Я наклонился над кофейником, разглядел первые пузырьки, и - в дверь позвонили. Поневоле вздрогнешь. Я никого не жду: знакомые о визитах предупреждают по телефону - кому охота зря мотать концы по городу да еще с риском нарваться на стрельбу. Тетя М. - та стучит в стену. Выходит, звонят чужие, а от чужих ничего приятного ждать не приходится. Особенно если ты, инородец, живешь один в отдельной квартире, а есть метрополийцы, прозябающие в самострое. Уже упоминавшийся Г. А-й, на редкость невезучий мужик, месяца три назад, придя домой с работы, поцеловал в своей двери чужой замок. Теперь он живет в общежитии, а семья его мыкается без прописки в Инородии. Нет прописки - нет шансов изменить запись в пятой графе. В беженцы их тоже не зачисляют, поскольку, заполняя в фильтрационном пункте анкету, жена Г. А-го сдуру указала, что ее муж по-прежнему работает в Инородии, то есть нашей Метрополии, где мы инородцы.
Пока я соображал, что делать, раздался второй звонок. Я заставил себя преодолеть слабость в коленках, взял тупой, но зато длинный кухонный нож и на цыпочках подобрался к двери. Она у меня крепкая, металлическая, с перископическим глазком - на случай, если кто захочет стрельнуть через него.
Я глянул в глазок и увидел печальную физиономию квазишизика Вовадия. Ну, это уже мистика - он у меня больше года не был, недаром я его сегодня вспоминал! Как тут не поверить в его выдающийся нюх… Кофе! Господи! Кофе! Узрев в глазок безобидного Вовадия, я вновь обрел способность ощущать окружающий меня мир, и в том числе - обонять его. Пахло горелым кофе!
Я кинулся на кухню, выключил газ под кофейником, по стенкам которого сползали неаппетитные черные язычки, и только после этого вернулся к двери. Отпер оба врезных замка, набрал шифр на накладном цифровом, подождал, пока он отыграет первые такты "Оды к радости" и раздастся щелчок, сигнализирующий, что можно открывать. Но Вовадия на лестнице не оказалось: он, конечно, подумал, что меня нет дома.
Моя квартира на девятом этаже, лифт не работает. Я прикинул: Вовадий еще спускается. Придется выходить на балкон, иначе совесть замучает, если с ним сегодня что-нибудь случится. Вообще-то я преувеличиваю опасность. В шестнадцатиэтажке справа в двух местах полощется белье. А метрополиец с пятого этажа - мне сверху это хорошо видно - сидит, прячась за перилами, на маленькой скамеечке и покуривает в свое удовольствие. Тоже, наверное, орел наподобие нашего Шу-цу. Выстрелить могут и с крыши соседнего дома, а пуля, как известно, дура, она записей в пятой графе не разбирает.
Ну да ладно, если и дальше топтаться в нерешительности, то можно Вовадия совсем упустить. Открываю балконную дверь и - хочешь, не хочешь - высовываюсь над перилами и смотрю вниз: улица пустынна, только из переулка выворачивает рейсовый автобус с закрашенными окнами. Впрочем, никогда не знаешь, что это - обыкновенный автобус или приманка для вольных стрелков. Замалеванные стекла вполне могут оказаться закамуфлированной броней, за которой скрывается подразделение Национального особого отряда - Эн-два-О, как зовут его в народе. Если кого и боятся любители пострелять - так это эндваошников. Правда, их все боятся, а в особенности - инородцы, хотя инородцев эндваошники как бы не замечают. Не то что муниципальная милиция…
К счастью, Вовадий не заставил себя ждать. Он появляется из подъезда, и я ору: "Вовадий!" - подавляя искушение сейчас же присесть на корточки. Но понимаю: если присесть, Вовадий не поймет, откуда зову его, и придется кричать снова.
Но Вовадий не догадывается посмотреть вверх. Он вертит головой по сторонам, замечает автобус: перебегает через улицу. Я снова кричу и делаю отчаянные знаки: давай, мол, сюда. И вижу: метрополиец с пятого этажа привстал со скамеечки: выставил над перилами любопытную голову; под курткой у него десантный бронежилет - отличная вещь: легкий, гибкий, такой недавно где-то раздобыл Аинька.
