Земля прекратила свой бег. Мы застыли, глядя в глаза друг другу. Я - с нелепо поднятой монтировкой, он - сжав в кулаке пистолет и пьяно улыбаясь. Это продолжалось миллисекунду. Он поднял пистолет - я замахнулся монтировкой - он нажал на курок - я ударил и попал ему по плечу - он судорожно раскрыл рот - я ударил снова, теперь пришлось по переносице; и еще - по шее, по темени; и еще, еще, еще - уже упавшего.
Я очнулся и увидел, что ручеек крови огибает мой бурый от грязи ботинок. Я не испытал ужаса от содеянного. И страха не испытал, и усталости. Я аккуратно положил монтировку рядом с пистолетом, который он забыл снять с предохранителя, скинул на пол куртку, хранящую вонь норы за мусорным баком, и пошел к раковине. Вода не шла; ну да, у нас очень плохо идет вода. В бутылке на столе было на треть водки. Я обтер руки, лицо и шею. Потом переступил через ноги в высоких шнурованных ботинках и через другие ноги в драных кроссовках, через чемоданы в коридоре и ящик, набитый случайным барахлом, и еще через ноги, которые чуть подрагивали. Дверь в комнату, где лежала тетя М., я отворять не стал. Я и так знал, что она лежит между кроватью и пуфиком и что ей повезло: она умерла сама до того, как сломали замки, когда поняла, что не спасет ни двойная дверь, ни метрополийский чин сына. Ничуть мне ее не было жаль - ни ее, ни На-ту, ни Вовадия, ни этих троих, которых я шел сюда убивать и убил, ни тех, кого мы с На-той четыре часа назад оставили в моей квартире, ни даже себя. Смерть потеряла свое значение, и потому - потеряли значение страх, боль и жалость.
Я знал: уходя, они набрали на моем замке новый шифр - единицу и три нуля. Тысячу лет славной Метрополии, да продлятся вечно ее года! Гип-гип, ура! "Ода к радости"! Я вошел к себе и сразу - в ванную; заперся. Знал: никого в квартире нет, и заперся все равно. Как запирался всегда, когда менял кассету. Как запирался перед тем, как отправиться с На-той туда не знаю куда. Господи, в каком это было веке?!
Из магнитофона, вмонтированного в аптечку над ванной-ложем, я извлек кассету и с размаху ударил ее о стену. Она разлетелась на две половинки; я собрал в комок пленку, оглянулся в поисках спичек. Но за спичками надо было идти на кухню, а там - я знал - лежал А. И., проткнутый, как копьем, заостренным куском арматуры. Он лежал на животе в замороженном движении, и рядом валялись комочки голубей.
Я не пошел за спичками. Я расстелил газету и стал рвать пленку на мелкие кусочки. Хорошо, что это не принесло никому вреда, думал я. Хорошо, как хорошо, что я ни в чем не виноват! Господи, как хорошо, что совесть у меня чиста! Я ведь ничего этим никому плохого не сделал. Ни-че-го! Ни-ко-му!
