И все-таки, если бы Цветаева не увидела Блока за год до его смерти, чувства его освобождения от земных пут у нее не возникло бы. В мае двадцатого года она дважды слышала Блока на его вечерах в Москве: 9 мая в Политехническом музее и 14-го – во Дворце Искусств. На втором она была с Алей, которая записала в дневнике свои впечатления о Блоке и его стихах: "Выходим из дому еще светлым вечером. Марина объясняет мне, что Александр Блок – такой же великий поэт, как Пушкин (знающие любовь Цветаевой к Пушкину – поймут! – В. Ш.). И волнующее предчувствие чего-то прекрасного охватывает меня при каждом ее слове". Затем, удивительно близко к тексту и, главное, к смыслу Аля пересказала стихи, которые читал Блок. И дальше – о матери: "У моей Марины, сидящей в скромном углу, было грозное лицо, сжатые губы, как когда она сердилась. Иногда ее рука брала цветочки, которые я держала, и ее красивый горбатый нос вдыхал беззапахный запах листьев. И вообще в ее лице не было радости, но был восторг". Ребенок оставил нам сейсмографически-точную запись состояния Цветаевой во время чтения Блока. Радости не было и не могло быть: она видела тяжелобольного усталого человека, уже почти отсутствующего:
И вдоль виска – потерянным перстом -
Все водит, водит...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так, узником с собой наедине,
(Или ребенок говорит во сне?)...
Перед ней почти и не человек, во всяком случае, не человек, читающий стихи с эстрады, а некий дух, серафим, явившийся, чтобы "оповестить" и готовый взлететь. "Грозное лицо, сжатые губы" передают напряжение, с каким Цветаева слушала Блока. И восторг, как при встрече с чем-то непостижимо-высоким и прекрасным. То, что Аля в семь лет могла отметить разницу между радостью и восторгом, показывает, каким душевно-тонким человеком росла дочь Цветаевой, и делает объяснимой их необычную дружбу.
Аля передала Блоку стихи, только что законченные Цветаевой, – последнее ее стихотворение, обращенное к Блоку при его жизни. В нем, единственном из всего "блоковского" цикла, есть определенные приметы места, времени и живые черты портрета Блока. В примечании Цветаева указала: "в тот день, когда взрывались пороховые погреба на Ходынке – и я впервые увидела Блока". Нет сомнения, что этот вечер был чрезвычайно значителен для Цветаевой, но стихотворение написано не столько для того, чтобы запечатлеть встречу, сколько ради последней строки:
Как слабый луч сквозь черный мо́рок адов -
Так голос твой под рокот рвущихся снарядов.И вот, в громах, как некий серафим,
Оповещает голосом глухим– Откуда-то из древних утр туманных -
Как нас любил, слепых и безымянных,За синий плащ, за вероломства – грех...
И как – вернее всех – ту, глубже всехВ ночь канувшую – на дела лихие!
И как не разлюбил тебя, Россия!И вдоль виска – потерянным перстом -
Все водит, водит... И еще о том,Какие дни нас ждут, как Бог обманет,
Как станешь солнце звать – и как не встанет...Так, узником с собой наедине,
(Или ребенок говорит во сне?)Предстало нам – всей площади́ широкой! -
Святое сердце Александра Блока.
"Святое сердце" для Цветаевой в случае Блока имеет буквальное значение, оно отличает Блока от людей, отделяет от земли. Святому сердцу не место среди смертных. Цветаева уже сейчас знает это, и потому в стихах год спустя будет не горе, а светлое чувство справедливости.
Но "осанна!" Блоку началась еще весной шестнадцатого года, когда в первом цикле "Стихов к Блоку" Цветаева определила их неизбежность:
Мне – славить
Имя твое.
Она славит Блока в молитвенном преклонении и полной отрешенности от его земного человеческого облика. Она пишет своего Блока. Если поздний Пастернак связал образ поэзии Блока с ветром, то Цветаева ощущает его снежным: "снеговой певец", "снежный лебедь". Это нечто светлое, неземное, полуреальное – вот оно здесь и сейчас исчезнет, растает... В облике Блока, созданном Цветаевой, единственная реальность – страдание. Это попытка иконописи в стихах, изображение "лика" Поэта: "В руку, бледную от лобзаний, не вобью своего гвоздя...", "Восковому святому лику только издали поклонюсь..." Торжественно звучит стихотворение "Ты проходишь на Запад Солнца...", где Цветаева прямо перелагает в стихи православную молитву:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мимо окон моих – бесстрастный -
Ты пройдешь в снеговой тиши.
