом мире случается немало. Не вышло личной жизни - пытается компенсировать чем-то иным. Нет, моя Нинель более естественная натура, более цельная. Нинель лучше. Тьфу! Уже "моя"!
Так размышлял Борис Арнольдович, пока докладчица о чем-то шепталась с председательствующим. Наконец они обо всем условились.
- Друзья! - тряхнув головой, словно откидывая со лба некую непокорную прядь, начала свою речь Фанатея. - Братья-единоверцы! И сестры! Родные мои интеллектуалы, потомки славных неустрашимых интеллектуалов прошлого! Внуки неоконкистадоров!
Начало речи показалось Борису Арнольдовичу вполне достойным истинного поэта. Он покосился на Нинель и Самуила Ивановича, чтобы сверить на всякий случай ощущения. Однако на их лицах были скептические выражения. Борис Арнольдович сделал такое же.
- …Прежде чем начать мою речь, я должна предупредить вас вот о чем. Все вы знаете меня не первый день, знаете, как я всегда выкладываюсь на турнирах. Я даже, скажу вам по секрету, мечтаю так однажды и умереть на полуслове, на полурифме, на полуметафоре. Умереть на ваших глазах, раз уж умереть все равно рано или поздно суждено. Так вот, тема сегодняшнего моего доклада вовсе не публицистическая, как думают, наверное, многие. Это глубоко поэтическая тема, друзья мои! Что первым осознал не кто иной, как наш мудрый Порфирий Абдрахманович…
Пришлось хлопать довольному судьбой председательствующему оберпредседателю.
- То есть, - продолжала после аплодисментов Фанатея, - я сейчас отнюдь не изменяю моей музе, моему лирическому видению, моей поэтике, а напротив, раздвигаю границы! Чем, собственно, и обязан всю жизнь заниматься подлинный поэт, отмеченный божественным знаком. И если я именно сегодня, именно во время моего доклада вдруг угасну, как свеча на ветру (а вечер, между прочим, стоял тихий-тихий), то знайте, братья и сестры мои, это он, Господь наш милостивый, призвал меня к себе, меня, изнывающую от беспредельной любви к Нему!..
Черт возьми, по разумению Бориса Арнольдовича, только начавшего в свои тридцать лет приобщаться к поэзии и религии, никто, кроме истинного поэта, так говорить не мог! Хотя бы даже потому, что так нормальному человеку должно быть просто неловко говорить.
Но на лицах Нинели и Самуила Ивановича продолжали сохраняться скептические выражения. Чего они в самом деле?!
- Итак, - продолжала Фанатея, как следует предварительно распалившись, - я приступаю к нашей теме, и если вы в моих словах услышите нечто слишком уж общеизвестное, не торопитесь раздражаться, может быть, вечную тему я поверну к вам новой гранью.
Давным-давно, как вы знаете, все это было. Шли они, шли по своей родной пустыне или полупустыне Ближнего Востока, это такой узкий перешеек между Материком и Полуостровом, шли они, шли и несли учение Христа о вселюбви не знавшим подлинного счастья народам.
Да простят меня дипломированные богословы, которые увидят в словах моих известный примитив и упрощенчество, я не собираюсь посягать на основополагающие догматы и их философскую необъятность, а лишь как поэт подхожу к данному вопросу, а также как человек, живущий в конкретном сегодня и обремененный знанием огромного вчера.
Итак, нам предложена тема: "Мог ли Иуда не предавать Христа?" В сущности, для нас всех, за исключением, быть может, иноземца (последовал небрежный, подчеркнуто пренебрежительный кивок в сторону Бориса Арнольдовича), - ответ очевиден. Но вот очевидности-то и надо более всего опасаться! Мог - скажу я вам! А вы воспримете это как дерзкую и опасную ересь. А иноземец со мной согласится. Не мог - скажу я вам! И вы со мной согласитесь, а иноземец промолчит, но останется при своем мнении.
