Этот гимн и попытались исполнить финские актеры. Причем с такой заразительной радостью, что невольно закралось подозрение – вдруг молитва у них всамделишная? Вряд ли, но нерв старой книжки нащупан точно. Театральное искусство отличается от писательского тем, что играть "в стол" нельзя. Его плоды эфемерны и не могут существовать без публики. Соблазны актерской профессии во сто крат сильнее писательских. Но актер не может уйти в затвор, в этом случае он перестает быть актером. И, если он хочет передать свою религиозную интуицию зрителям, ему надо почаще вспоминать о "толстой тете". Похоже, у финнов это получается неплохо. А значит, урок Сэлинджера не пропал втуне. Даже если сам он в конце концов предпочел другой путь.
Джером Сэлинджер – самый религиозный писатель запада. (Борис Кутузов)
Сэлинджер очень быстро прошел путь к пониманию того, что Исусова молитва ("Lord Jesus Christ, have mercy on me"), "Господи Исусе Христе, помилуй мя" – есть самая высокая молитва, самая нужная человеку.
Исус Христос, Богочеловек Нового Завета покорил его Своей Личностью.
"И Ветхий и Новый Завет, – говорит Сэлинджер в своей повести "Зуи" устами своего героя, – полны жрецами, пророками, учениками, сынами возлюбленными, Соломонами, Исайями, Давыдами, Павлами – но, Боже мой, кто же из них, кроме Исуса, действительно понимал, где начало и где конец?" Он написал это, когда ему было 35 лет.
"Исус понимал, что Бог от Него неотделим, – продолжает Зуи (Захария). – Боже мой, какой ум! Ну, кто, например, сумел бы промолчать в ответ на расспросы Пилата? Только не Соломон, не говори, что Соломон. У Соломона нашлось бы несколько подходящих слов на этот случай. Не уверен, что и Сократ не сказал бы несколько слов. Критон или кто-нибудь там еще ухитрился бы отвести его в сторонку, чтобы выдать парочку хорошо обдуманных фраз для истории. Но главнее и выше всего: кто из библейских мудрецов, кроме Исуса, знал – знал, – что мы носим Царство Божие в себе, внутри, куда мы по своей проклятой тупости, сентиментальности и отсутствию воображения забываем заглянуть? Надо быть Сыном Божиим, чтобы знать такие вещи".
Не так много людей на земле, для которых Евангелие является самодостаточным доказательством бытия Божия и Его Единородного Сына Исуса Христа.
Мало таких, как Джером Сэлинджер, заявивший: "Надо быть Сыном Божиим, чтобы знать такие вещи". Мало таких, как Павел Флоренский, сказавший: "Есть Троица Рублева – значит, есть Бог".
Джером Сэлинджер – один из самых ярких писателей Америки второй половины XX века, кумир 60-х годов, ветеран Второй мировой войны. Его военный опыт похож на опыт Виктора Астафьева, написавшего "Прокляты и убиты", – оба окопники, прошедшие через весь ужас и мерзости войны, но сохранившие способность любить и делать добро. "Прокляты и убиты" (слова из Св. Писания), по-видимому, именно та книга, о которой говорил Сэлинджер в "Хэпворте": "Пожалуйста, пришлите мне какую-нибудь честную книгу про мировую войну во всем ее бесстыдстве и корысти, только чтобы автор по возможности не был похваляющийся или ностальгирующий ветеран или предприимчивый газетчик без особых способностей и без совести".
Сэлинджер в войну был больше окопником, чем контрразведчиком. Его дочь вспоминает, как мать однажды позвала его в поход с ночевкой, на что он ответил: "Бога ради, Клэр, я всю войну провел в окопах. И никогда больше, клянусь тебе, не буду ночевать под открытым небом без особой нужды".
Ночевать в окопе зимой в снегу – это надо испытать самому, чтобы понять.
Видевший тысячи смертей, похоронивший сотни своих товарищей, оставшийся глухим на одно ухо (рядом разорвалась мина) и с искривленным носом, который сломал, выпрыгивая из джипа под прицельным огнем.
Сэлинджер, человек огромного интеллекта, сказал о себе, что он не от мира сего, not from this world, – и он был таким. Как и Павел Флоренский, тоже человек громадного интеллекта, и еще некоторые, немногие. По сути они подражали Спасителю, сказавшему Пилату: "Царство Мое не от мира сего" (Ин. 18, 36) – "My kingdom is not from this world".
Чтобы сделать дело, описанное в Новом Завете, говорит Сэлинджер, Бог "выбрал самого лучшего, самого умного, самого любящего, наименее сентиментального, самого неподдельного (unimitative) Учителя из всех".