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души.Там, где поступью величавой
Ты прошел в гробовой тиши,
Свете тихий – святыя славы -
Вседержитель моей души.
Цветаева обожествляет Блока. Святость, страдание, свет – вот понятия, связанные для нее с Блоком, и хотя слово "Бог" не названо, оно окрашивает цикл. Тогда же, в шестнадцатом году, Цветаева написала первые стихи о смерти Блока. Душевная деликатность не позволила ей поднести это стихотворение больному поэту:
Думали – человек!
И умереть заставили.
Умер теперь. Навек.
– Плачьте о мертвом ангеле!
В двадцать первом году – новый взрыв стихов к Блоку. Меньше чем в три недели она пишет десять стихотворений, связанных с ним. И странно – в них является слово "колыбель":
Без зова, без слова, -
Как кровельщик падает с крыш.
А может быть, снова
Пришел, – в колыбели лежишь?..
В конце стихотворения колыбель оборачивается могилой, но слово возникло неслучайно. Из десяти стихотворений лишь три обращены непосредственно к Блоку, остальные составили два небольших цикла: "Подруга" и "Вифлеем". В это время Цветаева познакомилась с Надеждой Александровной Нолле-Коган и ее полуторагодовалым сыном Сашей. К ней обращена "Подруга", ему посвящен "Вифлеем": "Сыну Блока, – Саше". Легенда о том, что сын Н. А. Нолле – сын Блока, бытовала в писательских кругах долго. Не буду обсуждать ее достоверность – важно, что Цветаева ей верила, хотя несколько лет спустя изменила мнение об отцовстве Блока. Об отношениях Н. А. Нолле с Блоком Цветаева знала от нее самой: читала письма к ней Блока и видела его подарки новорожденному мальчику. В последние годы жизни Блока Н. А. Нолле и ее муж – крупный чиновник в области культуры П. С. Коган – поддерживали поэта, посылали ему в Петроград продовольственные посылки, хлопотали по его делам в Москве. Приезжая в Москву в двадцатом и двадцать первом годах, Блок останавливался в их квартире. Рассказов Нолле оказалось достаточно для возникновения цветаевского мифа – о подруге-возлюбленной, чья миссия любить-держать-спасать Поэта:
Схватить его! Крепче!
Любить и любить его лишь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рвануть его! Выше!
Держать! Не отдать его лишь!..
Может быть, только преданность "подруги последней" могла бы удержать его на земле? А если не удержать – то облегчить его предсмертные муки? Но и после смерти Поэта она остается Матерью Сына... Преступив всякую меру, Цветаева славит "последнюю подругу" Блока и ее сына как Богородицу и Сына Божьего.
Кем же был для Цветаевой Блок? Ни к кому другому не относилась она так отрешенно-высоко. В ее восприятии любой поэт, вне зависимости от ее личного притяжения или отталкивания, вне зависимости от эпохи, когда он жил, был еще и человеком во плоти – с характером, страстями, радостями, ошибками. Даже тот, кого она назвала Пленным Духом, – Андрей Белый – живет в ее воспоминаниях человеком: "старинный, изящный, изысканный, птичий – смесь магистра с фокусником", в одиночестве своего многолюдного окружения, непонятый и непонятный. Кажется, что Цветаева близко знала каждого настоящего поэта. Читая у нее о Пушкине или Гёте, чувствуешь, что она могла быть, была рядом с ними ("Встреча с Пушкиным" называется ее юношеское стихотворение), беседовала, прогуливалась по Москве или Веймару. Она понимала их изнутри, там, где создаются стихи. К любому из собратьев по "струнному рукомеслу" она могла подойти, познакомиться, с любым нашла бы общие темы разговора. И вот она стоит на вечере Блока "с ним рядом, в толпе, плечо с плечом" – и не протягивает руки, чтобы передать ему свои стихи. Передает в первый раз через Веру Звягинцеву, второй – через Алю. Почему? Только Блок проходит по ее стихам бесплотной тенью, не человеком, а существом, обожествляемым, вдохновляющим на молитвы. Он – вне круга, даже круга поэтов.
