МНС
Этот странный человек появился у нас в редакции научно-образовательных программ где-то в начале 80-х годов. Никто не знал ни его имени, ни отчества. Все его называли МНС, младший научный сотрудник. Было тогда такое звание и должность в науке. Он работал в Ленинграде в одном из НИИ, научно-исследовательском институте, именно в этой должности, получал свои 120 рэ, но в отличие от своих многочисленных коллег на этом не успокоился. Он буквально фонтанировал новыми идеями и заваливал ими начальство, не давая никому спокойно почивать на лаврах. Когда его атаки на местном уровне были успешно отбиты, он перешел на областной. Когда он и там всем надоел, из обкома последовал звонок: "Немедленно смирите не в меру ретивого сотрудника!" Ему вынесли выговор с предупреждением о неполном служебном несоответствии. Но и это его не остановило. Словом, он перешел в профессиональные сутяжники. Тогда его уволили по статье. И он приехал в Москву добиваться правды-матки. Так он появился у нас, в потрепанном костюме, в не первой свежести рубашке и в засаленном галстуке, как будто им вместо салфетки рот вытирали, и с неизменным потертым фибровым чемоданчиком, в котором лежали его многочисленные бесценные проекты и рукописи. Первое время мы пытались ему как-то помочь. Но куда бы мы ни обращались: в Академию наук, Центральное научно-техническое общество, даже в отдел науки ЦК КПСС, везде – стена. За ним тянулся шлейф всесоюзного сутяжника, автора проектов вечного двигателя, чокнутого свихнувшегося изобретателя. И тогда кто-то из наших шутников посоветовал ему жениться на еврейке. Мол, еврейка нынче не роскошь, а средство передвижения. Глядишь, с ее помощью выскочишь за бугор. А там, чем черт не шутит, может быть, и повезет. Затем он как-то незаметно исчез с нашего горизонта, и мы о нем забыли как об одной из мелких причуд нашего времени. В разгар перестройки, когда все ринулись в загранкомандировки, его имя вдруг всплыло на научном горизонте. Один наш режиссер из отдела науки, кажется, Олег Погорелов, вернувшись из Америки, первым делом загадочно произнес: "Ребята, вы ни за что не догадаетесь, кого я встретил в Филадельфии. Иду я себе по центральной авеню. Вдруг рядом со мной останавливается роскошный лимузин, из него выскакивает респектабельный американец и бросается мне на шею. Я уже порядком привык к американской фамильярности, но не к такой же бурной. "Мистер, – говорю ему на чистейшем русском языке, – вы, наверное, ошиблись адресом. Я не тот, за кого вы меня принимаете. А для демонстрации советско-американской дружбы ваши эмоции слишком зашкаливают". А он мне тоже на чистейшем русском языке отвечает: "Тебе че, в натуре, память отшибло? Я же МНС". Гляжу, действительно МНС, но в каком виде! Какой прикид! Ну прямо мистер Твистер, а не МНС. Не давая мне опомниться, он затащил меня в свой лимузин и повез к себе на загородную виллу. Ну и вилла, скажу я вам. Это не вилла – дворец. У нас в таких даже новые русские не живут. И там он мне поведал свою удивительную историю. Не историю даже, а одиссею. Оказывается, нашу шутку тогда насчет евреев он воспринял всерьез. Женился на еврейке и, поскольку в пробивании он здорово поднаторел, добился все-таки выезда за границу. Приехали в Нью-Йорк. Но так как единственно, что он умел, – это ходить по инстанциям, он и тут стал искать эти самые инстанции. Набрел на "Дженерал электрик". Пришел к ним со своим фибровым чемоданчиком. Выгреб все свои уже довольно потрепанные жизнью бумажки. Они тут же приставили к нему переводчика, приняли у него эти бумажки под расписку, взяли у него адресные данные, велели ему не беспокоиться, мол, сами его найдут, напоили кофе, поулыбались, похлопали по плечу и отправили восвояси. Проходит неделя, вторая – от них ни гугу. Ну, думает, здесь такая же самая бодяга. И начал устраиваться на работу разносчиком пиццы. Кушать-то надо. Здесь никого нет. И ломаного цента ни у кого не стрельнешь. Как вдруг в его бедной хибаре, где-то на окраине Нью-Йорка, раздается телефонный звонок: "Вы мистер такой-то?" – "Я мистер такой-то". – "Очень приятно. Мы ждем вас завтра в 10.00". На следующий день ровно в 10.00 он уже был как штык у своих новых американских друзей. "Мы внимательно просмотрели ваши проекты. Есть среди них довольно любопытные. Но они требуют серьезного, глубокого анализа. Для начала мы предлагаем вам работу, ну, скажем, на пять тысяч долларов в месяц, а по мере реализации ваших проектов мы вам предлагаем пятнадцать процентов с прибыли". Наш друг МНС был в шоке от такого предложения и потерял дар речи. Они же сочли, что его что-то не устраивает. "Ну хорошо, семь тысяч для начала и двадцать процентов с прибыли. Это вас устраивает?" – "Да! Да!" – завопил он, испугавшись, что золотая рыбка вернет его к разбитому корыту. Так для него началась новая жизнь. И вот он передо мной, преуспевающий менеджер преуспевающей транснациональной компании".