Итак, возьмем и рассмотрим вариант, очевидный для непосвященного. Иуда не предает Христа. И они, то есть вся честная компания, идут и идут безнаказанно по старой Земле. С Материка на Полуостров, с Полуострова, может быть, на Остров. Несут идею вселюбви. Но так не может продолжаться вечно, раз предательство создано самим Создателем для непостижимых человеческим разумом надобностей. В общем, если бы не предал Христа Иуда, то предал бы кто-то другой. Либо Петр, либо Павел, либо еще кто-то из учеников. И тогда другое имя было бы проклинаемо в веках. Всеобщее предательство заполнило бы тогда мир. И не было бы в нем не только вселюбви, а и простого сочувствия.
Но Иуда предал Христа! Взял на себя величайший из грехов! Сознательно пошел на всеобщее презрение! Почти без надежды когда-нибудь оправдаться. Стал олицетворением предательства, как такового. Не за тридцать сребреников, на которые, как известно, мало что можно было купить, а за идею! Зато праведники остались праведниками, а слава о них пережила века.
А потом наступило наше вчера. Многое история повторяла, многое воспроизводила на новом уровне, обеспеченном прогрессом науки и техники, но не прогрессом души. Воспроизвела и предательство, возросшее за счет науки и техники, но ничуть не уменьшившееся за счет души.
Вспомним уроки сравнительно недавнего. Люди, которым назначено было стать героями, становились провокаторами и доносчиками. Слугами Антихриста! Конечно, под пытками. Но кто пытал их? А тоже бывшие герои, которым невыносимо было сознавать, что кто-то останется незапятнанным, в то время как они запятнали себя и продолжают это делать. А воскресни тогда Иуда? Все было бы по-иному. Но он не воскрес, потому что мы не призвали его. Мы еще были глупы и беззаботны, еще были полны наивной своей гордыни, которой и посейчас хватает в некоторых кротких с виду душах. Вот мы и говорим: "Велик Иисус, но еще более - Иуда!"
Так закончила свою речь поэтесса Фанатея и скромно уселась среди рядовых участников диспута. Слава Богу, она не умерла от беспредельной любви к Нему, хотя Борис Арнольдович и не уразумел, к кому именно. Наверное, к Богу вообще. Да что там, в докладе он обнаружил немного доступной ему логики и потому, не отвлекаясь на логику, сразу сделал упор на поэтику и наслаждался только ею.
Фанатее похлопали довольно дружно. Хотя Нинель и Самуил Иванович продолжали смотреть кисло. Видимо, они не принимали поэтессу во всех ее проявлениях и не умели быть в данном случае конструктивными. А Борис Арнольдович хлопал от души, за что Нинель на него обиделась и не хотела разговаривать, пока Самуил Иванович не пошептал ей что-то на ухо.
Фанатея понравилась Борису Арнольдовичу темпераментом, напором, умением говорить речь, а что, это тоже полезное умение. И конечно, понравились ему ее горящие глаза.
А сам диспут поначалу не произвел большого впечатления. Выступали в основном специалисты, обвиняли докладчицу в дилетантизме и дерзости воинствующего невежества, но обвиняли с оглядкой и скидкой на утонченность и поэтичность натуры, склонность чрезмерно увлекаться эффектными деталями и историческими параллелями. Но так ведь она и предупреждала, что в ее речи не следует искать какую-то особую аналитичность.
Бориса Арнольдовича тоже подмывало высказаться, ему показался не совсем убедительным тезис о неизбежности предательства, насчет того, что обязательно кто-то должен предавать, не Иуда, так Павел, не Павел, так Петр. Но он, конечно, промолчал. Побоялся быть поднятым на смех, как еще больший дилетант. К тому же Фанатея, не расслышав, что ли, его аплодисментов, продолжала время от времени презрительно на него поглядывать.
