Эту историю о "скоропорте" я хочу закончить следующим: через много-много лет, уже когда в Литве вовсю бушевали митинги и ослепленные демагогами-националистами людские толпы кричали: "Долой русских!", одна женщина, умная женщина, которая долгие годы была главным экономистом объединения "Литрыбпром", женщина своеобразной, необычной красоты Людмила Чепаускене сказала: "Мы всегда знали, что единственный капитан, который всегда использовал продуктовые деньги по назначение и который думал о команде, был Рябко". Я не страдаю ложным тщеславием, но должен признаться, что было приятно услышать такие слова.
В последний день стоянки в Лас-Пальмасе шипчандлер, у которого все суда заказали продукты, пригласил вечером капитанов в офис, где мы уселись, как "белые люди", и пили хорошие напитки, а потом хозяин этой фирмы, мужчина лет 50 (ужасно старый, казалось тогда), сказал, что он хочет показать нам вечерний Лас-Пальмас. Мы, капитаны, немножко посовещались между собой, потому что такое предложение шло в разрез с инструкцией, и в конце концов согласились. Когда у нас ещё будет такой шанс? Вечером на двух машинах (одной управлял сын хозяина фирмы, второй - их агент Хосе, хороший, доброжелательный, как и полагается агенту-шипчандлеру испанец) мы ехали по сверкающим рекламными огнями улицам. Сначала десант из 5 советских капитанов высадился в каком- то ресторане, где мы что-то пили, ели и о чем-то говорили, но как мы говорили, на каком языке, я не могу вспомнить. Знаю только, что никто из нас, капитанов, не знал испанского, а наши друзья-испанцы знали по-русски только "здравствуй" и "на здоровье". Тем не менее, беседа за столом и у стойки бара шла живо. Но, видимо, не настолько интересно, и поэтому испанцы поняли нас и повезли в другой ресторан. Мы уселись за большим столом недалеко от эстрады, догадываясь, что будет какое-то представление. "А стриптиз будет?" - спросил Николай Тимофеевич Трифонов. "Будет, будет", - успокоил его Хосе.
В то время стриптиз казался нам, воспитанным в духе, в общем-то, здоровом, чем-то соблазнительным, как яблоко сатаны в райском саду. Сидя здесь, мы чувствовали себя как бы избранными. Как часто нам хочется быть таковыми, к несчастью!
На сцене появилась певица и под аккомпанемент гитариста начала петь веселую испанскую песню. Поднимая красивые оголенные руки, она периодически постукивала кастаньетами. Мы сидели притихшие, завороженные красотой женщины и песни. На последних словах песни певица закружилась, и ее длинное испанское платье вдруг приподнялось, эффектно оголяя стройную ногу. Казалось, сама жизнь, которую мы забыли, вдруг коснулась нас. Группа танцоров исполнила искромётный танец.
На сцене чередовались певица и танцоры. Было все прекрасно, как в сказочном мире. После четырех месяцев нахождения в море, после трёх месяцев промысла, тяжелого, изнуряющего, с бессонными ночами, проблемами, с заиливанием и потерями трала, когда жизненное пространство ограничено 38 метрами длины судна и ни сантиметром больше, когда вокруг вода, вода, вода и 25 мужиков, забывших в своём до отупения тяжёлом труде все прекрасные мечты о женщинах, - после всего этого сидеть и наслаждаться красотой на сцене… Нельзя было сказать ничего, кроме: "Это прекрасно!" И не было здесь физических желаний, здесь было только желание видеть и любоваться этими красивыми женщинами.
Утихли аплодисменты в зале. На сцене выключились софиты, зажёгся обычный свет, и мы поняли, что программа окончена. "А где же стриптиз?!!" - спросил у Хосе капитан Матвеев. "Будет, будет, не волнуйтесь". Минут через 20 свет в зале погас, а сцена погрузилась в темноту. Раздались звуки испанской музыки, и тотчас же четыре черноволосые, прекрасные, как сказка, испанки выпорхнули на сцену. Разноцветные блики софитов осыпали длинные испанские платья всеми цветами радуги и вместе с ними закружились в чудесном танце. Звуки гитары и трубы сочетались со щёлканьем кастаньет, длинные подолы платьев, элегантно приподнятые рукой, колебались, как хвосты павлина, и вдруг они улетели в темноту за кулисы, а танцовщицы оказались в мини-юбках. (Мода на это революционное одеяние только начала появляться.) Стройные, сильные ноги танцовщиц то сверкали своей ослепительной белизной, то вдруг становились розовыми, и этот розовый цвет вызывал какие-то ассоциации с почерпнутыми из книг описаниями необычных спален. Музыка была прекрасной, девушки еще прекраснее, и мы сидели, забыв обо всём, и глотками, глотками, вдыхали эту красоту. Когда танцовщицы, постепенно сбрасывая уже ненужную одежду (она, казалось, только мешает им), остались только в бикини, кто-то крикнул: "Ну, хлопцы, сейчас будет!" Приготовившись увидеть, наконец, запретный плод, мы впились глазами в тех, о которых моряки говорят: "За один поцелуй я полжизни отдам, а за… и жизни не жалко". Вдруг резкий удар бубна, музыка умерла, а маленькие лифчики танцовщиц в одно мгновение оказались у них в руках. Четверка застыла в одном ряду, демонстрируя зрителям свои молодые, прекрасно-ядрёные груди. Мы не успели перевести взгляд от одной к другой и третьей, как они вдруг стыдливо прикрыли их руками и под звуки громко ударившей музыки исчезли за кулисами. "Да-а…", - в один голос со смаком сказали мы. "А ведь цымуса так и не показали", - произнес кто-то. "Хорошего понемногу, - сказал Толя Черненко, - цымус увидишь дома у своей".
Вроде бы мы уже программу-максимум выполнили и были готовы отправляться по домам, т. е. на суда. Но сразу же после того, как в зале зажёгся свет, к нашему столу подошли пять девушек. Официант мгновенно поставил для них стулья, и они расселись довольно плотно между нами, приятно щебеча по-испански. Хосе заказал им выпивку. Моя соседка стала спрашивать о моей национальности: "Инглиш? Алемана?" "Русо", - ответил я. И вдруг она заговорила по-русски, с акцентом: "Правда? Как я рада". Я не поверил своим ушам. Но это была русская девушка Лена, родители которой еще до войны уехали из Союза. Я был так счастлив, что имею возможность на русском языке говорить с иностранкой, хоть и русской по рождению. Она тоже была неподдельно рада, т. к. в Лас-Пальмас только год назад начали заходить советские суда, и Лена ни разу ещё не встречала русских. Она работала гидом в турфирме, а по вечерам подрабатывала в ресторане девушкой-собеседницей, но не проституткой. Мы говорили, говорили, говорили. Я только помню, что звучала танцевальная музыка, на сцене гости танцевали. Николай Трифонов (он был единственный в капитанской униформе) пытался выплясывать "русскую". А мы с Леной говорили. "Ой, запиши, на всякий случай, мой телефон". Мой дневник сохранил этот номер - 215505.
* * *
8 марта наше "краснознамённое" СРТ-86 "Свободный" прибыл в забитый льдом родной порт Клайпеда, а 4 апреля я ушел в четырёхмесячный рейс на БНБ (Большая Ньюфаундлендская банка). Рейсы туда были по-своему интересны, как и всё в жизни, если этому отдаешь всего себя. В напряженной работе моряка, рыбака, в беспросветно скучной деятельности (постановка трала, траление, выборка) нужно всегда стремиться делать творчество. И жизнь будет интересной. Даже без заходов в иностранные порты.
Когда-то главный капитан БЭСЛ Тихонов (я с ним не был знаком, видел только один раз, будучи курсантом), человек необычной судьбы, капитан-поэт, рано ушедший из жизни, писал:
"Не видели мы иноземных стран,
В кафе мы не шли с корабля,
Полгода под нами был океан
И только в мечтах - земля".
Таких рейсов, когда земля была только в мечтах, я сделал немало. И каждый рейс не был похож на предыдущий, как непохожи в океане две волны, которые для непосвященных в таинство моря кажутся одинакововыми. Пересечь Атлантику в те годы (1965–1970) было, конечно, легче, чем во времена Колумба. СРТ всё-таки давали 9 узлов, а суда Колумба при попутном ветре развивали скорость не более 6. Если не брать во внимание скорость, то в остальном мы были почти что Колумбами.
Оторвавшись от берегов Британии, мы через сутки делали последнюю обсервацию по радиомаякам и почтительно брали в руки секстан. И с этого момента и до конца рейса определяли место судна по солнцу и звёздам. Никаких радионавигационных приборов, не считая радиопеленгатора, на этих судах не было. Но если капитан Кук и капитан Крузенштерн совершали свои плавания без Лорана и Декки, то почему, к примеру, капитан Рябко, имея на борту более совершенный хронометр, не мог обходиться без радиобсерваций?
В районе промысла СЗА, далеко от берегов, плавбазы, стоящие на якоре и имеющие точное место, полученное по Лорану, часто работали, как радиомаяки. И это было неплохо. Я знаю, что кое-кто игнорировал астрономические обсервации, считая их недостаточно надежными с погрешностью 3–5 миль. Но моя практика на БНБ показала, что можно получать довольно точные обсервации по солнцу и многие зацепы трала, не только собственные, но и других судов, наносились на планшет, привязывая их к своим астрономическим обсервациям. Сейчас, когда я пишу эту книгу, я нежно трогаю старый, но аккуратный планшет БНБ, составленный мною в течение нескольких рейсов, который не раз мне помог перевыполнить план. Я думал, что этот планшет будет служить мне всю жизнь. Как же я был расстроен, когда началась эпидемия 200-мильных экономических зон, и район БНБ отошёл Канаде.
В дальнейшем я делал много промысловых планшетов разных районов Северного моря, Западной Сахары, Мавритании, Сьерра-Леане, Нигерии, Экваториальной Гвинеи, Аргентины, Перу, Джоржес-банки, но ни в одну из них я не вложил столько души, как в планшет Большой Ньюфаундлендской банки.
Возвращаться с промысла домой всегда радостно, особенно если хорошо сработали, т. е. перевыполнили план. Путь через океан кажется уже не таким долгим, и при господствующих западных ветрах пересекаешь его за 9-10 суток. Убирались с палубы тралы, экипаж работал не по сменам, как на промысле, а с утра и до 5 вечера. Люди расслаблялись, отдыхали, потому что все судовые работы не шли ни в какое сравнение с тяжёлым трудом во время промысла. Готовились балыки из окуня и палтуса для дома. Настроение, как правило, у всех было приподнятым. И я чувствовал себя наконец расслабленным и спокойно, без всякого напряжения изредка поднимался на мостик, чтобы решить линию положения по солнцу или звездам. Я любил астрономические вычисления. За свою жизнь сделал их около тысячи в разных широтах, в разных условиях. Работая старпомом на СРТ-610 "Юнонда", где капитаном был хороший и добрый человек Ромуалдас Мусулас, многому научивший меня, научивший быть капитаном, давший мне много полезного, мы со вторым штурманом Носовым Николаем, как правило, делали каждой ночью обсервацию. Известно, что без видимого горизонта невозможно измерить высоту светила. Довольно чёткая линия горизонта хорошо просматривается только в короткий промежуток навигационных сумерек, когда на небе уже видны наиболее яркие звезды, а горизонт ещё не растворился в темноте. Мы работали в Норвежском море с дрифтерными сетями, и вечернее время, как правило, всегда было занято поиском рыбы и выметкой порядка (так называлась связка из 70-100 сетей). Зато ночью, в дрейфе с сетями штурмана имели много свободного времени, и если были не ленивы и любили свою профессию, могли заниматься звёздами. Но горизонт отсутствовал. Только огни сотен дрифтеров, разбросанных на десятки миль вокруг, вычерчивали линию горизонта. Первым посадил звёздочку на такой горизонт Коля Носов, настырный в работе карел и очень грамотный штурман. Обсервованное место получилось неплохое, и вслед за Колей я начал практиковать этот метод. Многие годы спустя кандидат технических наук Ермаков из КИПКРХ описал этот метод, но я и сейчас считаю его автором Колю Носова.
Утром Роман Домович (так мы уважительно называли нашего капитана) поднимался на мостик и, улыбаясь (он всегда был добр к людям), спрашивал меня: "Ну что тут ты с Николаем наколдовал?" Смотрел на наши обсервации и одобрял их. Практически каждую ночь, когда небо было чистым и видны были звёзды, я решал несколько линий положения. И так хорошо набил руку на этом, что всю оставшуюся мою "навигационную" жизнь я любил и с большим удовольствием делал астрономические обсервации, даже тогда, когда на мостике уже стояли приёмники спутниковой системы "Транзит", и штурмана, выпускники КВИМУ, втихаря подсмеивались над седеющим капитаном, влюблённым в секстан.
В хороший тёплый августовский вечер, когда небо было усыпано звёздами, наше судно резво рассекало спокойные воды океана, и даже выхлоп из дымовой трубы не мог заглушить вечную мелодию воды, плоть которой разрезал стальной форштевень. Я вслушивался в этот приятный, успокаивающий звук океана, порой более глухой, как бы недовольный, что форштевень зарывался глубоко в плавную зыбь, порой ослабевающий, когда судно поднималось на гребень зыби, и понимал, почему все люди стремятся быть около моря, почему звуки волн, накатывающихся на берег, успокаивают нервную систему, и врачи рекомендуют ехать к морю. И от этого многие чувствуют себя лучше, здоровее. Мы, люди, - единое целое с природой. Мы вышли из воды, как доказано учёными, и даже через миллионы лет клетки нашего мозга сохранили какую-то информацию о тех временах, когда наши предки были ихтиозаврами или подобными им существами. Может, поэтому нас манит к себе океан. Может, поэтому мы любим море и любим быть в море. К сожалению, нельзя сказать о всех моряках, что они любят море. Многие идут или шли в море ради денег. Рыбаки в СССР были на втором месте после атомщиков по зарплате, и это для большинства было главным стимулом. Но романтики, к ним с уверенностью и радостью причисляю себя, делают и продолжают делать навигацию. Никогда не относил к романтикам Колумба. Решиться на плавание его заставила не морская романтика и не любовь к морю, которой он никогда не был заражён. Был ли он опытным капитаном и как долго он плавал до начала "звёздной" экспедиции, потомкам неизвестно. Но известно доподлинно, что последние 10–12 лет он посвятил не морю, а обивал пороги королевских домов сначала в Португалии, затем в Испании, соблазняя их открыть путь в Индию, плывя на запад. Такая завидная настойчивость и целеустремленность не могла базироваться только на собственном опыте, которого, по существу, у него не было, т. к. он никогда до этого не совершал дальних плаваний. Просто у него была карта и сведения штурмана Алонсо Санчеса с судна, разбившегося о скалы острова Порту-Санта недалеко от Мадейры, где в 1480 году у тестя проживал Колумб. Погибший корабль прибыл с "веста", и Алонсо Санчес, лёжа в постели в доме Колумба, рассказал о прекрасной земле на западе, куда шторма занесли его корабль. И сразу же после этого этот штурман умирает, а Колумб немедленно начинает стучаться к королям со своим проектом. И поэтому для многих историков нравственный облик его остался неясным. Колумб не уплатил обещанной награды матросу Rodrigo de Triana, увидавшему первым землю. Он сказал, что сам видел прошлой ночью свет на берегу (до берега было 30 миль). Самым печальным для памяти Колумба является то, что сейчас доказано, что первыми здесь были суда китайской флотилии в 1421 году (см. книгу Mendes, 1421). Израильтяне утверждают, что Колумб был евреем. Видимо, это так. Помочь умереть штурману Санчесу и затем 12 лет с украденной картой добиваться похода на Запад мог только настойчивый еврей. Но нельзя отнять у него то, что он сделал. Притча о "Колумбовом яйце" подтверждает его незаурядный ум.
Но даже после открытия Нового Света жизнь не баловала его, и умер он 4 мая 1506 года полуслепой, полупарализованный, при общем равнодушии. Слава пришла потом, после смерти, как это часто случается. В Севилье, в величественном кафедральном соборе, переделанным из местной маврской мечети, под великолепным мраморным надгробием покоятся останки Колумба. Не романтика, а скорее дельца, но оставившего-таки человечеству память о себе как о великом открывателе (хотя сейчас практически доказано, что китайские суда за 70 лет до Колумба побывали не только в центральной Америке, но и во многих областях Мирового океана). Я смотрел на это надгробие и думал: почему католическая церковь, много раз отвергавшая попытки причислить его к лику святых (его родословная была неизвестна), в конце концов пустила его в список лиц, где есть такие "святые", что даже Гитлер мог быть рядом с ними.
Романтиками могут быть люди, любящие людей и природу, любящие приключения, если это не военное приключение, если это приключение не связано с грабежом. Когда известный тележурналист Невзоров, когда-то так уважаемый мною, но затем продавшийся как Иуда, за 30 сребреников олигархам, сказал о Борисе Березовским, что тот романтическая натура. Это было потрясающе гнусно.
Не пачкайте святое слово, господин Невзоров, об этого грязного человечка, убившего тысячи и тысячи русских людей и укравшего у нас всё, что только можно.
Романтика нашей рыбацкой профессии была настоящей. Мы, как никто, были близки к морю. Палуба нашего СРТ возвышалась над водой на какой-то метр, и волна часто попадала на борт, угрожая смыть матросов. Я не могу сказать, что наша морская жизнь была полна опасностей, но и спокойной её нельзя назвать. Если не считать кораблекрушений, где люди погибали, то случаи гибели людей, смытых за борт волной, не такие уж частые.
Капитан Николай Трифонов (я был с ним один рейс вторым штурманом), ещё будучи старпомом, в тёмное время вызвал на палубу рыбмастера закрепить бочки. В это время ударила волна - и рыбмастер оказался за бортом. Трифонов, видя, что человек погибнет, крикнул рулевому сыграть тревогу, а сам схватил спасательный круг со светящимся буйком и прыгнул в воду. Подгрёб к рыбмастеру, и они вдвоём держались за круг, пока судно не подошло и не прикрыло их от волны. Обоих подняли на борт. После рейса Трифонова за этот смелый поступок наградили орденом Трудового Красного Знамени. Он был скромным человеком и, вспоминая об этом, сказал: "Мысль была мгновенная - прыгнуть за борт и спасти рыбмастера или сидеть в тюрьме".
У меня тосковали руки по резьбе, по дереву, по скульптуре, и я подарил Трифонову голову моряка, вырезанную мною из подобранного за бортом пенопласта, материала тогда для нас необычного.