Стоит ли удивляться, что, когда рухнул железный занавес и все средства передвижения стали открыты, талантливые, честолюбивые и не нашедшие признания на родине люди ринулись в свободный мир в поисках применения своих способностей. Так началась грандиозная утечка мозгов, которая, увы, продолжается и поныне. Это признак не развития, а деградации. Опасный симптом для государства.
Жертва цивилизации
"Кто ж станет спорить, что мобильный телефон – великое благо нашей цивилизации. Он экономит время, сокращает расстояния, поддерживает столь необходимые для нормального существования связи, позволяет чувствовать себя везде неразрывно связанным со всеми", – думал я, мчась на электричку после 10-часового видеомонтажа очередного телефильма по устранению замечаний всех десяти телеинстанций. Вдруг раздается звонок. Звонит шеф-редактор:
– Та-та-та-та-та…
– Трах-та-ра-рах! Трах-та-ра-рах! – кричу я в ответ. И в результате сажусь не в ту электричку. Но понимаю это значительно позже, когда прихожу в себя, уже перед последней станцией, где электричка сворачивает в сторону от моего маршрута. Бросаюсь к выходу. В это время раздается телефонный звонок. Звонит руководитель программы:
– Бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу…
– Трах-та-ра-рах! Трах-та-ра-рах!.. – ору я ответ. И в результате не успеваю выскочить из поезда. Выхожу на следующей остановке. Темная, Богом забытая платформа. Обратно поезд идет часа через два. Ночь беспросветная. Не видно ни зги. Стоять два часа на этом маленьком, заброшенном, пустынном плацдарме цивилизации страшно и невыносимо. Бреду назад по шпалам, проклиная все на свете, редакторов, продюсеров, себя – режиссера, поденщика и чернорабочего эфира, слугу всех господ. В довершение всех зол, цепляюсь ногой за какую-то невидимую во тьме стрелку, со всего размаха падаю на рельсы и качусь кубарем с высокой насыпи. Долго прихожу в себя. Долго, превозмогая боль во всем теле, ищу сумку. Долго ищу разбросанное вокруг нее содержимое, взбираюсь на насыпь и продолжаю свой крестный путь. Мобильный телефон я так и не нашел. Какое счастье! Теперь никто не собьет меня с пути.
Несостоявшаяся сенсация
В Главной редакции научно-популярных программ ЦТ было два темпераментных режиссера: я и Натела Бекузарова. И оба из Осетии. Правда, Натела – настоящая стопроцентная осетинка, а я – так, примкнувший. В мою бытность о таких, как я, в Осетии ходил анекдот. Приезжий спрашивает у первого встречного во Владикавказе: "Вы осетинец?" Встречный цокает языком: "Ц-ц. Нет. Евреец".
Как-то во время работы над особенно сложной программой я попросил Нателу помочь мне на пульте. Натела этот пульт знала в совершенстве. И тут кто-то докладывает нашему заместителю главного редактора Алле Валентиновне Морозевич, что Визильтер и Бекузарова вместе пишут в аппаратной какую-то программу.
"Визильтер и Бекузарова?! – недоверчиво и с опаской переспрашивает Морозевич. – Не может быть! И там все на месте?" – "Не просто на месте, – отвечают ей, – но сидят и воркуют как голубки". Алла Валентиновна не выдержала и побежала в аппаратную посмотреть на эту идиллию. И что она видит? В аппаратной – полная тишина. Осетинка и "осетинец" спокойно работают. И действительно, все было отрепетировано и шло как по маслу. Вдруг Натела толкает меня локтем и говорит шепотом: "Посмотри назад". Смотрю – в уголке примостилась Алла Валентиновна и наблюдает за нашим тандемом. Вдруг один из моих телеоператоров Андрей Акимов зазевался и не вышел вовремя на общий план студийного действа. И я во всю мощь своего темперамента буквально взорвался: "Андрей, расквадрат твою гипотенузу! Общий план! Так держать! Не забывай – трах-та-ра-рах! – что ты в студии, а не в обломовской спальне". Акимов тут же проснулся и включился в работу. Смотрю назад – Аллу Валентиновну как ветром сдуло. Увы, сенсация не состоялась. Сам же испортил песню.
