С большой долей вероятности можно сказать только следующее. 1) Судя по характерам регентши и "канцлера", вестернизация при них шла бы более эволюционно, чем при Петре. 2) Они почти стопроцентно не ввязались бы в изнурительную войну со Швецией (подобные предложения к ним поступали, но они вежливо от них уклонялись), а продолжали бы додавливать Крым, что отвечало насущным российским интересам. По аргументированному мнению А. П. Богданова, крымские походы Голицына – особенно второй – вовсе не были провальными, их результатом стало значительное продвижение русской антитатарской оборонительной линии, практически "запиравшей" татар за Перекопом. (И это направление внешней политики, кстати, вполне совпадает с рекомендациями Крижанича, призывавшего московских царей "держать мир со всеми с верными, восточными и западными народами, а воевать – с одними татарами", ибо "крымцы… всегда требуют от нас откупа или дани, и все-таки никогда не перестают причинять нам бедствия", и даже предлагавшего после завоевания "Перекопской области" перенести туда столицу России.) Ну а Вечный мир 1686 г. с Польшей, окончательно закрепивший за Московским царством его западно-русские приобретения (даже Киев, признавать который российским поляки никак не хотели), – показатель высокой политической компетентности князя Василия Васильевича.
В любом случае расплывчатый курс Софьи – Голицына, на наш взгляд, предпочтительнее петровской "костоломной" (Д. М. Володихин) определенности. Проблема, однако, в том, что выбор между эволюционным и революционным путем развития в России, в сущности, зависел от особенностей монаршего темперамента, ибо институтов, способных в случае чего корректировать последние не существовало – говоря современным языком, напрочь отсутствовал механизм "защиты от дурака". Петр действительно просто продолжал дело своих предшественников, но в силу своего неуравновешенного нрава (впрочем, все же не настолько патологического, как у грозного "прапрадедушки", которого он, кстати, по его словам, "всегда принимал… за образец") делал это в настолько экстремальной форме, что изменения становились революционными.
Дворянство уже при Алексее Михайловиче начало складываться в замкнутое, привилегированное сословие – при его младшем сыне оно стало называться польским именем шляхетство и отгородилось от прочих слоев не только социальными, но и культурными барьерами – европейской одеждой, языком, бытом. Кстати, не стоит преувеличивать уровень петровской меритократии, якобы закрепленной Табелью о рангах, – не из дворян происходило менее 15 % офицерства, из них только 0,9 % смогли дослужиться до капитана и никто – до штаб-офицерских чинов. Более того, сохранились и боярские преимущества, хотя местничество было отменено еще в 1682 г. Из 12 генералов, имевших чины первых трех классов табели, десять принадлежали к родовой знати, а "представители тех фамилий, которым в допетровское время не удалось добиться думных чинов, как правило, не поднимались выше ранга бригадира или генерал-майора" (С. В. Черников). Впрочем, приобретя статус первого сословия, дворянство так и не получило никаких правовых гарантий, охранявших личную независимость и собственность его представителей. Дворяне были обязаны служить всю жизнь, поместье, хоть и уравнялось с вотчиной, не могло делиться, передаваясь только одному наследнику; прочие же сыновья не могли даже купить себе землю, пока не выслуживали определенное количество лет.
Федор Алексеевич ввел при дворе дресс-код по польскому образцу. Его младший единокровный брат заставил переодеться в европейское платье и сбрить бороды все дворянство и армию; купцы и крестьяне вынуждены были от этого нововведения откупаться. Петр регламентировал дискриминацию старообрядцев, за свой легальный статус обязанных платить двойной налог и носить особые красно-желтые нашивки – "козыри" на одежде (ничего не напоминает?).
Податное бремя и раньше было неподъемно – Петр обложил налогами все, что только можно, вплоть до бород, бань и дубовых гробов, введя к концу царствования подушную подать, собираемую не с имущества, а с лица – "души мужеска пола" (от подушного оклада были освобождены только дворянство и духовенство). Налоги на душу населения в его правление увеличились в среднем в три раза. Народ от такого "людодерства" стал массово разбегаться, перепись 1710 г. зафиксировала уменьшение количества дворов почти на 20 % по сравнению с переписью 1678 г. Общая сумма недоимок с 1720 по начало 1726 г. составила 3,5 млн руб. при ежегодном подушном окладе в 4 млн. Чтобы препятствовать передвижению крестьян, для них был резко ужесточен паспортный режим: они теперь имели право отлучиться на заработки на расстояние 30 верст лишь с письменным разрешением своего помещика, а свыше 30 верст – с паспортом от земского комиссара (местный выборный чиновник из дворян).
