"Святослав Теофилович!
Я не пишу дорогой, потому что это слово изношено, а обращаться к Вам со стёртыми словами – это оскорбить самого себя и то чувство, которое вот уже два дня переполняет душу и всё время заставляет думать о том, как может быть такое, без надежды найти объяснение да в сущности и не веря, что его можно найти. Здесь проходит черта, отделяющая великие явления от того – сверхвеликого, которое поразило вчера как откровение в высочайшем, библейском значении и наполнении этого слова. Сколько раз я слышал Вас, и каждый раз это новое, ещё небывалое совершенство, превосходящее Ваше же совершенство. Новое своей огромностью, открытостью, смелостью, благородством, когда музыка как бы материализуется и между Вами и человеком нет преград, нет преград между Вами и теми, чью музыку Вы сотворяете вновь. Вы наполняете души людей гордостью. Вы возвышаете их. Простите меня за эти деревянные строки, я пишу Вам без надежды выразить то, что чувствую и что думаю. Но решаюсь на это, зная, что Вы не осудите. Боже! Как возможно, чтобы каждый раз было выше и выше".
В орбите внимания И. Л. Андроникова было столько великих музыкальных имён, что для одного только перечисления их потребовалась бы отдельная статья.
Со студенческих лет длилась дружба писателя с Исааком Гликманом и Николаем Рабиновичем. Не прерывалось общение с главой советской фортепианной школы Генрихом Нейгаузом и его сыном Станиславом, художником поэтичным, благородным и скромным, как отзывался о нём Ираклий Луарсабович.
Неизменно вдохновляло Андроникова творчество крупнейших отечественных дирижёров – от Гаука, Мравинского и трагического Микеладзе до Светланова, Рождественского, Темирканова, Симонова. Со всеми Ираклий Луарсабович был знаком, старался не пропускать их выступлений, как и концерты, на которых искры виртуознейших пассажей высекал "волшебный смычок" скрипача Леонида Когана. Нежную привязанность хранил Андроников к великим голосам России – Ивану Козловскому и Надежде Обуховой. Четверть века дружил с мастером народно-сценической хореографии Игорем Моисеевым, восхищался звёздами классического балета – Галиной Улановой, Мариной Семёновой, Алексеем Ермолаевым, Вахтангом Чабукиани. Зорко следил за успехами Екатерины Максимовой и Владимира Васильева.
Это современники. А сколько признательности питал он к музыкантам прошлого! Его герои – Глинка и Чайковский, Бетховен и Лист, Шаляпин и Ершов и ещё многие, многие другие. Рядом с этими гигантами простые оркестранты, администраторы, работники музеев и музыкальных библиотек. В своих рассказах, очерках, статьях Ираклий Луарсабович высвечивал их, скрытое от поверхностного взгляда, но честное и преданное служение искусству.
Они платили ему взаимностью. Вот письмо из Московской филармонии: "Дорогой Ираклий Луарсабович! Нас очень радует, что Вы, слава Всевышнему, стали себя лучше чувствовать, приятно Вас видеть по телевидению, в кино и наслаждаться Вашими умными статьями и воспоминаниями в прессе; однако нас очень огорчает невозможность пока Ваших выступлений на эстраде зала имени П. И. Чайковского, мы всё же верим, что тысячи жаждущих услышать Вас в живом общении со зрительным залом дождутся этого момента и Вы снова предстанете перед многочисленными почитателями Вашего всеобъемлющего таланта, – в этом случае мы не сомневаемся, что первый после Вашего выздоровления литературный вечер будет только в нашем зале, где Вас крепко и душевно любят не только зрители, но и все работники зала и, уж конечно, руководство".
В каком бы качестве ни появлялась музыка – на первом плане или подспудно, характеризуя действующих лиц и обстоятельства повествования, как блестящая оценка сочинений и их трактовки или поражающий меткостью и глубиной проникновения портрет конкретного исполнителя – она была излюбленным мотивом в творчестве Андроникова.
Книга "К музыке", чьё название так удачно позаимствовано из песни Франца Шуберта, вобрала в себя значительную часть созданного писателем на эту тему. Читая её, поражаешься наблюдательности, интуиции, профессиональным знаниям автора. Недаром строгий во всём, в том числе и в высказываниях, Е. А. Мравинский считал, что Андроников относится к тем редким людям, кто может по-настоящему точно и образно выразить чувства, разбуженные музыкой.