…сестра таланта
Так уж сложилось в моей жизни, что меня часто использовали, да и по сей день иногда используют в роли МЧС, этакого маленького телеШойгу, когда нужно спасти совершенно завальный проект, где зубы сломал не один сценарист и режиссер. Здесь важно, как говорил Бабель, а вслед за ним повторил один литературный парикмахер, расставить знаки препинания. Но расставить знаки препинания – это, как говорят математики, необходимое качество, но недостаточное. Далее необходимо безжалостно выжимать из материала всю аморфную жидкую массу, чтобы получился сгусток ароматного масла. В наших же специфических расейских условиях здесь начинает действовать второй закон физики, открытый еще Ломоносовым: если ты выигрываешь в одном, то проигрываешь в другом. Я в этом убедился еще в начале своей телевизионной карьеры, когда Вилен Васильевич Егоров, нынешний ректор Института телевидения, предложил мне довести до ума совершенно несъедобный полнометражный телефильм. Я его довел до ума. В результате получился не полнометражный, а короткометражный. "Вот видите, – восклицал на редакционной летучке торжествующий Егоров после успешного эфира, – мал оказался золотник, да дорог. Краткость – сестра таланта…" – "…И мачеха гонорара", – добавил сидящий с ним рядом в президиуме Сергей Сергеевич Ложкин, его заместитель по финансам. Дело в том, что тогда, да и поныне платят, увы, не за качество продукции, а за количество.
Как я стал миллионером
Начало печально известных событий 1993 года пришлось на воскресенье. Я случайно оказался на Шаболовке. Монтировал очередную свою программу "Бизнес и политика" А тут такая политика разгулялась, что уже и не до бизнеса. Когда в 19 часов отключилось Останкино, я дозвонился до директора телеканала "Россия" Сергея Подгорбунского. Вопрос "Кто виноват?" уже не стоял. Стоял вопрос "Что делать?". Сергей Александрович посоветовал мне срочно связаться с моим коллегой режиссером Виктором Крюковым и срочно готовить студию к эфиру. Шаболовку я знал хорошо. Как-никак к тому времени я там проработал почти 30 лет. Нашел Крюкова, и мы с ним решили не связываться с большими и известными студиями и выбрали для эфира сравнительно маленькую, мало кому известную 25-ю студию. Связались с инженерами. Ими командовал мой давний друг и соратник главный инженер канала Вадим Лезников. Мы с ним были знакомы еще с Алма-Аты. Когда люди понимают друг друга с полуслова, дело идет быстро. К 20.00 студия была готова, и мы начали вещание. Насколько мне помнится, началось вещание с обращения Лужкова к москвичам. После погрома в Останкино резко встал вопрос о безопасности. Проходную нашу охраняли два милиционера. Все… Разбушевавшимся массам, которые митинговали на площади Ленина, гораздо ближе была Шаболовка. И если бы они ринулись в этом направлении, от нас бы только мокрое место осталось. Подгорбунский предложил нам дать дезинформацию, как будто мы ведем эфир из резервной студии. Но откуда? Я ничего лучшего не придумал, как назвать Софрино. Просто потому, что я там живу. И там действительно стоит вышка. В советские времена на ней были установлены мощные глушители, которые заглушали вражьи голоса. На том и остановились. Думать и размышлять было некогда. И один из ведущих, Сергей Торчинский, все время повторял как попугай. Это врезалось в память на всю жизнь: "Здравствуйте. Я Торчинский. Мы ведем наш эфир из резервной студии в Софрино". Сначала к нам приезжали люди по наводке из Ямского Поля. А потом народ повалил со всех концов Москвы. А вот погромщики, к счастью, так и не догадались. Лишь к двум часам ночи к нам пришли ребята из какого-то ЧОПа с тремя канадскими винчестерами. Вот, собственно, и вся охрана. Работы у нас с Крюковым было по горло: связь с Сергеем Подгорбунским и его заместителем Альбертом Приходько, беспрерывные звонки с проходной, надо было встречать людей и провожать их в студию, коммутация с телеканалом CNN. У них камера стояла на крыше дома, прямо напротив Белого дома. Мы с Крюковым поочередно отвлекались от пульта на 5–10 минут, только чтобы выпить очередную порцию крепкого кофе. Но усталости не замечали. Все были на таком взводе, события так стремительно развивались, что было не до жиру. Не заметили, как пролетела ночь и занялось хмурое утро, и начался штурм…
Это была самая длинная в моей долгой телевизионной жизни телепрограмма. Я сел за пульт в 19.00 в воскресенье и встал из-за него в 20.00 в понедельник. 25 часов прямого эфира. Впору записывать в Книгу рекордов Гиннесса. Но тогда об этом никто не думал. Идти я уже не мог, и меня отвезли домой на машине. Всех героев этого эфира наградили, выдали премию в размере месячного оклада. А оклада этого хватало на неделю, и то только на еду. Деньги так стремительно обесценивались, что зарплата не успевала за инфляцией. Хорошо, банк Гусинского выдал денежную награду всем участникам этого телесопротивления в размере 1 миллиона рублей. Вот так на очень короткое время я стал миллионером. Деньги в конверте нам выдавали на торжественном собрании в Доме журналиста. Мы с моим другом, режиссером и тоже "миллионером" Николаем Темновым, спустились в бар и там уже отвели душеньку. Крепко отвели.