К этому добавились многочисленные экстренные повинности, например участие в строительстве Петербурга или рытье каналов. Вот что писали в челобитной царю реальные прототипы "массовки" "Епифанских шлюзов" Андрея Платонова, мобилизованные на строительство канала между Волгой и Доном: "Мы, холопы твои и крестьянишки наши в те годы у твоего, Великий Государь, корабельного и бригантного дела и адмиралтейского двора строения во время пахотное, и жатвенное, и сенокосное в домишках своих не были и ныне по работе ж и за тою работою озимаго и ярового хлеба в прошлом и нынешнем годах мы и крестъянишки наши не сеяли, и сеять некому и нечем, и за безлошадьем ехать не на чем, а который у нашей братьи и крестьянишек наших старого припасу молоченой и немолоченой хлеб был, и тот хлеб служилые и работные люди, идучи на твою, Великого Государя, службу и на Воронеж на работу, много брали безденежно, а остальной волею Божьей от мышей поеден без остатку, и многое нам и крестьянишкам нашим такие служилые и работные люди обиды и разоренье чинят".
Военные траты и при Федоре Алексеевиче были огромны – более половины расходного бюджета; при Петре они в среднем составили две трети оного, а в некоторые годы доходили до 83 %. К Московскому царству некоторые публицисты и историки любят применять метафору "военный лагерь", но именно в петровское царствование она стала реальностью. Гигантская, благодаря рекрутской повинности, сменившей спорадические наборы "даточных людей" и поставившей под ружье чуть ли не каждого десятого русского крестьянина, армия не распускалась и в мирное время (впрочем, последнего и было-то от силы пара лет). Она расквартировывалась почти по всем губерниям, выбивая из местного населения предназначенную как раз на войсковые нужды подушную подать. Избавленной от квартирантов за дальностью оказалась только Сибирь, но ее русские обитатели должны были денежно обеспечивать полки, размещенные в Прибалтике.
Собственно война – это главное, что интересовало "работника на троне", она и потянула за собой большинство его скороспелых реформ. И не надо думать, что Петр был вынужден воевать. В Северной войне именно Россия выступила агрессором. В конце 1690-х гг. "шведы, имея многочисленные внешнеполитические проблемы в Германии и на датских границах, стремились по возможности не доводить конфликт с Россией до войны" (Е. В. Анисимов). В 1697 г. Швеция даже подарила России 300 железных орудий для войны с Турцией. Вступив на престол, Карл XII сразу же выслал посольство в Москву с обещанием "все договоры с Россиею свято хранить". Кроме того, нападение на Швецию было еще и вероломным: буквально в день начала войны (19 авг. 1700 г.) русское посольство привезло Карлу XII царскую грамоту с заверениями в дружбе.
Победой над Швецией, столь дорого оплаченной – ни много ни мало разорением страны, Петр явно не собирался ограничиваться. Лишь только закончилась Северная война (1721), начался Персидский поход (1722). О дальнейших планах императора поведал один из его сподвижников А. П. Волынский: "По замыслам его величества не до одной Персии было ему дело. Ибо, если б посчастливилось нам в Персии и продолжил бы Всевышний живот его, конечно, покусился достигнуть до Индии, а имел в себе намерения и до Китайского государства, что я сподобился от его императорского величества… сам слышать". Так что недаром Петр не распускал армию и ввел идущую на нее подушную подать (1724) в, казалось бы, мирное время.