Сама структура книги многообразна и стройна. Она открывается тремя работами, так или иначе связанными с И. И. Соллертинским ("Первый раз на эстраде", "Воспоминания о Большом зале", "О Соллертинском всерьёз"). Далее идут пять рассказов о Ф. И. Шаляпине. Ключевой из них – "Полное собрание исполнений" – посвящён антологии записей, выпущенной фирмой "Мелодия" к 100-летию гения оперной сцены. На немногих страницах этого замечательного исследования Андроникову удаётся приблизиться к объяснению законов, с которыми он связывает воздействие шаляпинского искусства: артистизма, одухотворения роли, выявления смысловой и выразительной стороны интонации, драматургической функции слова.
Следующие затем сочинения, казалось бы, далеки друг от друга. Рассказ "В Троекуровых палатах" – экскурсия по музею музыкальной культуры имени М. И. Глинки. В очерке "Об одном письме П. И. Чайковского" решается проблема этических взаимоотношений людей искусства. Но эти работы перекликаются между собой и с предшествующими главами посредством "крупных планов", которыми у Андроникова выхвачены важные экспонаты музея имени Глинки – партитура оперы "Евгений Онегин", написанная рукой композитора, коллекция фотопортретов Шаляпина.
Центральное место в книге занимает большая статья "Разгадка тысячелетней тайны", где автор с присущим ему детективным азартом шаг за шагом развёртывает историю открытия и расшифровки древней грузинской нотации.
Рассказ "О русских тройках", то есть воплощении этого сюжета в поэзии и музыке, подготавливает повествование о выдающихся исполнителях и творческих коллективах. А два очерка о любимом поэте Андроникова ("Вальс Арбенина" и "Музыкальность Лермонтова") предваряют завершающий раздел сборника, в который вошли рассказы, часто исполнявшиеся писателем с эстрады, – "В гостях у дяди", "Римская опера" и диптих об А. А. Остужеве. Одна из его частей "Горло Шаляпина" ассоциативно возвращает читателей к началу книги, а нас – к мысли об интонации.
Действительно, овладение интонацией Андроников считал одним из основополагающих исполнительских законов и секретов Шаляпина ("…сила его пения заключена в точной интонации, в верной окраске слова и фразы"). Не потому ли, что и сам Ираклий Луарсабович пользовался ею мастерски?
Понятие интонации имеет множество толкований. В метафорическом значении своя интонация присуща каждому большому писателю. Вспоминается эпизод из повести К. Г. Паустовского "Золотая роза", где говорится о стремлении И. А. Бунина "найти звук", то есть уловить ритм и особое звучание прозы.
Интонация организует музыку, рождает содержание музыкального произведения. То же и в устной речи: интонация формирует смысл сказанного. Андроников тонко чувствовал и описывал это явление: "Только в устном рассказе, только в живой речи, как человек сказал, превращается – в что человек сказал, ибо интонация может придать слову множество новых смыслов и даже обратный смысл".
Совершенное постижение интонации он находил у непревзойдённого художника устного слова В. Н. Яхонтова: "Яхонтовские интонации всегда по-новому и неожиданно освещали текст – словно слой старого лака смывался и знакомые слова приобретали свежесть и новизну". Поразительным образом эта мысль перекликается с мыслью театрального критика Н. А. Крымовой, писавшей уже о самом Ираклии Луарсабовиче: "Андроников знает многие тайны интонирования. У него по-разному звучат даже имена: Лермонтов, Шаляпин, Штридри. Каждое – на свой, особый лад, кажется, окружённое своим воздухом – воздухом знания".
Интонации Андроникова сугубо индивидуальны, узнаваемы и в то же время новы, неожиданны, гибки. Свойственное ему живое импровизационное начало опрокидывало устоявшиеся штампы. Схожесть героев его устных рассказов с их прототипами строилась на имитации тембра, характерных речевых оборотов и темпоритма фраз, но в наибольшей мере на "уловлении интонационной структуры речи". Различно воспроизводил он мягкие грузинские ноты у генерала Чанчибадзе, непривычную сухость русского языка у немецкого дирижёра Штидри, округлое волжское произношение Горького, специфический "иностранный акцент" глухого Остужева, заикание Певцова.