Критики называют Джерома Сэлинджера художником яркого, сильного таланта художником высокой одаренности. "Что же касается показа мастерства в изображении деталей, – говорит И. Галинская о его повести "Зуи", – то писатель демонстрирует это свое искусство с подлинным блеском, варьируя самые разнообразные приемы литературной техники". Тут и особый литературный монтаж, и даже контрапункт, недаром он назвал Кафку в ряду писателей, его интересовавших.
В некоторых его произведениях (например, "Симор: знакомство") литературный стиль Сэлинджера вызывает ассоциации со средневековым медитативным стилем "плетения словес" эпохи исихазма (попытки выразить тайны горнего мира утонченными и сложными словесными построениями). Мелодическим аналогом стиля "плетения словес" на средневековой Руси, как известно, стало калофоническое (сладкогласное) мелизматическое знаменное пение, получившее свое наивысшее развитие в так называемом большом (сугубо медитативном) распеве. А уж в медитации-то Сэлинджер толк знал, глубоко изучив индуистскую теорию и практику этого дела. Благодаря успехам музыкальной медиевистики, большой знаменный распев – музыкальный исихазм – в переводе великого русского распевщика Федора Христианина (XVI в.) сегодня уже достаточно широко известен.
Сэлинджера трудно переводить на другой язык, ибо он воистину "мастер высшего словесного пилотажа", как он выразился о своем герое: "experienced verbal stunt pilot". Он же и тончайший стилист высшего класса. Сэлинджера надо читать в подлиннике, и ради этого стоит выучить английский язык. Ведь учили же видные западные литераторы – и некоторые учат сегодня – русский язык, чтобы в подлиннике читать Пушкина, Чехова, Толстого, Достоевского и др.
И еще есть одна весьма важная причина, чтобы читать Сэлинджера в подлиннике, о чем будет сказано ниже.
Религиозному писателю трудно было писать на нерелигиозную массу (много ли было верующих в Америке в середине прошлого века?).
Отсюда сарказм писателя:
"И так уже люди, говоря обо мне, покачивают головами, и если я еще хоть один раз в своем творчестве употреблю слово "Бог" не в его прямом, здоровом американском смысле (expletive) – как некое бранное междометие, – то это послужит явным свидетельством, точнее подтверждением того, что я уже начинаю хвастаться знакомствами в высших сферах, а это верное свидетельство, что я человек пропащий".
О переводе можно сказать: то, да не то. Уж лучше воспроизвести оригинал, хотя бы и для слабо знающих английский, – можно посидеть над словарем (большим!), поразмышлять.
"People are already shaking their heads over me, and any immediate further professional use on my part of the word "God", except as a familiar, healthy American expletive, will be taken – or, rather, confirmed – as the very worst kind of name-dropping and a sure sign that I’m going straight to the dogs".
Не лучше ли заменить в русском переводе "бранное междометие" на "присловье"?
И.Л. Солоневич, читавший в подлиннике английскую литературу, отмечал безнадежную неточность английского языка.
Действительно, английское слово может иметь до 10, а то и 20 смыслов. Взять, хотя бы "expletive". Проф. В. Мюллер в своем словаре дает следующие значения этого слова: "служащий для заполнения пустого места, для украшения; служащий для ритма; дополнительный, вставной; вставное слово, присловье или бранное выражение".
Если один переводчик переводит "Seymour: an introduction", как "Симор: знакомство", то другой, как "Симор: Введение". Более уместно, по-видимому, "знакомство" как представление читателю.
Так вот, Сэлинджер, сугубо религиозный писатель, писал в основном на нерелигиозную массу читателей. Как свидетельствует выдающийся социолог современности П. Сорокин, быт рядовых американцев уже в то время был пропитан "практическим материализмом" в форме погони за материальными ценностями.
Отсюда – сарказм писателя и попытки выразить свои идеи порой прикрыто, порой прибегая к символике и различным условным знакам, которые приходится буквально расшифровывать. К. Славенски пишет, что Сэлинджер "всеми силами старался завуалировать религиозное содержание "Зуи", но безуспешно".
Нет никаких оснований считать, говорит П. Сорокин, что американский (или любой другой западный) народ свободен от "материалистической скверны", совершенно идеалистичен и свят… Из исследования Дж. Лейба (J. Leuba. The Belief in God and Immortality, Boston, 1916) следует, что еще в то время от 40 до 60 процентов американских профессоров и студентов не верили в бессмертие души, Божественную природу Христа, непорочное зачатие Исуса или в некоторые другие догматы христианских религий.