Тотальная милитаризация жизни страны накладывала неизгладимый отпечаток и на ее гражданское управление, которым также руководили в подавляющем большинстве военные. Вот, например, какие методы применял для проведения переписи населения 1721 г. (от которой, зная ее фискальный характер, многие укрывались) в великолуцкой провинции некий полковник Стогов: "Чинил многие обиды, посылал многократно офицеров и при них драгун и солдат по многому числу в уезды в шляхетские домы, и забирали днем и ночною порою дворян и жен их и привозили к нему… и держал тех дворян и жен их под крепким караулом в казармах многое время; також… людей и крестьян ста по два и по три человека… держались в казармах… многие числа под жестоким караулом. И, держав под караулом, многих дворян пытал; также из людей и крестьян многих пытал же, от которого его за караулом многого числа людей от тесноты и от жестоких его пыток, как шляхетства, так людей и крестьян безвременно многие и померли. И от таких его Стогова обид великолуцкой провинции обыватели пришли в великий страх, бить челом и доносить на него не смеют".
Правительство и прежде активно вмешивалось в экономику – Петр придал ей едва ли не плановый характер. До 1719 г. государство вообще монополизировало практически все отрас ли хозяйственной жизни, распоряжаясь ею по своему усмотрению. Русский экспорт был отдан в руки иностранцев. Московское купечество оказалось буквально задушено высокими налогами, государственным регулированием цен, разнообразными повинностями. Для того чтобы сделать из только что основанного Петербурга главный порт страны, "пришлось совершенно убить торговое значение Архангельска" (В. И. Пичета), сначала запретив возить в него большинство товаров с тем, чтобы русские купцы две трети последних отправляли в Северную столицу, а потом и вовсе – переселив туда всех именитых архангельских купцов и введя пошлины на товары, продающиеся в Архангельске, на треть выше, чем в Петербурге. Тем самым заодно были низвергнуты в нищету посадские люди и крестьяне Русского Севера, в большинстве своем так или иначе связанные с архангельской торговлей. Переселению подверглись не только архангелогородцы, всего из разных городов в Петербург принудительно направили несколько тысяч купцов и ремесленников, в указе об этом (1717) без всяких сантиментов предписывалось "купцов, ныне выбрав, выслать их с женами, и с детьми в Санктпетербург безсрочно; а выбирать их… как из первостатейных, так и средних людей добрых и пожиточных, которые б имели у себя торги и промыслы, или заводы какие свободные, а не убогие были б, не малосемейные, и тот выбор учинить им без всякого послабления, не обходя и не норовя никому ни для чего…".
Петровская экономическая политика разорила верхушку старого московского купечества: к 1715 г., по данным Н. И. Павленко, из 226 "гостей" только 104 сохранили торги и промыслы, причем семнадцать разорившихся вообще "изменили сословную принадлежность… одни оказались в денщиках, другие – в подьячих, пятеро угодили в солдаты, а 6 человек обрели пристанища в монастырских кельях". Рухнули целые торговые династии. А. И. Аксенов подсчитал, что если в 1705 г. "среди гостей насчитывалось 27 фамилий (собственно гостей было, естественно, больше, поскольку в ряде городов было несколько представителей в этом звании), то в 1713 году в качестве "наличных" московских "гостей" числилось только 10". В регламенте управлявшего городами Главного магистрата (1721) отмечалось, что "купецкие и ремесленные тяглые люди во всех городах… едва не все разорены".
С 1719 г. свобода торговли была формально восстановлена, а казенные мануфактуры разрешили приватизировать частным владельцам или компаниям, но государство продолжало руководить экономикой посредством уставов, регламентов, льгот, отчетов, проверок и т. д. Хозяева мануфактур, по сути, являлись только их арендаторами, выполняющими госзаказ; казна, в случае невыполнения тех или иных обязательств, всегда могла забрать предприятия обратно. Поскольку как сельские, так и посадские люди были прикреплены к местам жительства, с наймом работников на фабриках и заводах создалась напряженка. Сначала проблему пытались решить присылкой на трудовое перевоспитание "татей, мошенников и пропойц" и разного рода изловленных "гулящих людей". С 1721 г. фабриканты получили право покупать деревни с крепостными крестьянами, найдя, "наконец, желанный контингент рабочих рук" (В. И. Пичета), особенно востребованный на предприятиях "стратегического значения": суконная промышленность вообще не знала вольнонаемного труда, в металлургической – к середине 1740-х гг. последний составлял менее двух процентов. Экономическое развитие России стало крайне однобоким – прогрессировало только то, что работало на армию и флот. Старые кустарные предприятия легкой промышленности (например, производившие полотно) были уничтожены нелепыми запретами. При этом главных своих целей в промышленной политике Петр так и не достиг: Россия продолжала вывозить сырье и ввозить готовые фабрикаты; даже войско, несмотря на все усилия, так и не удалось одеть в сукно отечественного производства. Ну и понятное дело, что к капитализму все это имело весьма косвенное отношение.
