"Молчи! Иди вперед, но никому ничего не говори!" (Silence! Go forth, but tell no man!) – как сказал несравненный Цзян Сэмдап (Tsiang Samdup). – "Совершенно справедливо, – соглашается Симор, – хотя очень трудно, и никому не хочется".
Мысль об относительности наших внешних органов чувств, высказанная Симором, не нова.
"Я никогда не встречал твердых неоспоримых фактов (unassailable, respectable fact), которые не состояли бы в самом близком родстве с личными мнениями (personal opinion)… Ради сомнительного удовольствия считать что-либо в этом прекрасном, неуловимом мире твердым, неоспоримым фактом мы вынуждены, как покорные узники за решеткой, пользоваться сведениями, которые нам простодушно поставляют наши глаза, руки, уши и бедные трогательные мозги. По-вашему, это достоверные сведения? По-моему, нет. Они, конечно, умилительные, без тени сомнения, но далеко, далеко не достоверные. Мы совершенно слепо полагаемся на свидетельства личных ощущений. Знакомо вам такое понятие – посредническая инстанция (go-between)? Так вот, и человеческий мозг любезно служит для нас посреднической инстанцией. к сожалению, я от роду не способен чрезмерно доверять каким бы то ни было посредникам…"
Иными словами, Симор-Сэлинджер выступает против голого безверия, позитивизма и натурализма, призывает устремиться вглубь, к метафизической сущности видимого мира.
Написал в свое время и Владимир Соловьев:
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами -
Только отблеск, только тени
От незримого очами?Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?
Самого главного глазами не увидишь, самое главное видится очами сердца. На Небе идет нескончаемая литургия (вы убедитесь в космической литургии, если взглянете на небосклон в конце ночи, когда исчезают последние звезды, но ярко пылает утренняя звезда), торжествующие созвучия которой иногда достигают, как бы эхом, грешной земли. Многим ли нужен сегодня знаменный распев, ангельское пение, звучащее, несомненно, на небесной литургии?.. М. Бражников, уникальный ученый, когда-то с горечью отметил: "Знаменный распев никому не нужен. Его просто не хотят знать", так же, добавим, как и Самого Творца. Вот и приходится Сэлинджеру изощряться в стиле и форме писания, чтобы хотя бы этим привлечь внимание, заинтересовать, чтоб не бросили чтение в самом начале.
Своей четырехлетней сестренке Бу-Бу (Беатрис) Симор предлагает особую, возможно, сомнительную молитву, составленную им. О сомнительности этой молитвы задумывается и сам Симор, непогрешимым себя не считает.
"Отложи ту временную молитву, которую ты просила меня составить для чтения перед сном. А вместо нее предлагаю другую, если тебе понравится, она как раз обходит трудности со словом "Бог", которое в настоящее время служит для тебя камнем преткновения. Не существует такого закона, чтобы обязательно пользоваться этим словом, если оно временно служит камнем преткновения. Вот, попробуй новую: "Я, маленький ребенок, собираюсь лечь спать как обычно. Слово "Бог" мне препятствие в настоящее время, потому что им постоянно, хотя, возможно, что и от чистого сердца, пользуются мои подружки Лотта Дэвилла и Марджэри Херцберг, которых я считаю довольно низкими и врушками от начала и до конца. Я обращаюсь к безымянному знаку совершенства (hallmark), пусть лучше вообще не имеющему формы и всяких несуразных признаков, – совершенства, которое всегда с нежностью и любовью управляло моей судьбой и в те времена, когда мне дано было чудесное трогательное человеческое тело, и в промежутках. Милый знак совершенства, подари мне, пока я буду спать, разумные, правильные наставления на завтра. Я могу даже не знать, в чем они состоят, пока еще не развилось мое понимание, но все равно я была бы очень рада и благодарна иметь их уже теперь, впрок. А пока я просто поверю, что эти наставления окажутся действенными, вдохновляющими и правильными, мне надо только научиться делать так, чтобы в душе у меня устанавливались мир и пустота, как объяснял мой самонадеянный старший брат". А в заключение произнеси "аминь" или просто "покойной ночи", что тебе больше нравится или что прозвучит искреннее и естественнее. Это все, что мне удалось для тебя придумать еще в поезде по дороге сюда, и я заучил слова, чтобы при удобном случае передать тебе. Но пользуйся ими, только если они тебе ни капельки не противны. И можешь свободно исправлять и улучшать эту молитву по своему вкусу. Но если она у тебя вызывает неприязнь и смущение, откажись от нее без всяких сожалений и подожди, пока я вернусь домой и на досуге еще раз все обдумаю. Не считай меня непогрешимым (infallible)! Я очень даже погрешимый!".