Последним попросил слово поэт Полинезий Ползучий, кумир недавнего турнира, только один день проживший в профессионалах на общественном пайке. Но даже один-единственный день наложил на поэта явный отпечаток. Его невозможно стало узнать. Куда подевались прежние неприкаянность и неухоженность. Что делает с человеком общественный статус! Будь ты хоть поэт, хоть вообще обезьяна.
Но бывают случаи, что только-только обретенный статус, пока человек не успел к нему как следует привыкнуть, служит человеку плохую службу. Наверное, данный случай был именно таким. Наверное, освобожденному поэту не стоило о себе несколько дней напоминать, по крайней мере, своей давней сопернице, коварной и не останавливающейся ни перед чем.
Полинезий Ползучий, как и следовало от него ожидать, в теологические дебри не полез, наверное, он тоже в теологии был профаном, что поэту простительно, но лучше бы полез, а Фанатеину поэтику не трогал. Недостаточно ему было предыдущего триумфа. Хотел его, наверное, углубить и расширить.
- Ха-ха-ха! - расхохотался Полинезий, думая, что сейчас станет хозяином положения. - Ха-ха-ха! Я, конечно, согласен, что тема нашего сегодняшнего диспута исключительно поэтична. Это утверждение моей уважаемой коллеги я с самого начала с радостью принял (глубокий поклон в сторону насторожившейся и подобравшейся Фанатеи). Мне даже немного стыдно, что не я взялся делать сегодняшний доклад как освобожденный поэт, а она - неосвобожденная любительница. (Ну зачем ему нужно было лишний раз бередить эту свежую рану?)
Клятвенно обещаю в ближайшее время исправиться и написать профессиональный доклад на данную тему. Но пока необходимо сказать вот о чем. Дополнить, так сказать, предыдущих участников прений. Поскольку они обратили наше внимание лишь на теоретические погрешности, а мне сам Бог велел не проходить мимо практических недочетов. (Ничего такого никакой Бог ему не велел, конечно.) А они значительны. Настолько значительны, что я бы вообще не вел речи о какой бы то ни было поэтике, учитывая полное отсутствие таковой. (Канцелярит поэта был, конечно, совершенен. Неужели столь краткое пребывание в статусе освобожденного успело так заметно испортить язык? Недоумение и горечь читались на лицах многих, в том числе на лицах Нинели и Самуила Ивановича.)
Нет в этой речи поэтики! Так во всеуслышание утверждаю я при всем моем неизменном уважении к оппоненту. И пусть меня покарает Господь, если это не так! Нет поэтики, нет метафоры и образа, отсутствуют рифма и размер. Присутствуют лишь надрыв и пафос, но это не столько поэтические средства, сколько политические. Таково мое непредвзятое мнение.
И поэт, скорбно поджав губы, сел на свое место.
Сощурив пылающие глаза, Фанатея произнесла, зловеще присвистывая:
- Врете вы все, Полинезий. Ха-ха! Ползучий! Ха-ха! Все вы врете. Всегда. Про мою поэтику, например. Про то, например, что ваше имя и впрямь Полинезий Ползучий. Объясните нам, зачем вы это делаете?
Просьба прозвучала вкрадчиво. Аж мурашки по коже кое у кого побежали. Явственно содрогнулись Самуил Иванович и Нинель. Борис Арнольдович это сразу ощутил. У него, конечно, вздрагивать причины не было, он продолжал на многое еще смотреть глазом беспристрастного наблюдателя, временно очутившегося в этом мире, но все равно поежился и он.
Что уж говорить про бедного Полинезия Ползучего. Он мигом слинял и скукожился, сразу пропали его недавно обретенные важность и вальяжность, даже от канцелярита не осталось вдруг ничего. От поэтики - тем более. А если бы общественный статус был чем-то материально осязаемым, вроде жестяного нимба, то собравшаяся публика могла бы своими глазами наблюдать, как этот самый статус падает с лохматой поэтовой головы, вжикая и бросая окрест быстрые испуганные блики.