"Недавний широкий опрос населения в разных европейских странах, – писал в 60-е годы П. Сорокин, – проведенный Международной исследовательской ассоциацией, показал, что в Италии лишь 51 процент верит в эти догматы, в Норвегии 42 процента, в Бельгии 33 процента, во Франции 30 процентов; всего в Европе около 70 процентов опрошенных объявили себя агностиками и неверующими в эти догматы".
Несмотря на такую ситуацию, на такое безнадежное в религиозном смысле общество (об СССР можно вообще не говорить – официальный государственный атеизм, а вернее – антитеизм, богоборчество), Джером Сэлинджер активно и искусно, в меру отпущенного ему литературного таланта, проповедует веру в Бога-Творца, ждущего от человека дел добра и любви.
Устами Симора (второе alter ego автора, первое его alter ego, как утверждают критики, – Бадди) он возглашает: "Когда он, твой герой, или Лес, или еще кто, Богом клянется, поминает имя Божие всуе, так ведь это тоже что-то вроде наивного общения с Творцом, молитва, только в очень примитивной форме. И я вообще не верю, что Создатель признает само понятие "богохульство". Нет, это слово ханжеское, его попы придумали".
Советский перевод на русский язык, который переиздают и сегодня, оставляет желать, как говорится, много лучшего. Во-первых, переводчица (Р. Райт-Ковалева) вводит перед этим абзацем, по-видимому, в плане марксистского антитеизма, кощунственную до неприличия фразу, которой у автора и в помине нет. Во-вторых, последняя фраза тоже выдержана в духе советского антирелигиозного стиля.
У автора: "It’s a prissy word invented by the clergy". Пожалуй, правильнее будет перевести: "Это выигрышное слово, изобретенное духовенством".
А "ханжество" по-английски – sanctimony, piousness.
Не миновать выписать весь абзац в оригинале.
Критический отзыв старшего брата, Симора, о рассказе Бадди.
"It should have been a religious story, but it’s puritanical. I feel your censure on all his God-damns. That seems off to me. What is it but a low form of prayer when he or Les or anybody else God-damns everything? I can’t believe God recognizes any form of blasphemy. It’s a prissy word invented by the clergy".
Итак: "Я чувствую твое порицание всех его God-damns. Это кажется мне неверным"… Далее перевод уже цитирован выше.
Кстати, damn, damnation – в английском языке, кроме проклятия, ругательства имеют еще чуть ли не 20 значений, в их числе: освистать, провалить пьесу, осуждать, порицать, критиковать и т. д.
Никаких кощунственных фраз здесь у автора нет, кощунство – на совести переводчицы, советских издателей и, разумеется, современных издателей, тиражирующих (ведь без хлопот!) старый перевод.
Кстати поговорить о первом переводе Сэлинджера на русский язык. Его роман "Ловец во ржи" был впервые издан в Советском Союзе журналом "Иностранная литература", № 11, в 1960 году. В переводе роман получил название "Над пропастью во ржи", не без социального оттенка – ибо кто катится к пропасти, как не капиталистическая Америка, что твердо знал тогда каждый советский школьник.
У Сэлинджера в его первой большой книге особенно часто используется то, что он назвал молитвой в примитивной форме: "Когда он, твой герой, или Лес, или еще кто, Богом клянется, поминает имя Божие всуе, так ведь это тоже что-то вроде наивного общения с Творцом, молитва, только в очень примитивной форме".
Советские издатели великолепно почувствовали эту молитву в примитивной форме, и в духе официального антитеизма справились с ситуацией, можно сказать, с "гениальной" простотой, развернули на 180 градусов. Где в тексте у автора встречалось слово "Бог", переводчица заменяла это слово его антиподом.
Получилось то, что перевод Р. Райт-Ковалевой в начале 60-х годов книги Джерома Сэлинджера "Над пропастью во ржи" ("The catcher in the rye") в плане радикального антихристианства побивает всякий рекорд по искажению авторского текста. Где у автора "Бог" – в переводе – "дьявол"; где у автора "ради Бога", "ради Христа" – в переводе "черт возьми", "черт побери". Советский перевод (издательство ЭКСМО, М., 2009) буквально кишит "чертыханиями".
"Jesus Christ!" – перевод: "о, черт!" (С. 54); "for Chrissake" – "ради Христа", перевод – "черт возьми" (с. 55); "Jesus H. Christ!" – перевод: "Вот так история!" (с. 55); "for Chrissake" – перевод: "фу ты, дьявол" (с. 56); "for Chrissake" – перевод: "что за чертовщина" (с. 65); "Jesus!" – перевод: "о черт!" (с.70); "for Chrissake" – перевод: "что за черт" (с. 72); "why the hell isn’t it?" – перевод: "почему не то, черт побери?"