На ходу Вовадий оборачивается и теперь находит меня глазами, но вместо того, чтобы остановиться, неопределенно машет рукой и бежит по дорожке между домами к станции метро.
Я возвращаюсь в комнату и прокручиваю в памяти картинку: улица с ползущим автобусом, белые лаги простыней на шестнадцатиэтажке, метрополиец в бронежилете и одинокая фигурка, убегающая по дорожке, покрытой желтыми листьями. Точно: убегающая! Чего-то Вовадий испугался…
Догадка оставила неприятный осадок. Соображая, что все это значит, я соорудил бутерброд с гороховой колбасой и перелил в кружку остывший кофе. Ни до чего умного при этом я не додумался и стал жевать.
От еды и размышлений меня отвлек телефонный звонок. Я поднял трубку и в ответ на свое "алло" услышал молчание, если, конечно, молчание можно услышать. На том конце провода кто-то дышал. Я предположил, что это Еленя набралась смелости, но в последний момент смелость ей отказала. Мои планы в отношении Елени исключали болтовню по телефону, посему я поспешил вернуть трубку на рычаг. Рука уже описывала дугу, когда до меня донеслось:
- Срочно уезжай из города!
И - гудки отбоя. Похоже на голос Вовадия, но уверенности в этом не было. И потом: Вовадий не сомневается, что все телефоны прослушиваются КМБ, а в этом звонке… А что, собственно, в нем такого, что может заинтересовать каэмбэшников? Все больше напоминает глупую шутку, если… если звонил не Вовадий. В противном случае странный финал неурочного визита вкупе с этим звонком… Чертовщина! Ничего не понять, но на душе тревожно. Настроение испортилось, и я начал поругивать Вовадия, столь неожиданно сломавшего мою безмятежность.
Кофе получился дрянь. Я допил его без энтузиазма, лишь под конец вспомнив про малюсенькие чашечки и недоступную ледяную воду. Еще полчаса назад я предвкушал, как заполню время до обеда: прикрою глаза, отключу слух, усядусь в кресло, задрав ноги на спинку стула, и ни о чем, абсолютно ни о чем не буду думать - то есть отрину суровую действительность и приобщусь, согласно терминологии кришнаитов, к духовному блаженству. Но теперь, когда в душе засело беспокойство, приобщение выглядело проблематичным. Требовалось чем-то занять себя. Я согрел воду и принялся полоскать запылившиеся от совершенного неупотребления тарелки. А чтобы скучно не было, врубил радио. По утрам обычно крутят современную музыку, но сегодня транслировалась пьеса на метрополийском. Поскольку я включил ближе к концу, то так и не понял, в чем там дело.
Скоро выяснилось, что напрягался я зря, потому что почти без перерыва та же пьеса пошла на инородческом, словно сие не пьеса, а речь премьера или выступление Г. З. К. Уже только поэтому следовало послушать.
Радиопьеса называется "Деус-махина". Эта самая махина, то есть машина, спрятана в Правительственном доме. "А кто ее построил? И зачем?" - спрашивает главный герой. "Никто, - отвечают ему. - Она была всегда. А зачем - неизвестно". - "Значит, она - Бог!" - говорит герой. "Да, да…" - вроде бы утвердительно, но тоном, оставляющим простор для выводов, отвечают ему. А народ живет худо: нет еды, нет одежды, самого элементарного нет, деньги ничего не значат, про свободу говорят много и все, кому не лень, но люди исчезают средь бела дня прямо на улицах. Ко всему - разражается эпидемия непонятной болезни, что-то наподобие цинги. У Правительственного дома собирается толпа: требуют справедливого распределения детского питания. Как всегда в таких случаях, находятся горячие головы. "Разрушим цитадель рабства!" - кричат они. Наш герой среди них, он чист и готов на самопожертвование. Но кто-то называет их провокаторами, кричит, что в Правительственном доме полно солдат и они будут стрелять. Люди готовы отступить, но тут в толпе раздается взрыв: сработало устройство, принесенное кем-то из митингующих. Слышно, как стонут раненые. Чем дальше от места происшествия, тем больше уверенность, что взрыв - дело правительственной службы безопасности. Толпа надвигается, летит первый камень в зеркальные стекла Правительственного дома. Наш герой впереди, он готов погибнуть. Люди врываются внутрь, бегут по широким лестничным маршам. Но никто не стреляет. В Правительственном доме пусто, вообще никого нет, ни одного человека. Только где-то в глубине, за анфиладой залов, под прозрачным гигантским куполом мерно шумит Деус-махина, мигает разноцветными лампочками. Толпа обступает ее, стоит, недоумевая.