Главное – искренность, молитва, изложенная своими словами, ценнее.
Безрелигиозность приводит к тому, что Симор-Сэлинджер назвал "зловонной чумой интеллектуализма и лощеной образованности". Образчики таких книг, "бесценно глупые сочинения", Симор просит прислать им, чтобы научить младшего брата истине доказательством от противного.
"Не спешите презирать глупые книжки! Один из самых быстрых и надежных способов, правда довольно кружной и малоприятный, научить такого толкового маленького мальчика, как Бадди, чтобы он не закрывал глаза на глупость и гадость в мире, – это дать ему прочитать стопроцентно глупую и гадкую книгу. "Вот тебе, юноша, две ловко сочиненные, исключительно бесстрастные и скрытно порочные книги. Обе написаны выдающимися лжеучеными, людьми высокомерными, корыстными и втайне тщеславными. Лично я дочитывал их книги со слезами стыда и досады на глазах. Коротко говоря, даю тебе в руки ценные образчики того, что представляет собой зловонная чума интеллектуализма и лощеной образованности в отсутствие таланта и сострадательной человечности".
Сложность, разумность, целесообразность в мире люди атеистической настроенности пытаются объяснить действием бездушной природы. Симора эти плоские объяснения не устраивают, он знает, кто действительный Творец чудесной разумности и целесообразности макро– и микромира.
Среди длиннейшего списка книг, нужных ему – в их числе любые, узколобые и неузколобые книги о Боге и вообще о религии, – он просит прислать также книги об устройстве человеческого сердца, "несравненного органа, самого тонко устроенного в человеческом теле".
Сердце человека – сложнейший, тончайший и таинственный орган, точные рисунки сердца лишь грубые его подобия, "они только отражают одни физические свойства, а самых важных, не нанесенных на карту участков вообще не затрагивают… Самые важные участки можно неожиданно увидеть лишь в редкие, мимолетные, потрясающие мгновения, когда оживают все твои силы и тебе вдруг столько всего открывается".
Или, например, как сращивается сломанная человеческая кость, как образуются роговые ткани, костная мозоль.
"Как образуется костная мозоль, соединяющая две части сломанной человеческой кости, пока она срастается; как мозоль это все понимает – просто удивительно и достойно глубокого восхищения! Знает, когда начать, когда остановиться, без всякой сознательной подсказки от мозга пострадавшего. Вот вам еще одно потрясающее приспособление, которое приписывается почему-то "Матери Природе". При всем моем глубоком почтении я уже много лет слышать не могу, как ее незаслуженно превозносят".
Так если не превозносить, с чем тогда атеисты останутся?.. Тогда полный хаос и анархия?..
"Господи Исусе, – сокрушается Симор, – каким жерновом на шее и обузой я для вас становлюсь и сколько со мной забот? Дня не проходит, чтобы я не сокрушался из-за своего отвратительного требовательного характера".
В конце своего длинного письма Симор просит всю семью помолиться о нем.
"Очень прошу вас, как наших любимых родителей, братьев и сестру, прочесть за нас несколько сжатых убедительных молитв. Я лично очень надеюсь, что за то решающее время, которое нам предстоит пережить, с меня сойдет несколько слоев неестественного, напыщенного фразерства и неживые, лишние слова отлетят от моего молодого тела, как мухи! Ради этого стоит постараться, весь мой будущий синтаксис поставлен на карту!"
Советским читателям "Хэпворт" практически был недоступен, так как журнал "Нью-Йоркер", достигая СССР, сразу уходил в спецхран. "А тех немногих, – по словам советских критиков, – кто сумел его прочитать, он тогда оттолкнул неструктурированной формой и "странными" идеями".
В отношении "неструктурированной формы". Если семилетний ребенок, до слез тоскующий о своих родителях, о семье, пишет им "вприпрыжку" письмо (поставив число 16, день, но даже забыв указать месяц, по-видимому, июнь, поскольку землянику собирали), урвав, наконец, свободное время, то форма, конечно, будет несколько сумбурная, экспромтная, без предварительного обдумывания – вступление, главная часть, заключение, – а именно, "как Бог на душу положит". Но своеобразная форма и лейтмотив послания, как уже упоминалось в начале, легко просматриваются.