Мы с Вовадием сочинили две пародии на метрополийские указы, которые начинались словами "Хайль, народ!". Я прочел их своим друзьям - друзьям, елки зеленые! И не упомянул о втором авторе - не хотелось славу делить. А через день, когда я возвращался после работы, меня затолкали в машину и привезли в большой дом с тяжелыми в два человеческих роста дверями. Я почти не испугался, мы еще были непуганые. Меня не били, мне не угрожали, а просто продержали ночь в коридоре и под утро привели в кабинет, хозяин которого, свеженький, как огурчик, усадил меня в кресло, налил чаю и сказал по-свойски: дурак ты, парень. Я-то понимаю, сказал он, что ты свои листовки сочинил по глупости. Кстати, один ты это делал или с кем-то?.. Один, ответил я, закрывая собой Вовадия… Так вот, можно предположить, продолжал он, что тебе просто хотелось покуражиться и не было у тебя никаких криминальных намерений, но нынче такие времена, что и глупость бывает наказуема, а мне не хочется, да и никому не хочется, поверь мне, никому не хочется, чтобы ты пострадал, в сущности, ни за что. Нет, конечно, как бы ни повернулся наш разговор, мы тебя все равно отпустим, тем более что других грехов за тобой не числится. Мы тебя отпустим, но пятно останется. В случае чего… ну, сам знаешь. Нет, кто спорит, существует такая штука, как презумпция невиновности, но, к несчастью, для тебя и таких, как ты, существует и общественное мнение. Там, где государство перестает уважать общественное мнение, начинается закат государства, а там, где этого не происходит, как, слава Богу, не происходит этого у нас, государство ради мирного сосуществования с общественным мнением добровольно идет на жертвы. Ты еще не догадался, кто в числе первых кандидатов на заклание? И учти, когда придет твоя очередь, ни у кого не екнет сердце, ибо общественное мнение презумпции невиновности предпочитает презумпцию виновности. Она как-то легче усваивается человеческими головами. Люди вообще странные существа, подозрение у них всегда падает на меченых, а ты меченый, про пятно не забыл, нет? Но нам не хочется, чтобы ты думал, будто в КМБ работают какие-то звери, мы обыкновенные чиновники, бюрократы даже, и мы могли бы, наверное, сделать так, чтобы твое пятнышко осталось без последствий. Только услуга за услугу, не мог бы ты нам тоже помочь? Нет, нет, ни в коем случае! Не думай, что мы хотим сделать тебя осведомителем или, как говорят в народе, стукачом. Ни за что! Уж поверь, этого добра у нас хватает! Ничего этого мы не хотим! И мы не хотим, чтобы ты что-нибудь подписывал. Вообще твое пребывание у нас никак не будет зафиксировано. Все исключительно на доверии. Ты запишешь на пленку несколько разговоров. Нет, нет, нет, ничего особенного. Ты будешь записывать разговоры, которые ведутся у тебя дома, когда кто-то приходит. Ведь вы же не говорите ничего этакого?.. Ничего, заверил я, обнаружив, что в горле у меня пересохло… Ну вот, видишь, обрадовался он. Значит, ты не принесешь вреда никому из своих друзей, даже самым радикальным. Нет, нет, каждый из нас имеет радикально мыслящих друзей, не надо отрицать это, в радикализме нет ничего дурного, волки - санитары леса, а радикалы - санитары общества, и потом, ты не виноват во взглядах своих друзей, друг за друга не отвечает… Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, отстаивал я последний окоп… Очень к месту сказано. Это хорошо, что ты не отказываешься от своих друзей, значит, ты не упустишь возможность доказать их лояльность. А то тут у нас кое-кто прочитал ваше сочинение и вообразил антигосударственный заговор. Ты не поверишь мне, но если читать внимательно, то такой вывод вполне можно сделать. Ты сам виноват, поставил себя в глупое положение и вынужден доказывать теперь, что ты не верблюд. А ты точно один над всем этим трудился, вдруг спросил он, а то я все: ваша листовка, ваша листовка, а ты не возражаешь?.. Один, один, конечно, один! (О, как повезло, что я не назвал Вовадия, им нужна была антигосударственная организация, ниспровергатели нужны были!) Один, сказал я после паузы еще раз… Я могу проверить тебя на полиграфе, но верю тебе и так, сказал он. Но другие, представь, не верят. Что делать, ума не приложу!.. И что же теперь? Я ни в чем не виноват, сказал я, дрожа голосом… Теперь! Никто