- Я не вру! Что вы, братцы, не вру я! Ребята, ну это же элементарно! Я просто не знаю, зачем такие вещи объяснять? Поэтическое имя должно быть звучным! Но родители, ох, эти родители! Разве вы все, сидящие здесь, довольны своими именами? Вот вы, Порфирий Абдрахманович, довольны своим именем вполне? Или тем более вы, Мардарий?
Поэт потерял голову и апеллировал не к тем чувствам публики, которые были для нее наиболее актуальны в данный момент. Борис Арнольдович глянул наверх. Когда на диспуте появился Мардарий, он не видел. А тот стоял двумя ярусами выше с абсолютно бесстрастным лицом. Невозможно было понять, сочувствует он поэту или наоборот. Так же, как и по лицу оберпредседателя. Остальные лица что-нибудь да выражали. Но чаще пока недоумение, желание дождаться объяснений…
В общем, начальство не удостоило Полинезия ответом, тем более поддержкой. Что его дополнительно удручило, а Фанатею вдохновило.
- Не виляйте, Ползучий, лучше назовите ваше подлинное имя! - потребовала она прокураторским голосом.
- Господи, ну что такое подлинное имя! Господи! Родили люди младенца, задрали глаза к небу да и, не долго думая, поименовали дитя. Взбрело им в голову назвать дитя Святозаром - назвали! Джугашвилей - пожалуйста! Кто знает, что им в тот момент покажется наиболее благозвучным? А человеку потом, может быть, страдать всю жизнь!
- Мы вас ждем, Ползучий!
- По-моему, мы что-то не то делаем, - подал робкий голос Самуил Иванович, - разве наше это дело?
Борис Арнольдович скосил глаза и увидел, нет, даже кожей ощутил, насколько страшно Самуилу Ивановичу, и все-таки он решился…
- А ты, если высказаться хочешь, попроси, как положено, слово у председательствующего, тогда и выступай, - бесцеремонно оборвал побледневшего Самуила Ивановича оберпредседатель, - этак все начнут с места реплики подавать, базар получится!
Борису Арнольдовичу подумалось, что ведь это оберпредседатель пытается таким способом оградить старика от возможных неприятностей или чего похуже. Слава Богу, ему это, кажется, удалось, Самуил Иванович умолк.
- Шикльгрубер - мое, как вы изволите выражаться, настоящее имя, - устало сказал Полинезий Ползучий.
И показалось, что его придуманное имя действительно сползает с него, как чешуя. Ползучая.
- Ну и что? - продолжил бедняга после паузы, а в этот момент кругом стало тихо-тихо. - Все довольны? Диспут, я полагаю, окончен? Можно расходиться?
- Вы еще не поняли ничего, Шикльгрубер, - печально сказала Фанатея, прикрывая пылающие глаза огромными ресницами, задумчиво пощипывая жиденькую растительность на подбородке. И тут глаза распахнулись на всю ширь. - Вы ничего не поняли, Шикльгрубер! Вы продолжаете иронизировать! "Как вы изволите выражаться". "Все довольны?"! А я считаю, что родители вовсе не случайные имена дают своим младенцам. Считаю, что это промысел Божий. Пусть я не специалист, но, надеюсь, после меня слово еще возьмут специалисты и выскажутся по данному поводу.
Так вот, Господь Бог неспроста надоумил ваших родителей, Шикльгрубер! Я в этом убеждена. Но у вас был шанс. Вам надлежало всю жизнь смиренно жить со своим именем, всей жизнью своей вам надлежало доказать, что вы ничего общего не имеете с тем Шикльгрубером, которого мы все очень хорошо помним. Вот только такой шанс у вас и был. Ваш шанс, ваш крест, ваш венец терновый и все такое прочее. Пусть меня богословы поправят и дополнят, если сочтут нужным.