"Странные" идеи, действительно, присутствуют. Симор, как говорилось, книгоглотатель, чего он только не читал. Восточные религиозные философии оккупировали Западное полушарие, отсюда – карма, реинкарнация, интерес к його-медитации, чем нормальные люди, вроде мисс Овермен, бывают шокированы, как отмечает сам Симор ("когда я сдуру, не подумав, что-нибудь брякну о перевоплощении, она так и шарахается в досаде и тревоге"). Ну, молодо-зелено, еще есть время расставить все по своим полочкам, в том числе и идею перевоплощения. Совершенно верно (quite right), чаще надо перечитывать Евангелие (или весь Новый Завет), там и намека нет на перевоплощение или карму. А вот його-медитация в будущем поможет Симору-Сэлинджеру выйти на православную Логос-медитацию, то есть на Исусову молитву. И в этом можно усмотреть, по словам А. Позидиса, предназначение "Раджа-йоги" и "Бхакти-йоги" для западного человека.
Но самая "странная" идея для советского критика – это, конечно, идея Бога-Творца, приверженность к этой идее в СССР, стране официального атеизма, рассматривалась даже в лучшие времена как государственная нелояльность. Отсюда и спецхран, "Хэпворту" место только там.
Но и западный человек, хотя там и не было государственных институтов атеизма, уже далеко отошел от идеи Творца всего сущего. Симор говорит о библиотекарях, мисс Овермен и ее начальнике мистере Фрейзере, что им вряд ли когда приходила когда в голову мысль о Божестве и причинах сотворения Вселенной, "так что оба они на мой страстный интерес к подобным вещам бросают каменно-неодобрительные взоры".
Вот американский критик Хассан и подвел черту: Сэлинджер религиозный человек, о чем с ним можно говорить серьезному критику? А Сэлинджер сказал свое последнее слово миру, лежащему во зле, и замолчал на полвека, до конца своей жизни. Все логично. Он может оправдаться: я все вам сказал, я чист от вашей крови.
Хэпворт 16, 1924 (Джером Дэвид Сэлинджер)
Перевод Инны Бернштейн
Это – последнее произведение, которое напечатал Джером Дэвид Сэлинджер, кумир 60-х годов, ветеран Второй мировой войны, один из самых ярких писателей Америки второй половины века. Напечатал в еженедельнике "Нью-Йоркер" в 1965 году. "Нью-Йоркер", достигая наших библиотек, сразу уходил в спецхран, и "Хэпворт" оставался у нас для чтения практически недоступен. А тех немногих, кто сумел его прочитать, он тогда оттолкнул неструктурированной формой и "странными" идеями. Сам же автор на этом поставил точку и избрал для себя дальнейшим молчание.
Несколько предварительных замечаний – сухо и по существу, в меру моих возможностей.
Первое. Меня зовут Бадди Гласс, и я много лет своей жизни, может быть, даже все сорок шесть, ощущаю себя чем-то вроде прибора, специально установленного, подсоединенного и временами приводимого в действие ради единственной цели – пролить немного света на короткую переменчивую жизнь моего покойного старшего брата Симора Гласса, который умер, покончил с собой, предпочел прекратить существование еще в 1948 году, тридцати одного года от роду.
Я намерен прямо вот сейчас, возможно, даже на этом же листе, начать дословно перепечатывать одно письмо Симора, которое я сам впервые прочел только четыре часа назад. Моя мать Бесси Гласс прислала мне его заказной почтой.
Сегодня пятница. В минувшую среду поздно вечером я сказал ей вскользь по телефону, что уже несколько месяцев пишу большой рассказ про некий вечер в 1926 году, на котором мы присутствовали вчетвером – она и наш отец и мы с Симором – и который имел для нас довольно важные последствия. Между этим эпизодом и письмом Симора существует, мне кажется, некая чудесная связь. "Чудесная" – плохое слово, не спорю, но здесь оно как будто подходит.
И больше никаких комментариев, повторюсь только, что намерен воспроизвести письмо Симора совершенно точно, слово в слово, до последней буквы, до запятой. Начиная прямо отсюда.
28 мая 1965 г.
Лагерь Саймона Хэпворта.
Хэпворт-Лейк,
Хэпворт, шт. Мэн.
Хэпворта 16-го дня 1924 г.
или вообще Бог весть когда.
Дорогие Бесси, Лес, Беатриса, Уолтер и Уэйкер!