"Это повышенное ощущение интонации, – замечает Ираклий Луарсабович, – идёт у меня, очевидно, от точного слуха, от музыки". А в другом месте уточняет: "Запоминается форма, интонация рассказа. Ее я воспроизвожу как музыкальную мелодию, со всеми особенностями ритма, темпа, характера, образа. Я могу просвистеть свои рассказы". Как верно! О музыкальной памяти, абсолютном слухе Андроникова и его удивительной способности к высокохудожественному свисту упоминают почти все мемуаристы. Яркое описание этих качеств находим у замечательного литератора А. С. Пьянова: "Память его феноменальна. В поездках по тверской земле в разные годы мне довелось услышать в его исполнении Шуберта и Брамса, Малера и Бетховена, Чайковского и Вагнера… Он увлечённо напевал, насвистывал, бубнил сложнейшие симфонические сочинения, дирижируя серьёзно, вдохновенно, словно был не в кабине автомобиля, а на сцене".
Убедиться в справедливости этих слов не составляет труда. Некоторые устные рассказы, к счастью, сохранившееся на плёнке, обнаруживают музыкальную грань таланта Ираклия Андроникова. В повествовании об Илларионе Николаевиче Певцове он великолепно напевает лейтмотив из "Тангейзера" Вагнера. В рассказ "Первый раз на эстраде" вплетает тему из до-минорной симфонии С. И. Танеева.
Остроумно пародируя дирижёрскую манеру Фрица Штидри ("Трижды обиженный, или Всё познаётся в сравнении"), воспроизводит отрывки из Первой симфонии Малера и Третьей симфонии Бетховена. Не только музыкальное, но и пластическое воплощение здесь на высоте. Яркий по "мимико-жестикуляционной характеристике", этот портрет отличают блестяще подмеченные черты сценического облика замечательного музыканта – непослушная прядь волос на лбу, характерный наклон головы, прямой корпус, чёткие жесты, ретушируемые прорывами бурного исполнительского темперамента. Кадры кинохроники, на которых сам Штидри дирижирует увертюрой из комической оперы Николаи "Виндзорские проказницы", позволяют оценить удачность найденного Андрониковым образа.
Рядом с этими "транскрипциями" симфонических произведений – оперные номера: фрагменты каватины Фигаро из "Севильского цирюльника" Россини ("В гостях у дяди"), арии Жерара из "Андреа Шенье" Джордано ("Римская опера").
Не обладая, казалось бы, поставленным "дикторским" голосом, Ираклий Луарсабович пользовался им как музыкальным инструментом, раскрывая все разнообразие тембральных красок и оттенков. Даже построение его рассказов заставляет подчас задуматься о музыкальной форме, метроритме, динамике, фразировке. Андроникову подвластны тонкие агогические нюансы. Он может усилить мысль, расширить её, приковать внимание слушателей, варьируя темп устного повествования, используя нечто наподобие ritenuto. Например, в рассказе "Ошибка Сальвини": "Тогда совершенно спокойно – под рёв толпы – Сальвини – – одну – за другой – снял – с рук – белые – перчатки – и отдал солдату!..".
Один из самых запоминающихся примеров – описание концертов Бруно Вальтера в Ленинграде (рассказ "Воспоминания о Большом зале"). Всё здесь поразительно достоверно. Портрет великого дирижёра, набросанный буквально двумя-тремя уверенными штрихами: "И вот слева, из-за красного занавеса со скромным достоинством вышел даже с виду очень талантливый европеец с седеющей головой, очень умным, чуть удлинённым, смуглым, каким-то, я бы сказал, знойным лицом – темпераментный вырез ноздрей, очень высокий лоб, огненный взгляд – одновременно мягкий и непреклонный".
Слова о "Патетической" симфонии Чайковского, начало которой он характеризует как "введение в мир душевных смятений, жестоких страданий, страстей, взлётов, воспоминаний".
Наконец, динамические контрасты и паузы, используемые Андрониковым для передачи реакции слушателей: "Руки Вальтера медленно опустились… Тишина… Он ждал… Тишина… И вдруг всё взорвалось, зал загремел, закричал экстатически… Я уверен, что этот концерт помнят решительно все, кто жив и был тогда в зале". Казалось, и мы побывали там, среди ликующей публики.
Подобная достоверность не могла возникнуть на пустом месте. Она взросла на исключительном природном даровании Ираклия Андроникова, упрочилась его многолетним опытом прилежного посещения концертов, оперных и балетных постановок.