И вдруг - истошный крик! - голос нашего героя: "Бей!" Это - как сигнал. Толпа визжит, крушит Деус-махину. Сквозь визг прорастает музыка, тревожная и неясная: отдельных инструментов не разобрать, и только слабая ниточка флейты угадывается в хаосе звуков. И вот - поет одна флейта, чисто и зловеще, и резко обрывается. И звучит голос - это голос Деус-махины. Оказывается, она создает поле, которое держит всех и каждого в стабильном состоянии. Если ее отключить, все распадутся на какие-то там частицы. И она говорит, что прекращает существование. Не потому, что ее бьют арматурными прутьями, - ее невозможно сломать. Просто она заскучала, ей надоело, просто надоело - без объяснений. И все: легкий щелчок - она выключилась. Больше нет никого и ничего нет. Тишина.
Мне потребовалось минут пять, не меньше, чтобы прийти в себя. А пока я размышлял, радио сообщило, что пьесу повторят в восемнадцать часов.
Инородцы - кто в большей, кто в меньшей степени Акакии Акакиевичи. Такова уж специфика инородческого существования, что всякое непонятное событие истолковывается нами не в лучшую сторону. Вот и мне что-то нехорошее представилось - неясное, без формы, цвета и запаха, но крайне неприятное. Чтобы сверить впечатления, я стал звонить сослуживцам. Вообще-то, учитывая вероятность прослушивания телефонов, дело пустое - никто всерьез говорить не захочет. Но, если вдуматься, коль скоро Комитет по охране гласности разрешает такие пьесы, то и криминала в их обсуждении быть не должно. Впрочем, я не дозвонился: никаких гудков, тихо везде, как в могиле. Телефонная связь в Метрополии действует из рук вон.
В начале второго я совершил неудачную вылазку за хлебом. В двух ближних к дому магазинах не оказалось ни крошки, но вились спирали скучающих очередей, а ехать в центр я не решился. Мораторий на стрельбу - штука зыбкая, тем более что часть группировок отказалась участвовать в соглашении. К тому же мораторий заканчивался в три, к метро я подошел без пяти два, а хлеб могли не завезти и в центре.
Я не спеша добрался до дома. Не потому что гулял, а потому что металлическая пластина, вшитая в куртку, при быстрой ходьбе больно упиралась под правую лопатку. В половине третьего, однако, я уже вдевал ноги в домашние тапочки. Где-то на окраине, несмотря на мораторий, постреливали.
Кусок вчерашнего хлеба у меня имелся. Я пообедал консервированными сосисками, которые по причине давно вышедшего срока годности беречь не стоило, переволок телефон в ванную, улегся на щит и стал набирать по очереди номера участников предстоящего застолья. Когда наконец удалось пробиться к У. Ю., палец, крутивший диск, едва не обзавелся волдырем. Радио У. Ю. не слушал, он ответил, что у него нет радиоточки. Я попросил его купить хлеб, а сам свернулся уютным калачиком и задремал под звуки далекой-предалекой стрельбы.
Проснулся я в тишине и не без труда сообразил, что это вечерний мораторий. Пришлось срочно вставать и браться за окна. Черную бумагу и кнопки я заготовил заранее, так что обернулся быстро - в два слоя заделал, и в комнатах, и на кухне. Потом сбегал к тете М. за стульями, расставил их вокруг стола, но предварительно вытащил из-под стола ковер. Стулья стульями, но сколько помню, у меня компания всегда располагается на ковре. Ничуть не хуже, чем за столом, и головы ниже подоконника, стеной защищены.