Я буду писать за нас обоих, поскольку Бадди в настоящее время занят делами в другом месте и неизвестно когда освободится. Этот неуловимый, потешный, замечательный парнишка, как мне это ни забавно и ни печально, чуть не шестьдесят или даже восемьдесят процентов времени бывает занят делами где-нибудь в другом месте! Как вы, конечно, и сами знаете в глубине души и тела, мы по всем вам скучаем просто жутко. Мне очень стыдно, но не могу не желать и вам того же. Это до смешного приводит меня в отчаяние, и даже не очень-то до смешного. Ужасное безобразие, если все время чего-то добиваешься в себе, а потом начинаешь поглядывать, как на это реагируют другие. По моему убеждению, если с А. во время прогулки сорвало ветром шляпу, приятный долг Б. – поднять ее и вернуть А., не заглядывая ему в лицо и не ища на нем выражения благодарности. Боже мой, неужели я не могу научиться скучать по своим родным, не желая, чтобы и они скучали по мне в ответ? Для этого нужен характер потверже, чем у меня. Но Боже мой, с другой стороны гроссбуха, вы ведь все такие ужасно обаятельные, разве таких забудешь. Как нам не хватает всех ваших живых, выразительных лиц! Я родился безо всякой защиты на случай длительного отсутствия тех, кого я люблю. Простой, упрямый, смехотворный факт состоит в том, что моя независимость – только на поверхности, не то что у моего неуловимого младшего брата и солагерника. При том что мне сегодня без вас особенно горько, даже, если разобраться, почти невыносимо, я еще использую предоставившуюся мне редкую возможность, чтобы поупражняться во вновь освоенных простых приемах письменного сочинения и конструкции фраз, приведенных и слегка развитых в той книжице, местами бесценной, а местами – вздор собачий, которую, как вы видели, я изучал не отрываясь в трудные дни перед нашим отъездом сюда. Хотя для вас, дорогие Бесси и Лес, это все ужасная тощища, но превосходное – или хотя бы сносное – построение фразы представляет кое-какой курьезный интерес для глупого юнца вроде меня. Я был бы рад за предстоящий год избавиться от напыщенности, которая грозит погубить мое будущее как юного поэта, домашнего ученого и скромного человека. Очень прошу вас обоих и, может быть, мисс Овермен тоже, если вам случится заглянуть к ней в библиотеку или повстречаться с ней где-нибудь, пожалуйста, пройдитесь холодным, непредвзятым взглядом по нижеследующим страницам и немедленно дайте мне знать, если обнаружите вопиющие или просто неряшливые ошибки в композиции, грамматике, пунктуации, а также погрешности против безупречного вкуса. Доведись вам случайно или намеренно увидеться с мисс Овермен, пожалуйста, попросите ее быть в этом отношении ко мне убийственно беспощадной и объясните ей дружески, что меня просто убивает пропасть, существующая между моим письменным и разговорным голосом! Очень неприятно и подло иметь два голоса. А также передайте этой милейшей невоспетой женщине мой неизменно теплый и почтительный привет. Как бы мне хотелось, чтобы вы, мои любимые, перестали раз и навсегда считать ее про себя старой грымзой. Никакая она не грымза. На свой обезоруживающий и скромный лад эта маленькая женщина обладает простотой и отвагой не хуже какой-нибудь безымянной героини Гражданской или Крымской войны – двух, по-моему, самых трогательных войн за последние несколько столетий. Бог мой, вы только попытайтесь представить себе, ведь для этой достойной незамужней женщины нет в этом столетии даже подходящего уголка! Текущее столетие для нее – одна сплошная вульгарная неловкость. В глубине души она была бы рада прожить остаток своих лет подругой и доброй соседкой Элизабет и Джейн, двух в разной мере очаровательных героинь "Гордости и предубеждения", а они бы обращались к ней за разумными и практическими советами. На самом-то деле она ведь даже и не библиотекарь в душе, к сожалению. Как бы там ни было, предложите ей, пожалуйста, какой-нибудь кусок этого письма, на ваш взгляд наименее личный или пошлый. И попросите не судить мои писания так уж строго. Честно сказать, они не стоят того, чтобы тратить на них ее терпение, убывающие физические силы и очень приблизительное чувство реальности. к тому же, честно сказать, хотя с годами я и научусь писать немного лучше и мои сочинения станут меньше походить на записки сумасшедшего, все-таки на самом деле они совершенно безнадежны. Каждый штрих пера всегда так и будет нести на себе знак моей неуравновешенности и избытка чувств. Ничего не поделаешь!