не знает, что будет теперь, раздраженно сказал он. Потому и прошу тебя помочь, заработаешь себе иммунитет и живи с миром. Учти, я лично ничего, ровным счетом ничего не предполагаю услышать на твоих пленках. Ничего криминального, разумеется. Для нас прежде всего важны настроения, мы возьмем с твоей помощью срез инородческой среды, получится нечто вроде социологического исследования, причем ценно, что люди будут в естественной обстановке. Для тех, кто не верит тебе, эти пленки станут доказательством случайности твоих литературно-партизанских занятий, для тех, кто верит, они станут подспорьем в работе. Они помогут нам лучше понять мотивы действий инородцев, их нужды и, значит, инородцам же пойдут на пользу. Результат будет тот же, к которому вы стремитесь в своем Бюро. Так что совесть твоя не пострадает, ты будешь кругом в плюсах. Ну а если кто из твоих гостей между делом, с кем не бывает, наболтает лишнего, так в этом нет ничего страшного. Мы нормальные люди, мы все понимаем и, поверь, даже в чем-то сочувствуем вашим трудностям. Конечно, не как инородцам: в целом, тут все всем ясно, и сочувствовать нечему, но каждому индивидууму в отдельности сочувствуем. И потом: кто болтает, тот в помыслах чист. Легкое фрондерство никому не возбраняется. Только не вздумай никого предупреждать или не включать запись, когда у тебя гости. Среди них вполне могут оказаться люди из КМБ, только не из нашего, а из другого отдела, и там тебя неправильна поймут…
Он был столь любезен, что подвез меня домой, правда, высадил на соседней улице. А в машине вручил эту аптечку. Аптечка как аптечка, в магазине таких навалом, только боковая стенка чуть толще, чем требуется, и, если нажать в определенном месте, появляется прорезь для кассеты. Раз в неделю теперь я ходил в прачечную и сдавал в стирку рубашки, которые раньше стирал сам. Вот и все.
Вот и все. Я никому не принес зла, никто не пострадал. Господи, да таких, как я, десятки тысяч - они же нас просто на крючок насаживали, чтобы в случае надобности выдернуть без проблем, не нужны были им эти пленки, в КМБ людей не хватит все прослушивать и прочитывать! И зачем? То, что говорили Шу-цу и Л. С., все инородцы если не говорят вслух, так думают. Этим ли КМБ удивишь? А с Вовадием я с тех пор почти не общался, только случайно. Если разобраться, спас я Вовадия, не выдал. Все за всех на себя принял и позор возможный тоже. Пускай я себе, лично себе, иммунитет зарабатывал, но ведь получается, что не только себе, но и всем за свой счет. Откажись я, другого бы нашли, похитрее, позлее, поподлее. В каждой инородческой компании имеется стукач, это уж точно! Из самих же инородцев, жить-то хочется. Так кто упрекнет меня, что я этот крест на себя взвалил, с ним на гору взошел, кто?! Кто сам без греха?!
Я держал комок пленки в левой руке, наматывал конец на указательный палец правой и дергал. На газете набралась гора обрывков, а комок, казалось, не уменьшался.
Вот обрывок: Звонок в дверь. Л. Э.: "В глазок ничего не видно, свет на лестнице не горит". Шу-цу: "Открывай, нас тут шестеро мужиков". "Ода к радости". Крики. Крики. Крики. Выстрелы.
Еще обрывок: Мат, плач. Л. С.: "Не надо, не надо, не трогайте меня!" Голос пузатого в милицейском плаще: "Оставьте, пока…"
Еще обрывок: Пузатый: "Один ваш убивал на площади". Г. А-й: "Неправда!" Пузатый: "Правда, правда… Его жена призналась в этом людям из КМБ, а люди из КМБ, люди из КМБ (я вижу, как он прищелкивает пальцами)… а с КМБ у нас беспроволочный телеграф. Мы пришли вас судить". Аинька: "Мы не виноваты, ни в чем не виноваты!" Орлосел: "Я здесь случайно…" Пузатый: "А на колени станете?"
Еще обрывок: Пузатый (по-метрополийски): "Не держи так баллончик, себе в лицо нажмешь". Телефонный звонок. Пузатый: "Эй, старик, возьми телефон, скажи, что все в порядке, и не дури!" Орлосел: "Я слушаю…"
Еще обрывок: Г. А-й: "Не приходи, здесь шакалы!"
Г. А-й швыряет телефонный аппарат в пузатого. Тот стреляет. Пуля попадает Г. А-ому в лицо.
Кричат все разом. Безликие мальчишки орудуют палками.
Шу-цу, которому в самом начале досталась струя из газового баллончика, плохо рассчитывая движения, пробивается к балкону. За ним выскакивают двое. Он, не замечая ударов, хватает их за одежду и переваливается вместе с ними за перила.