В литературно-теоретических работах Цветаевой почти нет ни ссылок на Блока, ни анализа его стихов. Показательно, что доклад о Блоке, прочитанный в 1935 году в Париже (текст его, к сожалению, не сохранился), Цветаева назвала "Моя встреча с Блоком" – хотя в земном, житейском смысле никакой встречи не было. Их встреча в ином измерении, не физическом. Лишь однажды, в статье "Поэты с историей и поэты без истории", говоря о "чистых лириках", Цветаева более подробно рассматривает "случай" Блока. Как видно из названия, Цветаева делит поэтов на два типа. Суммируя ее рассуждения, можно сказать, что для нее поэты с историей – движущиеся, развивающиеся, открывающие себя в мире. Поэты без истории – чистые лирики – не движутся, не развиваются, они открывают мир в себе. С удивлением Цветаева обнаруживает, что Блок единственный не подпадает под эту классификацию. В ее представлении он – чистый лирик, однако у него были "и развитие, и история, и путь". Но развитие, утверждает Цветаева, "предполагает гармонию. Может ли быть развитие – катастрофическим?" – спрашивает она, имея в виду Блока. Путь Блока – внутри самого себя, "бегство по кругу от самого себя", путь, который никуда не ведет. Блок кончил тем же, с чего начал: "Не забудем, что последнее слово "Двенадцати" – Христос, – одно из первых слов Блока", – пишет Цветаева. И – формулируя особенность этого "чистого лирика", его особость: "Блок на протяжении всего своего поэтического пути не развивался, а разрывался". Обратим внимание на последнее слово, оно многое открывает.
Я не стану полемизировать с Цветаевой, хотя думаю, что ее теоретические построения о двух типах поэтов можно подвергнуть критике и опровергнуть. Эта книга – не место для теоретических споров. Но, к слову, нужно отметить важную особенность цветаевской литературно-философской и критической прозы. Логика ее мысли так сильна и динамична, она нагнетает доказательства с такой стремительностью, что не дает читателю опомниться. То ли подавив его своей убежденностью, то ли загипнотизировав погружением в семантическую игру словами, она ведет его за собой, на все время чтения заставляя поверить в ее концепции. Только кончив читать, выйдя из-под ее магии, читатель сможет подумать о правильности утверждений Цветаевой и решиться возражать ей. Восторг, прославление – часто непомерно гиперболизированные – постоянные явления лирики Цветаевой. Но обожествление, с каким она обращается к Блоку, – уникально. Я пыталась отыскать источник его, понять, какую идею олицетворяет Блок для Цветаевой. Это неожиданно открылось в детском письме Али Эфрон. В разгар работы Цветаевой над посмертными стихами к Блоку, 8 ноября 1921 года Аля писала Е. О. Волошиной: "Мы с Мариной читаем мифологию... А Орфей похож на Блока: жалобный, камни трогающий..." Так вот кем был для Цветаевой Блок: современным Орфеем, воплощением идеи Певца, Поэта. Ведь и Орфей не был человеком, а существом из мифа, сыном бога и музы, хотя и смертным. Вот к чему относились – может быть, подсознательно? – давным-давно, в шестнадцатом году написанные строки:
Думали – человек!
И умереть заставили...
А теперь, в двадцать первом, параллельно стихам о кончине Блока, возникли стихи о гибели Орфея. Поначалу стихи об Орфее были без названия: образы обоих певцов сливались в сознании Цветаевой. Только для сборника, который она готовила в Москве в сороковом году, она озаглавила его – "Орфей":
Так плыли: голова и лира,
Вниз, в отступающую даль.
И лира уверяла: мира!
А губы повторяли: жаль!Крово-серебряный, серебро-
Кровавый след двойной лия,
Вдоль обмирающего Гебра -
Брат нежный мой! сестра моя!
Цветаева отвечает на вопрос, заданный несколькими днями раньше в "блоковском" стихотворении "Как сонный, как пьяный...":
Не ты ли
Ее шелестящей хламиды
Не вынес -
Обратным ущельем Аида?Не эта ль,
Серебряным звоном полна,
Вдоль сонного Гебра
Плыла голова?
Не ты ли, Блок, в незапамятные времена был Орфеем? Да, это его голова вечно плывет по Гебру... Да, это он, Блок-Орфей, пытался вывести возлюбленную из царства мертвых, его голос рассекал кромешную тьму ада:
Как слабый луч сквозь черный морок адов -
Так голос твой...
Образный строй "Орфея" и "Стихов к Блоку" идентичен. "Орфей" мог быть включен в блоковский цикл, так естественно вплетается он в венок памяти Поэта. Но ни в "Орфее", ни в "Стихах к Блоку" нет лаврового венка, а есть мученический венец. В "Стихах к Блоку" он назван прямо:
Не лавром – а терном
Чепца острозубая тень...("Без зова, без слова...")
Цепок, цепок венец из терний!..
("Не проломанное ребро...")
В "Орфее" – мерещится в убегающих речных волнах:
Вдаль-зыблющимся изголовьем
Сдвигаемые как венцом -
Не лира ль истекает кровью?