Хороша страна Булгария
Я, как и многие мои сверстники тех романтических шестидесятых прошлого столетия, писал стихи. Да и как было не писать, если поэты собирали стадионы. Именно тогда соревновались в популярности физики и лирики. В Политехническом и Комаудитории МГУ на поэтических вечерах любители поэзии буквально срывали двери с петель. Но в отличие от моих сверстников-графоманов, я не насиловал музу поэзии. Да, собственно говоря, она редко баловала меня своим присутствием. А если и появлялась, то ненадолго. И в эти редкие явления строчки появлялись неизвестно откуда. Они просто фиксировали состояние души, вернее, состояние душевного неравновесия. Я никогда не пытался их публиковать или кому-то читать. Это было мое, глубоко личное, как сокровенные мысли в дневнике. Именно такое душевное потрясение случилось в самом конце ХХ века, под занавес, ранней осенью 1999 года. Причем произошло это совершенно неожиданно, как звездопад.
Мы с оператором Сережей Стариковым снимали эпизод к фильму на раскопках столицы Булгарского царства. Был теплый, светлый, ясный полдень. Мы буквально ползали среди серебристых, сверкающих на солнце ковылей, снимая останки древнего величественного города. И вдруг что-то случилось. Это было как мираж в пустыне. Такое наваждение случалось и раньше, но очень редко. Раза два-три в жизни. Как будто произошло смещение времен и сомкнулись прошлое и будущее. Но прошлое обрисовалось ярко, а будущее – зыбко. И нахлынули строчки. Только тогда я понял пастернаковское "Нахлынут горлом и убьют". Они буквально рвались наружу. И я выпустил их на свободу, чтобы хоть так зафиксировать то странное состояние души.
Зеркала Земли
Черны от пота злые чепраки.
И черепа чернеют чернью вечной,
И в ковыли ложатся пылью млечной
Из-под копыт литые черепки.Держу в руках один из черепков
Тех смутных лет, той старины глубокой -
И смотрит на меня нетленным оком
Судьба моя из глубины веков.Быть может, здесь, средь волжских ковылей,
Я прикасался к влажному сосуду
И пил напиток яростный и мудрый
Из рук любимой женщины моей.Прерванная песня
Любимая, мой лебеденок белый,
Парит, едва касаясь ковылей.
И стелются покорно перед ней
Сухая степь и влажный волжский берег.Покой и мир хранит небесный зонт.
Лишь где-то там, за запредельным мысом,
Прошла орда какого-то Чингиса,
Покрыв вуалью пыльной горизонт.Но это там, за дальнею чертой.
А здесь, в голубизне, весь лучезарен, тонок,
Парит над степью нежный лебеденок
Моею воплощенною мечтой.Но вдруг у ног любимой, в ковыле
Зажглись два сгустка ярости и злобы.
И я рванулся в роковой чернобыль
Судьбе навстречу и навстречу мгле.Застыл, смертельной лентою обвит,
Рука не дрогнула. Я вырвал злое жало -
И вздрогнула змея. И почва задрожала.
Дрожала Степь от грохота копыт…Предчувствие
Упругие тугие ковыли,
В безмолвии вселенского простора,
Торжественно, неторопливо спорят
О вечных тайнах матери Земли.И в мареве полуденных лучей,
В извечной дреме что вам нынче снится?
Крутой аллюр взбешенной кобылицы,
Каскад подков и терпкий звон мечей.Живые смерчи в крови и в пыли
Сошлись лавиной ярости и мрака,
Разбрызгивая капли алых маков
В былинные степные ковыли.Ну а пока, в узде и под седлом,
В попоне из оврагов и курганов,
Спит чутким сном коварного вулкана
Живая Степь в безмолвии седом.
Фильм так и не случился, а стихи остались как последний светлый проблеск моего уходящего столетия.