Аинька бежит к выходу, но натыкается в коридоре на мальчишку с обрезом трубы и запирается в туалете.
Л. Э., раненный в грудь пистолетной пулей, когда шакалы врывались в квартиру, беспомощно лежит у стены. Кто-то подходит к нему сзади и бьет ломом по голове.
А. И. на кухне. Он много выпил, он не спал предыдущую ночь, потому что провел ее на вокзале, а там гоняла бомжей муниципальная милиция; и он спит, а точнее, и не спит уже, но еще и не проснулся; и он видит через плечо, как сзади кто-то замахивается копьем, думает, что это сон, и умирает, так ничего и не поняв, и, уже умерев, всплескивает руками и медленно сползает на пол лицом вниз.
Орлосел забивается в угол и бормочет: "Я случайно, случайно здесь…" На груди у него прячет лицо Еленя, и где-то сбоку визжит Л. С. Когда все кончено, когда сломана дверь в туалет, и Аиньку, превращенного в кусок живого мяса, как котенка, топят в унитазе, - тогда пузатый и его мальчишки обступают Орлосла. Господи, как объяснить мне это? Нет у них жестокости в лицах! Обыкновенные лица, только полные азарта. Л. С. падает на колени и кричит: "Делайте со мной что хотите, но не убивайте!" - "Ладно! - смеется пузатый; смех у него негромкий, спокойный. - Отведите ее в машину к ребятам, пусть делают что хотят". Двое тащат Л. С. из квартиры, а Л. С. вдруг начинает упираться и кричать, и тогда ей зажимают рот - точно, как я На-те. "А этой, - говорит пузатый Орлослу, - ты раздвинешь ноги и будешь держать пошире, чтобы не сдвигала, ты крепкий старик, удержишь". Еленя не сопротивляется, и они наваливаются все разом, и кого-то оттесняют назад, во вторую смену, и самый молодой, косоглазый олигофрен, несчастный городской дурачок - он начинает онанировать, не дожидаясь, пока ему уступят место.
А пузатый участия не принимает, он отходит к открытой балконной двери, смотрит на ночной город и закуривает.
- Апокалипсис - есть метрополизм плюс талонизация всей страны, - говорит он, и до меня с трудом доходит, что обращается он ко мне; ну да, он, конечно же, знает, что я приду и стану рвать эту пленку.
- Ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я знаю, - продолжает он без тени улыбки. - Стоит ли себя обманывать, будто знание появилось только что? Все мы знали заранее, и ты, и я. Хотели мы того, что вышло в итоге? Нет, такого мы не хотели. Но коли взял крест, неси его до конца. Или приколоти себя к нему, или, если кишка тонка, попроси, чтобы тебя другие приколотили. Желающие всегда набегут. Но что до меня, то я приколачиваться отказываюсь и другим сделать с собой такое не позволю. Надо жить, раз жизнь дана. И тебе мой совет: выбрось сомнения из головы и живи. Живи в свое удовольствие и помни: любая правота относительна, поэтому ты прав во всем и на все времена. - Он вскидывает руку с нарисованным на запястье циферблатом. - Однако я с тобой заболтался, а у меня еще два адреса.
- Пошли, ребята! - говорит он своим мальчишкам, и те дисциплинированно натягивают штаны. - Пошли, пошли! - ласково треплет он по щеке косоглазого олигофрена.
И они уходят; но троим кажется обидным, что у меня нечем особенно поживиться, и эти трое берут лом - дверь ломать! - и идут к тете М.; про Орлосла все забывают, просто забывают, и он, как слепой, спускается по лестнице, оступаясь и натыкаясь на перила; а Еленя лежит и смотрит в потолок - равнодушно, как кукла; и сейчас она лежит, рыбонька моя, кисонька, через стенку от меня лежит, а я рву пленку, и пленка никак не заканчивается, и я вдруг понимаю, что она никогда не закончится, потому что обрывки уже усеяли пол, и в ванне плавают, и по мне ползают, как черви, а комок в кулаке совсем не уменьшился, он какой был, такой и остался; чепуху я молол насчет исчезновения страха: есть страх, есть!