Не волосы ли – серебром?..
Что до Эвридики, то однажды Цветаева сказала, что в обороте головы Орфея, когда, выводя Эвридику из царства мертвых, он нарушил условие бога Аида и обернулся, чтобы взглянуть на шедшую сзади Эвридику, – вина Эвридики. Будь она, Цветаева, на месте Эвридики, она сумела бы внушить Орфею не оглядываться. Тем самым были бы спасены и Эвридика, и Орфей. Не так ли надо понимать и слова Цветаевой о ее невстрече с Блоком: "встретились бы – не умер"? В стихотворении "Без слова, без зова..." и в цикле "Подруга" она воспевает идеальную Эвридику, сумевшую бы удержать Орфея от гибели. Реальная Н. А. Нолле – лишь повод для воплощения цветаевского понятия подруги-возлюбленной Поэта. Но идея Цветаевой разрастается в мифологическую бесконечность: Орфей возвращается на землю. В наш век он вернулся в облике Александра Блока – и это тоже еще не конец.
А может быть, снова
Пришел, – в колыбели лежишь?
Блоковская колыбель – могила и одновременно колыбель его новорожденного сына. В "Вифлееме" Цветаева славит не столь Сашу – сына Н. А. Нолле, сколько наследника Певца, будущее воплощение Орфея-Блока...
Необходимо еще раз подчеркнуть: Блок – по Цветаевой – Орфей современный. Орфей без орфеевской гармонии, но с современным гипертрофированным чувством катастрофы в душе. И если Орфея в конце пути разорвали вакханки, то Блок всю жизнь сам разрывался. И в конце концов – разорвался... "Удивительно не то, что он умер, – писала Цветаева Ахматовой, – а то, что он жил. Мало земных примет, мало платья... Ничего не оборвалось, – отделилось. Весь он – такое явное торжество духа, такой воочию – дух, что удивительно, как жизнь вообще – допустила?"
* * *
В одной из записей Цветаева, говоря о коммунистах, призналась: "не их я ненавижу, а коммунизм". И в скобках: "Вот уж два года, как со всех сторон слышу: "Коммунизм прекрасен, коммунисты – ужасны!"". Снова она противостоит большинству, но разве это бравада или эпатаж? Она отвергала коммунизм как идею. Людей – в том числе и коммунистов – она оценивала каждого в отдельности. В годы Гражданской войны главным ее чувством по отношению к людям была жалость.
Она сама нуждалась в жалости и участии. Жизнь принимала все более фантастические очертания, и дом Цветаевой рухнул одним из первых. Как позже определила ее старшая дочь, их дом настиг "кораблекрушительный беспорядок": комнаты потеряли жилой вид, вещи – свой смысл и назначение. Первые постепенно переходили к чужим людям, вторые – на Сухаревку. Из большой и уютной двухэтажной квартиры в распоряжении Цветаевой остались ее маленькая комната, кухня, детская и наверху – бывшая Сережина, за это особенно любимая, называвшаяся "чердак":
Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!
Взойдите. Гора рукописных бумаг...
Так. – Руку! – Держитесь направо, -
Здесь лужа от крыши дырявой...
Князь Сергей Михайлович Волконский, внук декабриста и женщины, некогда воспетой Пушкиным, писатель, театральный деятель, бывший директор Императорских театров, посвящая Цветаевой свою книгу "Быт и Бытие", вспоминал о ее тогдашней жизни: "В Борисоглебском переулке, в нетопленом доме, иногда без света, в голой квартире; за перегородкой Ваша маленькая Аля спала, окруженная своими рисунками, – белые лебеди и Георгий Победоносец, – прообразы освобождения... Печурка не топится, электричество тухнет. Лестница темная, холодная, перила донизу не доходят, и внизу предательские три ступеньки. С улицы темь и холод входят беспрепятственно, как законные хозяева". Звонок не работал, входная дверь не запиралась – всякий мог войти в эту квартиру так же беспрепятственно, как тьма и холод. "Грабитель входит без ключа", – сказано в стихотворении Цветаевой – и это не поэтическая фантазия. Действительно, к ней однажды вошел грабитель. Вошел – "и ужаснулся перед бедностью". Волконский писал: "Вы его пригласили посидеть, говорили с ним, и он, уходя, предложил Вам взять от него денег. Пришел, чтобы взять, а перед уходом захотел дать. Его приход был быт, его уход был бытие". По этому эпизоду можно представить, в какой бедности и разрухе жила Цветаева с детьми.