Петр довел самодержавный произвол до предела, сняв с него последние путы традиции: отменил патриаршество, напрямую подчинив церковь через Синод государству; отменил устоявшийся порядок передачи престола от отца к сыну, (теперь назначение преемника оставалось на личное усмотрение самого монарха); наконец, нарушил чуть ли не все бытовые нормы поведения монарха, принятые в Москве. Особенно здесь показательна проблема престолонаследия, хорошо помогающая понять специфику отечественного абсолютизма. Датский посол Вестфален рассказывает в одном из дипломатических донесений 1715 г. о весьма характерном разговоре с основателем Российской империи. Последний возмущался тем, что такой великий монарх, как Людовик XIV, предмет его восхищения, мог установить регентство герцога Орлеанского при малолетнем Людовике XV: дескать, не следовало отдавать ребенка в руки человека, способного его отравить и завладеть престолом, а если регент сам достоин стать королем, надо было передать трон ему. Вестфален отвечал, что основополагающие законы Франции обязывали Людовика передать регентство в руки ближайшего по крови принца, пока его прямой наследник не достигнет совершеннолетия. Король Франции не может назначить преемником любого, кого пожелает, – такой акт был бы лишен юридической силы. Петр решительно не согласился с датчанином и назвал "величайшей из жестокостей принесение безопасности государства в жертву обыкновенному установленному праву престолонаследия".
Надменный "король-солнце" терпеть не мог герцога Орлеанского, но поделать ничего не мог (кстати, приписываемая ему фраза "государство – это я" не имеет никаких подтверждений в источниках), впрочем, регент не отравил малолетнего короля и не завладел французским троном. Демократичный "державный плотник", ради сохранения своей политической линии, просто ликвидировал неудобную ему систему русского престолонаследия ("уничтожил всякую законность в порядке наследства", по выражению А. С. Пушкина) вместе со своим прямым наследником – царевичем Алексеем. Между прочим, дело последнего интересно сравнить со всем известным по "Виконту де Бражелону" делом Фуке, длившимся три года и широко обсуждавшимся в обществе. Людовик не смог принудить Палату правосудия, назначенную им же из числа наиболее видных оффисье, к вынесению смертного приговора подсудимому, хотя судьи и подвергались сильнейшему нажиму со стороны правительства. Когда судили Алексея Петровича, процесса как такового не было, его место заняли допросы с применением кнута и закрытый суд, длившийся меньше месяца; а потом царевича то ли задушили подушками, то ли отравили в каземате Петропавловки – почувствуйте разницу!
Что же касается церкви, то она сделалась при Петре, по сути, казенным ведомством православных дел, с помощью которого государство осуществляло духовный контроль над населением. Священники, обнаружившие на исповеди "измену, или бунт на Государя, или на Государство, или злое умышление на честь или здравие Государево и на фамилию Его Величества", обязаны были донести об этом, "где надлежит", под недвусмысленной угрозой: "А ежели кто из священников сего не исполнит, и о вышеозначенном услышав, вскоре не объявит, тот без всякаго милосердия, яко противник, и таковым злодеям согласник, паче же Государственных вредов прикрыватель, по лишении сана и имения, лишен будет и живота". Что эта угроза не была пустым звуком, свидетельствует, например, дело подьячего Илариона Докукина (1718), подавшего царю бумагу с отказом от присяги, – за недонесение на него московский поп Авраам был приговорен к смертной казни, замененной наказанием кнутом, урезанием языка, вырыванием ноздрей и ссылкой на каторгу в вечную работу. Кроме того, государство лишило церковь функции культурного руководства общества, точнее, его социально-политической элиты, взяв на себя роль проводника европейского просвещения, ставшего для дворянства заменой просвещения православного. Культ императора приобрел поистине религиозный характер, недаром с петровских времен в круг церковных праздников вошли как обязательные дни рождения и тезоименитства царственных особ.