В шесть часов я включил радио, но вслушиваться в метрополийскую речь вдруг расхотелось. Приемник лопотал сам по себе, а я взялся за веник и принялся подметать коридор, между делом прикидывая, кто сегодня у меня появится. Я как раз добрался до У. Ю., когда из динамика донеслось эхо взрыва и крики про агентов службы безопасности, на которые наложилась автоматная очередь, взрезавшая мораторий за окном. И я неожиданно вспомнил, что радиоточка у У. Ю. есть: сам видел у него на кухне трехпрограммный приемник. А как вспомнил, так вспотела спина и возникло ощущение, что кто-то целится мне в затылок. Я все понял! Сочинение про Деус-махину - это вроде теста на благонадежность, невод, заброшенный наугад. Народ начнет обсуждать, болтать… КМБ, конечно, прослушивает телефоны, а телефоны инородцев в первую очередь. Достаточно мелочи, например, кто-нибудь сравнит Правительственный дом с Домом Руководства, и его сразу на карандаш… Вот почему У. Ю. соврал мне, когда я спросил его про радио! Вот гусь лапчатый, с ходу догадался! Но пусть даже это и тест - не так страшен КМБ, как наш брат, инородец, его малюет. И страхи мои беспричинны: чего мне, лично мне, бояться? Не КМБ мне надо бояться, а себя самого, собственной мании преследования. Того, что свихнусь на этой почве, надо бояться!..
В дело вступила флейта, и тут же ее заунывную песню рассек звонок. Я выдернул вилку из розетки, словно не желал, чтобы меня застукали за слушанием официального метрополийского радио, и пошел открывать, заскочив по дороге на секунду в ванную. Через глазок я увидел А. И. Вглядываясь в свое отражение в глазке, он поправлял узел на галстуке.
- Красиво тирлиликает, - сказал А. И. по поводу "Оды к радости" и вступил в квартиру.
А. И. - презабавнейшая личность. Он трудится у нас старшим инспектором, но на работе появляется крайне редко и никогда - трезвым. Его парадно-будничная одежда - желтый пиджак с кожаными налокотниками, галстук в горошек, бордовые брюки в крупную синюю клетку и туфли на высоких каблуках. Прической и ростом А. И. - вылитый Наполеон. На зиму он отращивает карло-марксовскую бороду, утверждая, что так экономит на шарфиках. В этом году, впрочем, он с бородой запоздал - на дворе начало ноября, а щеки А. И. покрывает хилая трехдневная поросль. Не удивлюсь, если он лишь недавно, случайно не напившись, обнаружил на трезвую голову, что мы движемся не к лету, а к зиме.
Пока я запирал дверь, А. И. добыл из заднего кармана брюк плоский пузырек из-под шампуня.
- Не желаешь? - спросил он.
- Желаю! - ответил я. - Требуется устранить дисбаланс в душе. Кинуть что-нибудь на противоположную чашу весов.
- То есть вылить, - уточнил А. И. и сосредоточился на крепко завинченной пробке; интересоваться той чашей, из-за которой нарушилось равновесие, он не стал, и я замолчал, хотя секунду назад собирался завести разговор о Деус-махине.
В пузырьке оказалась приличная лимонная водка; А. И. горазд на такие штуки: какой еще сосуд способен уместиться в кармане брюк? С тех пор как жена отказала А. И. от дома, он кочует по знакомым и все свое носит с собой. Иногда он ночует в конторе, куда проникает через окно, и даже умудряется приводить дам. Так, во всяком случае, считает наш шеф, обнаруживший на конторском диване подозрительные пятна. Шефу оно, конечно, виднее.
- По второй? - предложил А. И. и достал из внутреннего кармана пиджака газетный сверточек. - Закуска у меня королевская!