И так далее и тому подобное.
Английское слово "hell" переводится как "ад; игорный дом, притон"; a hell of a noise – адский шум; like hell – сильно; стремительно; изо всех сил; to ride hell for leather – нестись во весь опор; to give somebody hell – ругать кого-либо, на чем свет стоит; всыпать кому-нибудь по первое число и т. п.
Излюбленный перевод этого слова советскими переводчиками – "черт"; go to hell переводится, конечно, "пошел к черту". У Р. Райт-Ковалевой (подлинная фамилия и имя у переводчицы, согласно интернету, – она была взята из этой жизни в 1988 году, прожив почти 90 лет, – Рита Яковлевна Черномордик) получилась вполне "чертыхальная" книга, что и требовалось высшему начальству.
Впрочем, в духе и стиле советско-марксистско-ленинского антитеизма переводилась вся иностранная литература, например, "Популярная астрономия" Камилла Фламмариона, глубоко верующего ученого, представленного в Советском Союзе безбожником; даже "Остров сокровищ" Р. Стивенсона не избежал соответствующей правки.
Если бы Сэлинджер прочел советский перевод своей книги, инфаркт ему, вероятно, был бы обеспечен. Из религиозного писателя сделали безбожника-ругателя.
Следует сказать, что вообще англоязычная литература удивительно "целомудренна" в отношение "чертыханий". Фенимор Купер в "Последнем из могикан" пишет по этому поводу: только помяни нечистого – и он здесь. Эта мистическая осторожность присуща также людям старых православных традиций – антипода Господа Бога они при нужде предпочитают называть не прямым его именем, а отвлеченным обозначением: враг, нечистый, лукавый и т. п. "Чертыхания" начались именно в русской нецерковной литературе после погрома Православия в середине XVII века. Исходный пункт – никонианство, когда даже "батюшкам" было дозволено и курить, и в картишки перебрасываться (как описывает Чехов и другие писатели в своих произведениях), и "чертыхаться", этакая, так сказать, эмансипация произошла, освобождение от старых предрассудков. Вон Гоголь без этих "старых предрассудков" такую бесовщину развернул в своих ранних произведениях на высокохудожественном уровне, что опомнился только в конце жизни, да и покаялся ли в своем панибратстве с нечистой силой, как полагалось? А они, эти произведения его продолжают работать и отравлять, прежде всего, детей, молодежь. Недаром марксисты поставили ему роскошный памятник на Страстном бульваре в Москве с надписью: "От советского Правительства". Есть, конечно, у Гоголя и иные заслуги перед советским правительством.
ИНФО НКВД-КГБ (информационный отдел тогдашней спецслужбы, курировавший, в частности, интеллектуальную жизнь страны) в 60-е годы, публикуя "Ловца во ржи" Сэлинджера, казалось, убивал двух зайцев: во-первых, автор, по-видимому, резко выступает против американского образа жизни, что в пропагандистском плане архиважно; во-вторых, в русской версии, благодаря умелому переводу Р. Райт-Ковалевой, книга религиозного автора, у которого текст буквально пестрит восклицаниями God, for God’s sake, for Chrissake, а то и просто Christ (воистину молитва на примитивном уровне, хотя бы и в формате expletive), приобрела антитеистический характер.
Вот поэтому-то, прежде всего, и надо читать Сэлинджера в подлиннике.
Глубинная идея книги Джерома Сэлинджера "Ловец во ржи" – идея религиозная.
"Мир весь во зле лежит" (1Ин. 5, 19). "Не любите мира, ни того, что в мире" (1Ин. 2, 15).
Джером Сэлинджер, человек не от мира сего, через своего героя Холдена Колфилда, отвергает не только ложь американского образа жизни (о советском и разговора нет), но ложь всего мира, ибо весь мир во зле лежит, мир искажен, он уже не такой, каким он вышел из рук Создателя, кругом фальшь, лицемерие, "липа", "phony", и чистая душа (а у Холдена душа чистая, несмотря на его прегрешения, до 16-ти лет подросток сохранил девственность) отрицает этот мир лжи и фальши.
"Лживи сынове человечестии" (Пс. 61, 10), "всяк человек – ложь" (Пс. 115, 3), – говорит Св. Писание. И все-таки, душа по природе своей христианка (Тертуллиан).