К тому же Андроников был неистовым филофонистом. В его домашней фонотеке, подобранной любовно и с подлинным знанием дела, признанные шедевры соседствовали с произведениями редко исполнявшимися, громкие композиторские имена – с именами, известными в те годы, пожалуй, только специалистам. Многие сочинения были представлены в альтернативных трактовках крупнейших исполнителей.
Коллекция пластинок дополнялась содержимым специального книжного шкафа, получившего в семье прозвание "музыкального". В нём хранились разнообразные издания по музыке, буклеты и программки концертов. Последних было немало. Достаточно хотя бы упомянуть, что во время дебютных московских гастролей знаменитой оперной труппы "Ла Скала" в 1964 году Ираклий Луарсабович не пропустил ни одного спектакля. И таких примеров множество…
…Музыка в судьбе и творчестве И. Л. Андроникова. Исчерпать эту тему вряд ли возможно. Но имеет смысл пока остановиться и резюмировать сказанное напутственными словами, как и всегда у Андроникова, простыми и ёмкими: "Если любишь музыку, то люби!"
2014
Автор выражает глубокую признательность Е. И. Андрониковой, чьи воспоминания об отце повлияли на замысел этой статьи.
ЛЕВ ЛЕВИН. Ленинградец Андроников
Недавно мне опять повезло – я провел целый вечер в обществе Ираклия Луарсабовича Андроникова. Это было в Москве в середине июня. Андроников только что совершил две поездки – в Михайловское, где состоялся традиционный праздник поэзии, а оттуда в Псков, Ленинград, Пушкин; затем – в Тбилиси, где был большой вечер, посвященный Тициану Табидзе. Из Тбилиси он прилетел только утром, был полон свежих впечатлений и много рассказывал.
Я не первый раз наблюдал Андроникова в домашней обстановке и, конечно, знал, что и на этот раз не обойдется без столь хорошо знакомой нам и всегда столь желанной андрониковской "классики" – без рассказов о А. Толстом, С. Маршаке, А. Фадееве, А. Остужеве, В. Шкловском.
Но среди знаменитых устных рассказов Андроникова есть один цикл, представляющий, как мне кажется, особое значение и для его автора, и для нас, слушателей, в особенности для слушателей – ленинградцев старшего поколения.
Я имею в виду цикл рассказов об Иване Ивановиче Соллертинском.
В первый послевоенный год, еще будучи армейским офицером, я оказался в Новосибирске, где незадолго до того на сорок втором году жизни скончался Соллертинский и где о нем вспоминали с восхищением и любовью. Как и все старые ленинградцы, я отлично помню неповторимую ораторскую манеру Соллертинского, его своеобразный облик универсального знатока всех девяти муз искусства.
Впрочем, может быть, мне только кажется, что я помню самого Соллертинского? Может быть, перед моими глазами просто-напросто стоит Андроников, с такой поразительной силой воссоздающий образ своего покойного друга?..
В книгу Ираклия Андроникова "Я хочу рассказать вам…" вошло блестяще написанное "Слово о Соллертинском": "Между пюпитрами торопливо пробирается к дирижерскому пульту высокий молодой человек, не очень молодой с виду. Голова слегка откинута назад и словно втянута в плечи, движения несколько угловаты. Поднявшись на дирижерскую подставку, он обращается к залу – лицо без красок, с крупными чертами, пухлые губы, маленькие глаза. Но в них все дело, в серо-зеленых, глубоких, пронзительно-умных глазах, полных огня и мысли, в их быстром и чрезвычайно влиятельном взгляде. Голос ломкий, эмоциональная речь тороплива, ускорена. Но великолепная, утрированно-четкая дикция позволяет слышать в огромном концертном зале каждое слово".
Цитировать эти строки – истинное наслаждение!
Прежде всего они с необыкновенной точностью воспроизводят облик Ивана Ивановича. Но это еще не все. Как они написаны! Чего стоит только влиятельный взгляд Соллертинского! Как точно сказано о его утрированно-четкой дикции! Кстати, именно эту утрированную четкость с удивительной похожестью воссоздает Андроников в своих устных рассказах о Соллертинском.
Посвященное Д. Шостаковичу "Слово о Соллертинском" написано как бы одним взмахом, на одном дыхании. Так можно написать только о человеке, который сыграл в твоей жизни совершенно особую роль, был твоим другом и остался в твоей памяти навсегда.
Каждый из образов Ираклия Андроникова необыкновенно близок и дорог автору. Таковы, например, бесконечно обаятельные образы А. Толстого и В. Качалова, возникшие еще в довоенные годы.