Ну да: еду А. И. признает только в виде закуски. Он живет без карточек; люди, узнав об этом, делают большие сочувственные глаза. А. И. живо откликается на сочувствие, но рассказывает о своей беде столь длинно и запутанно, что мало кто способен дослушать его до конца и тем более понять. По-моему, ему просто неохота связываться с государством, и он предпочитает питаться дружескими подаяниями. Вот и сейчас из сверточка явились кусочек колбасы, комочек винегрета, вареная картофелина и еще какой-то продукт, чье происхождение на вид определить невозможно, а попробовать у меня лично рот не откроется. Словом, еда под названием пища.
А. И. ухватил щепотью винегрета, посмотрел задумчиво пузырек на свет и сказал:
- Ну что, по последней? Ибо единственный, но, увы, существенный недостаток плоских и гибких шампуневых пузырьков - их невеликая вместимость.
Когда последняя благополучно проскользнула по пищеводу, я включил погромче приемник и шепотом рассказал А. И. о Деус-махине и хитропопом У. Ю. Он выслушал внимательно, но под конец заявил, что ему наплевать, и предложил выпить вина, поскольку он все равно уже узрел канистру под раковиной. Чуткости к окружающим у А. И. всегда было не больше, чем у фонарного столба. Приемник тем временем неожиданно выдал знаменитое метрополийское многоголосье.
- Обрежь ему хвост по самые уши, - флегматично сказал А. И.
Я обрезал хвост с ушами и нырнул под раковину, но едва дотронулся до канистры, как снова позвонили. По дороге к двери я взглянул на часы. До окончания моратория оставалось двадцать две минуты, но уже доносилась густая пальба. И как только они разбирают своих и чужих? Я, конечно, не имею в виду тех, кто стреляет во всех подряд.
"Ода к радости" приветствовала Аиньку, Г. А-ого, Шу-цу и Л. С. Причем Шу-цу и Л. С. с порога принялись поносить метрополийцев на чем свет стоит. В нашей среде такие речи давно уже считаются дурным тоном: ничего в них невозможно сказать нового, того, что кем-то из нас когда-то сказано не было. Но что взять с Шу-цу и Л. С.?! Шу-цу горяч, у него гигантский зуб на метрополийцев с тех пор, как он служил прапорщиком в союзной армии, изрядно нахлебавшейся, расплачиваясь за свинство политиков. Стоит какому-нибудь метрополийцу косо посмотреть на Шу-цу, так жди беды. Шу-цу всегда выступает с открытым забралом. Не счесть, сколько раз он попадал в милицию, а там, ясное дело, величают инородческой свиньей и награждают тумаками. С каждым таким происшествием Шу-цу озлобляется все больше. А Л. С. - дура, и этим все сказано. По любому поводу, а поводов метрополийцы дают хоть отбавляй, она доводит себя до истерики. Вот и сейчас она достает из сумочки сложенную вчетверо сегодняшнюю "Свободную Метрополию" и начинает читать:
- "Метрополия в опасности! Инородцы свили гнездо в самом сердце ее. Откройте, люди, глаза, откройте! Ибо пришел враг, он стоит на пороге, и мы должны дать ему надлежащий ответ. Они должны быть выжжены каленым железом, эти продажные люди, предатели без роду и племени. Сила на нашей стороне, метрополийская нация - я верю! - сметет всех предателей, пригревшихся на груди нашей земли-матери, и всех призовет к ответу…"
Тут голос у Л. С. сорвался и полились слезы. Я поспешил на кухню за водой и увидел, что А. И. сражается с канистрой. Я воззвал к его совести. Не поперхнувшись, он допил стакан и дал слово, что больше не будет.
Когда я прибыл с водой, Л. С., уже без пальто, полулежала в кресле и с тихим стоном сообщала, что пойдет сейчас к Дому Руководства и совершит самосожжение. На нее никто не обращал внимания, а мне захотелось полезть в карман за спичками.
В другом конце комнаты Шу-цу, потрясая той же "Свободной Метрополией", кричал:
- Да вы посмотрите, что они говорят. Посмотрите, что несет эта сволочь Н-зе! Послушайте только! - и он читает: