На улицах городов под машинами гибнет значительно больше людей, чем в море. На стройках и заводах несчастные случаи с людьми бывают чаще, чем на судах. Но нельзя сказать, что в море безопасно. Нет, с морем нужно быть постоянно начеку и на "Вы", как шутят моряки. Многие из нас, познавшие вкус и прелесть морской жизни, уже не представляют себе другой, береговой жизни. Многие из нас, романтиков, говорят: "Я люблю море". Но никто из нас, романтиков, никогда не слыхал, чтобы море сказало в ответ моряку: "Я люблю тебя". Природа, в том числе и море, была и остаётся к человеку равнодушной. Это было 30 тысяч лет назад, когда первобытный человек, живший на месте моего родного села, охотился на мамонтов. Это было двести лет назад, когда Дарвин нашел на южном берегу Огненной Земли людей, близких к первобытным, и это есть сейчас, когда люди осваивают космос, когда технический прогресс работает, казалось бы, на человечество и позволяет небольшому проценту кровожадных богачей купаться в золоте, а миллионам людей из Африки, Азии, Латинской Америки умирать от голода (согласно данным ООН, ежедневно от голода умирает 100 тысяч человек, включая 30 тысяч детей). Природа равнодушно наблюдает за нашими действиями и за тем, как мы, "дети" природы, потихоньку готовим себя к вселенской гибели из-за нашего примитивного мышления: "Думай только о себе". Но если мы хорошо изучили повадки этого равнодушного к нам существа, природы, если мы высчитали, что девятая волна обычно больше предыдущих восьми, если мы заметили, что красный цвет солнца при восходе приносит нам шторм, если мы научились понимать и расшифровывать сигналы природы без сводок метеослужбы, мы начинаем любить эту природу и себя в ней. Мы прощаем ей жестокие гримасы в виде ураганов, туманов, потому что мы научились, как морские чайки, высчитывать и предвосхищать их, научились быть готовыми к встрече с ними. И от этого мы чувствуем себя увереннее и без лицемерия говорим: "Море, я люблю тебя!"
Говоря о романтике, нельзя не упомянуть о "зелёном луче", увидеть который - большая привилегия моряков. При определённом состоянии атмосферы (невысокая влажность, чистый горизонт) при заходе или восходе солнца на короткий момент, длящийся несколько секунд появляется ярко-зелёный луч. Его называют лучом, хотя чаще всего это шапкообразный полукруг, но иногда он бывает копьеобразным. С древних времён моряки верили: увидеть "зелёный луч" - к счастью. Возможно, такое суеверие возникло потому, что это явление очень редкое, да и немногие моряки, надо сказать откровенно, знают о нём. Учебники метеорологии для мореходных училищ писались не моряками, и поэтому там даже не упоминалось об этом необычайно красивом акте природы.
Когда-то в школьные годы я прочёл книгу Л. Соболева "Зелёный луч". Книга эта о пограничном катере, но там упоминается о зелёном луче, приносящем счастье моряку. Я помнил об этой книге, и когда начал плавать, стал наблюдать заходы солнца. Однажды в Норвежском море довелось увидеть красивый копьеобразный луч. С тех пор я собрал необычную коллекцию "зелёных лучей" числом более трёхсот. Разных видов, разных свечений, на разных широтах. Самые красивые наблюдались в заполярных водах. И, как правило, в ту же ночь сверкало "полярное сияние". Но самый необычный луч мы с Гиной увидели при восходе солнца недалеко от Монтевидео в заливе Ла-Плата. Бледно-изумрудный шар вдруг повис на горизонте на пару секунд, и вслед выскочило раскалённое Солнце с беловатой, даже немножко с зеленью, верхней кромкой. Не знаю почему, но весь день мы с Гиной были счастливы. Можем быть, мы с ней постоянно счастливы, потому что видим часто "зелёные лучи".
Первый раз я поставил свою подпись в судовом журнале в графе "замечания капитана" летом 1964 года, на СРТ-610 "Юнонда", находившегося в Северном море. Капитан Мусулас ушёл на другом судне домой, а я, старший помощник, стал капитаном. А в 1994 году, в порту Питерхед (Шотландия) я передал дела капитана РТМС "Калвария" Геннадию Егоровичу Козыреву и покинул капитанский мостик в возрасте 56 лет. Ровно тридцать лет капитанства на семи типах судов. За тридцать лет ни одного несчастного случая в море. Ни одного перелома руки или ноги, ни одной улетевшей за борт отрубленной ваером головы. Не потому, что я - капитан, родившийся в рубашке, а потому что я любил море, уважал этого сурового спутника моей нелёгкой жизни и знал все повадки этого непокоренного человеком могучего властелина планеты. Потому что мне нравилось состязаться с морем. Я чувствовал свою силу и ум именно в море. Я отдал себя морю, а не деньгам (деньги делают на берегу). славабогу, я от природы не жадный и никогда не стремился к богатству, довольствуясь небольшим. Идя в любой рейс, я никогда не думал, сколько мы заработаем. Я только думал, как выполнить и перевыполнить план. Если сделать план, заработок экипажа будет неплохим. При возвращении из рейса с выполненным планом моральное удовлетворение было значительно важнее и ценнее заработанных денег. Никто не говорит, что я был равнодушен к ним. На жизнь хватало даже этих относительно небольших денег. И мне было приятно, когда Валера Ширпитис сказал: "О капитане Рябко в КГБ такое мнение: он не жадный". А они, кагебисты, обычно знали, о чём говорили. Поэтому слова "романтика" и "деньги" никак не совместимы.
Я помню все мои рейсы (а их за 38 лет было много), я помню всех моих капитанов, я могу рассказать о каждом рейсе что-то интересное, но никогда не говорил: "В этом рейсе мы заработали много денег". Моряки жили, как при коммунизме (если слово "коммунизм" обозначает систему, при которой человек, работая, получает от общества всё необходимое для жизни). Нас кормили, одевали, нам стирали, за нами убирали. Уходя в море, мы уходили от всех бытовых домашних проблем. Мы знали только одно - работу. И если эту работу капитан, механик, матрос старались сделать хоть немножко творчеством, они были счастливы такой жизнью. Поэтому тысячи и тысячи людей, вступивших на палубу судна, уже после первого рейса заражались непонятной для многих, в том числе и для них самих, "болезнью" к морю (не путать с "морской болезнью", которую новички испытывают во время шторма). Это как наркотик, вкусив который, уже нельзя от него отказаться (так говорят, сам наркотиков не пробовал).
Работая четвёртым штурманом на плавбазе "Новая Земля", я однажды прочёл в газете "Водный транспорт" удивительный рассказ о выпускнике ЛВИМУ, который, поплавав немного штурманом, женился на девушке, уговорившей его бросить море. Так вышло (не без помощи жены), что он сделал хорошую карьеру в одном из далёких от моря городов, став там зампредседателя горисполкома. И вот однажды, делая дома ремонт, он вдруг почувствовал, как запах свежевыкрашенного пола напомнил ему судовые покрасочные работы, напомнил ему море. И он бросил этот город, бросил кресло чиновника и уехал в Питер. "Хочу плавать, - сказал он в отделе кадров пароходства, - кем угодно" (его однокашники были уже старпомами). "Наркоман" - что ещё можно сказать о нем. Никто из моряков, став таким "наркоманом" и проведя всю жизнь до преклонного возраста в море, не стал очень богатым человеком. Из нашего выпуска КМУ два человека сделали отличную береговую карьеру и, я думаю, стали богатыми людьми. Это Сеня Бич и Иосиф (Николай) Аркушин. Не только потому, что они мудрые евреи, но и потому, что вскоре после мореходки бросили плавать и вползли в номенклатуру. Через год после выхода на пенсию я отошел от активной морской жизни, но многие капитаны и в 63 года продолжают ходить в море. Уже не за романтикой (в советское время можно было бравировать этим словом), а за хлебом насущным для семьи, т. к. в "независимой", "демократической" Литве на пенсию не проживёшь, а работу на берегу даже молодёжь не может найти. И пока позволяет здоровье - идут в море. Недавняя смерть Володи Кирко - замечательного, доброго человека, талантливого капитана, не вылезавшего всю жизнь из моря и так и не ставшего богатым, несмотря на две высокие награды - орден Ленина и орден Хосе Марти (Куба), - подтверждает сказанное мною.
Если всю жизнь посвятить искусству делать деньги - из тебя может получиться удачливый бизнесмен и сволочной человек; если всю жизнь посвятить морю - ты станешь романтиком и хорошим человеком. А поскольку порядочность сейчас считается чуть ли не скудоумием, и если ты не умеешь обмануть и ограбить ближнего своего, ты считаешься дураком, то на романтиков-моряков смотрят как на людей недалёких. Человечество достигло какого-то технического прогресса, но в человеческих отношениях осталось на уровне питекантропа.
Еще в XII веке арабский хронист Баха-ад-Дин говорил: "Суд не должен принимать к сведению свидетельства моряков. Постоянно только глупцы могут ради какого-то убогого кусочка золота или серебра ступать на корабль".
Но не могли же быть моряки поголовно глупцами даже в XII веке. Значит, была какая-то другая причина, неизвестная этому Баха-ад-Дину и заставляющая людей идти в неспокойное море. Не все мечтают быть солдатами, чтобы состязаться в кровавых битвах с собой подобными. Не лучше ли состязаться с волнами, с ветрами и чувствовать удовлетворение от того, что выстоял в этот шторм? Шторма всегда мешали работе, мешали плаванию. Но я любил сильный шторм, я всегда любовался огромной волной, летящей на корабль и несущей сотни тонн тяжелой водной массы, способной убить всё живое, но только не моё судно. И я чувствовал себя единым целым с судном, я чувствовал, что это не судно, а я противостою этому шторму.
Тихо колышется грудь океана Великого,
Мощью своей поражая величье Вселенной.
Тонут в нём звёзды, и Солнца ярчайшие блики
Гаснут в глубинах.
Время ветров ураганных ещё не настало,
Тихо плывут корабли со своими заботами.
Гладкость воды, словно синяя ткань покрывала,
Всех обольщает.
Но встрепенулись глубинные силы уснувшие,
Ткань покрывала разорвана ими безжалостно.
Страшен Великий. Имеющим робкие души -
Место не здесь.
А бросившим дом и уют, и любимую женщину,
Близко познавшим алмазную твердь
Океана Видится в бурях и в волнах с ветрами повенчанных
Шалость котёнка.
(Эти незатейливые вирши были написаны в 18-летнем возрасте в первом плавании на т/х "Умань".)
Я никогда никому на судне не мог сказать, что люблю шторм, что люблю наблюдать это беснующееся величие природы, но абсолютно уверен, что я не был одинок в своей любви. Некоторые моряки, глядя на огромную волну, накрывшую палубу судна, произносили: "Ну и дура", вкладывая в это нелестное слово свое восхищение Силой, поскольку боялись признаться даже самому себе, что им нравится шторм.
Штормовые дни всегда были связаны с тщательной подготовкой судна и экипажа к соревнованию с капризами природы. Вопрос "Кто кого?" никогда не стоял. Первенство всегда за природой. Но сказать природе: "Не пугай меня, я тебя знаю хорошо" - было интересно. Проверялось крепление по-штормовому по всему судну, старпом с боцманом обходили палубу от носа до кормы, технолог проверял рыбцех, траловая команда убирала с палубы кое-какие троса и крепила тралы понадёжнее, и никто не уходил с палубы, пока не приводили всё в порядок.
В течение моей почти полувековой жизни в море мне посчастливилось увидеть не только многие страны. Мне "посчастливилось" побывать в центре тропического циклона в Тихом океане и в настоящих ураганах в Норвежском море, в абсолютном штиле в Экваториальной зоне и в многодневных туманах Джоржес-банки, недалеко от которой утонул "Андреа Дориа", быть среди айсбергов и льдов у Гренландии и огибать прославленный парусниками мыс Горн, смотреть через прозрачные воды на сказочные и опасные коралловые колонии у Большого рифового барьера Австралии и штормовать у острова Шри-Ланки в Индийском океане. И во всех этих местах, список которых далеко не полный, были экстремальные ситуации. Но чтобы "поймать" их, нужны годы и годы. Чтобы увидеть и иметь эти приключения, нужно провести в море не несколько рейсов, а всю жизнь. И теперь можно сказать - это мое богатство, не только потому, что "мои года - мое богатство", но и потому, что свою жизнь я посвятил морю. Сейчас я пишу эти строки в каюте яхты "Педрома", только что побывавшей в весьма острой ситуации. В Бискайском заливе при почти спокойной погоде (4 балла) на нас внезапно обрушился с гор Кантабрии шторм 10–11 баллов, который разорвал зарифлённый парус и заставил нас 2 часа бороться за жизнь в нескольких метрах от скал. Разве это не романтика? А разве не романтика, когда вечером в центре Северной Атлантики, стоя на палубе СРТ, возвращающегося домой из Канады, вдруг взглянув за борт, видишь в воде что-то вроде мелких рыб. Зачерпнув ведром воду, обнаруживаешь, что вокруг на десятки миль ночного океана играет мелкая рыбёшка типа анчоуса, которой ну никак не должно быть в этих местах с 5-километровой глубиной. А разве это не романтика, когда ночью, находясь в дрейфе с сетями в Северном море, вдруг на спардеке (кормовая часть) слышишь, как судовой пёс стал вдруг неистово лаять. Выходишь на корму, в темноте видишь Жучка, который чуть не выпрыгивает от лая за борт. Наклоняешься, вглядываешься в воду и вдруг вздрагиваешь: живая человеческая голова в 3 метрах от судна смотрит на тебя большими глазами. Ещё не успев даже сообразить, что делать, видишь, как в тёмной воде голова шевельнулась, и тело тюленя - а это был он - показавшись на поверхности, исчезает в глубине. Жучок ластится у ног, радостно помахивая хвостом: "Это я первым увидел его!"
Или вот ещё один эпизод из моих плаваний через Атлантику. Я никогда не был полиглотом. Работать на рыболовных судах, месяцами бороздящих штормовые просторы Северной Атлантики и не имеющих заходов в иностранные порты, и при этом сохранять в памяти те небольшие знания немецкого, полученные в средней школе, и английского из мореходного училища, было очень трудно. Если не пользуешься языком, если периодически не говоришь на нём, не упражняешься, он становится мёртвым. Но славянские языки, родной русский, родной украинский, белорусский помогли мне выучить польский. Красивая женщина Регина подарила мне прекрасный учебник польского языка, и я часто покупал польские журналы, которые были немножко отличными от советских, более либеральными и поэтому интересными. И мог утешить себя тем, что знал хотя бы один иностранный язык. Потихоньку, шаг за шагом, я стал читать польские книги, слушал радио Варшавы, хотя свободно говорить не мог, да и не с кем было практиковаться. Бывали встречи с поляками, которые обычно знали русский. Я говорил с ними по-русски, они со мной по-польски. И прекрасно понимали друг друга. В букинистическом магазине Клайпеды находил порой необычно интересные польские издания, даже однажды за 2 рубля купил прижизненное издание Мицкевича. Много лет выписывал прекрасный польский ежемесячник "Morze" ("Море"), где публиковалась не только информация о всех последних морских новостях, но и рассказы моряков о своих плаваниях. И вот однажды, как раз перед рейсом на БНБ, я прочел там, что одна французская винодельческая фирма, пытаясь проверить мнение о том, что вино от постоянного колебания приобретает лучший букет, выбросила в центре Северной Атлантики несколько десятков бочек с вином (конечно, не полных, иначе бы не плавали) и поместила объявление в морской прессе. Если какое-нибудь судно встретит эти бочки, фирма просила доставить их на берег за приз. Адрес был напечатан на бочке, в журнале "Morze" тоже указывался адрес.
Мы возвращались домой летом. Погода была хорошая, W - 2 балла. После обеда я был в рулевой рубке. На СРТ не был в традиции "адмиральский час", когда капитан после обеда шёл отдыхать, т. е. немножко вздремнуть. Это потом, когда я перешёл в Базу Тралфлота, 2-й штурман однажды, когда в 14.00 я поднялся на мостик, сказал: "Пётр Демьянович, сейчас капитан должен отдыхать. На судах Тралфлота так заведено". Мол, не мешайте мне быть самостоятельным хозяином на мостике. Я, правда, так и не научился использовать этот "адмиральский час", пока не стал работать на "Клондайке". Взяв в руки бинокль, осмотрел горизонт по курсу и, поведя чуть вправо, вдруг заметил какой-то плавающий предмет. Когда ты идёшь через океан много дней и не встречаешь не только судна, но даже китов-касаток, любой плавающий предмет представляет интерес. Изменив курс, мы приблизились и увидели большую деревянную бочку. Сбавив ход, приблизились к ней. Бочка смотрелась внушительно. Шкант в донышке был забит, и я вдруг вспомнил заметку из польского журнала. "Поднимай на палубу", - сказал штурману. На мостик пришёл стармех, обеспокоенный реверсом машины. Прикрыли бочку от ветерка, и боцман храпцами захватил её и поставил на палубу. Судно легло на курс, а мы стали осматривать нашу находку.
На палубе собралось несколько моряков, и я рассказал им о заметке в польском журнале. А вдруг это как раз одна из тех бочек? Бочка была сделана из добротного дуба, ёмкость около 300 литров. На ней была нанесена надпись на французском и английском языках, но от волн и долгого нахождения в воде не все слова можно было разобрать. Но чувствовалось, что это та самая, из Франции. "Отрывай шкант!" Боцман, легонько ударяя молотком, выбил шкант из донышка, и нам в нос ударил приятный винный запах. Мы стали наклонять бочку, пытаясь определить, есть ли там внутри что-то. Точно! Жидкость была. Принесли чистое ведро и налили из этой бочки 1,5 ведра ароматного красного вина. Кто-то уже принес кружку и намеревался набрать и выпить. Не было сомнения, что нам посчастливилось наткнуться как раз на одну из тех бочек. Но почему она пустая? 12 литров на ёмкость в 300 - что-то непонятно. Может, кто-то до нас уже поднимал её и забрал содержимое? Но почему оставили ведро вина и, забив шкант, опустили в океан? Мне были известны случаи, когда моряки, попробовав какую-нибудь пищу или напитки, найденные в открытом море, умирали. Я обмакнул свой палец в вино, облизал его и сказал окружающим меня: "Если через минуту-две не умру - попробуем". Но уже когда я облизывал палец, знал, что мы не умрем от этого вина. Вино было прекрасное. Это было, конечно, натуральное красное вино, густое (full body) и удивительно ароматное. Никогда не был специалистом, знатоком вин, но вкус этого вина я помню очень хорошо и сейчас, 30 лет спустя.