Ох и страшно мне стало! О, как страшно стало, что пленки не рвутся, что пленки с доносами не рвутся, что пленки с доносами не рвутся и оживают, и звучат, звучат, звучат! О, как страшно!
- Я же убил, я же отомстил, я же искупил! - крикнул я.
Я хотел, чтобы услышала Еленя; и поняла, и пожалела - о да, пожалела меня! Но я не дождался ответа - страх погнал меня прочь из дому. Я скатился по ступенькам и, припадая на ногу, роняя обрывки пленки, преследуемый гулом колоколов, побежал навстречу желтому шакальему глазу мертвой луны, лениво ползущей над проспектом Победившей Свободы.
* * *
Прозрачная, как вода, цель социализма - благосостояние и культура трудящегося люда - по-прежнему игнорируется или отодвигается на задний план как второстепенная, недостаточная, несущественная.
Это деформирует все программы намеченных преобразований и сводит критику предыдущей эпохи к простой смене вех и обожествляемых лиц. В этом кроется главная проблема будущего развития Китая.
Федор Бурлацкий
1982
Общее для всех министров и почти для всех королей заключается в том, чтобы во всяком деле поступать прямо противоположно своему предшественнику.
Жан-Жак Руссо
Дело пророков - пророчествовать, дело народов - побивать их камнями.
Пока пророк живет (и конечно, не может ужиться) среди своего народа - смотрите, как он наг и беден, как презирают все его!
Когда же он, наконец, побит, его имя, и слово, и славу поколение избивателей завещает новому поколению, с новыми покаянными словами! "Смотрите, дети, как он велик. Увы нам, мы побили его камнями!"
И дети отвечают:
"Да, он был велик воистину, и мы удивляемся вашей слепоте, вашей жестокости. Уж мы-то его не побили бы". А сами меж тем побивают идущих следом.
Владислав Ходасевич
Удивительное дело, ни один ясновидец не предвидел заранее, что он будет арестован.
Йосеф Геббельс
Запись в дневнике
13 июня 1941 года
Был однажды такой случай. Дикари нашли в лесу карманные часы, потерянные каким-то путешественником. Они раньше никогда не видели подобной вещи и решили, что это какой-то странный камень. Но их вождь, заглянув внутрь часов, заметил: "Здесь так все сложно устроено, что едва ли такая вещь могла возникнуть сама собой. Ее сделали белые люди".
Но если маленькие часы указывают на того, кто их сделал, то разве не сложнее часов все мироздание? Разве не ясно, что кто-то устроил и пустил в ход этот огромный механизм?
Александр Мень
…То поколение, которому сейчас 15 лет, оно и увидит коммунистическое общество, и само будет строить это общество.
Ленин
Достигнув в подлости больших высот,
Наш мир живет в греховном ослепленье:
Им правит ложь, а истина - в забвенье,
И рухнул светлых чаяний оплот.
Микеланджело
Не вокруг творцов нового шума - вокруг творцов новых ценностей вращается мир!
Фридрих Ницше
Чем больше я приглядываюсь, чем больше вдумываюсь в происходящее, тем больше утверждаюсь в мысли, что большевизм - такая болезнь, которую приходится пережить органически.
Никакие лекарства, а тем более хирургические операции помочь тут не могут.
Лозунг для масс очень заманчивый.
До сих пор вы были в угнетении, теперь будьте господами.
И они хотят быть господами. Толкуй тут, что свободный строй требует, чтобы не было господ и подчиненных.
Это сложнее, а этот лозунг простой и кажется справедливым: повеличались одни. Теперь будет. Пусть повеличаются другие. Была эксплуатация, теперь будет господство пролетариата.
Владимир Короленко
Хорошие законы порождены дурными нравами.
Тацит
Свобода - как воздух горных вершин - для слабых людей непереносима.
Рюноскэ Акутогава
…Настоящего нет: оно - или долг перед будущим, либо инстинкт прошлого, т. е. зверство…
Александр Белый
Главный конфликт России - не между левыми и правыми, а между молодыми и старыми.