С конца XVIII в. Европа стремительно менялась. Образцовая "абсолютная" монархия Франция после почти столетнего примеривания различных форм правления в 1871 г. успокоилась на республике. Одна за другой множились конституционные монархии: Швеция (1809), Испания (первая конституция – 1812, окончательно – 1837), Норвегия (1814), Нидерланды (1815), Греция (1822), Бельгия (1831), Дания (1848), Италия (1861), Сербия (1869), Румыния (1866), Австро-Венгрия (1867), Германия (1871)… В 1879 г. конституцию получила освобожденная от турецкого гнета самодержавной Россией Болгария – особенно пикантно, что и сочинили ее русские юристы (в том числе и упомянутый выше Градовский). Еще более пикантно, что внутри самой империи конституцию имела Финляндия и – в 1815–1830 гг. – Польша. К концу XIX в. Россия оставалась единственной неограниченной монархией в Европе. Даже на "деспотическом" Востоке подули новые веяния. В 1876 г. конституцией (правда, вскоре ликвидированной и восстановленной только в 1908 г.) обзавелась Османская империя, в 1889-м – Япония. В Новом Свете все выше поднималась звезда североамериканской демократии.
На этом фоне Российская империя выглядела все более архаичной, вызывая отторжение у собственной вестернизированной интеллектуальной элиты, и явно проигрывала в эффективности странам, следовавшим европейскому мейнстриму, о чем свидетельствовали ее поражения в Крымской и Русско-японской войнах. Более того, такая система развращала народную психологию, ибо зыбкость основополагающих правил общежития, идущая сверху, не могла не порождать пресловутого правового нигилизма внизу, что ясно видели и радикалы, и консерваторы: "Русский, к какому бы классу он ни принадлежал, нарушает закон всюду, где он может сделать это безнаказанно; точно так же поступает правительство" (А. И. Герцен); "Как же хотят уважения к законам в частных лицах, когда правительство все беззаконное себе позволяет?" (В. А. Жуковский). Ну и наконец, без свободы политической все гражданские свободы оказывались более или менее фиктивны. Как писал еще М. М. Сперанский: "Хотя права гражданские и могут существовать без прав политических, но бытие их в сем положении не может быть твердо".
Показательно, что до 1906 г. регистрация любых общественных организаций имела в России разрешительный характер, то есть "являлось не законным правом граждан, а милостью, даруемой властью по своему усмотрению" (А. С. Туманова). В российском законодательстве отсутствовал специальный закон на сей счет, но в "Уставе о пресечении и предупреждении преступлений" (глава 5 – "О незаконных и тайных обществах") было четко прописано: "Запрещается всем и каждому заводить и вчинять в городе общество, товарищество, братство или иное подобное собрание без ведома или согласия правительства". Полиция бдительно следила за зубоврачебными или астрономическими обществами, за литературно-художественным кружком при МХТ, за клубом футболистов и т. д., везде подозревая возможную крамолу; в 1848–1859 гг. действовал запрет даже на создание благотворительных обществ: бедным предписывалось помогать либо индивидуально, либо через посредничество Приказов общественного призрения. И это не было просто паранойей – при отсутствии легальной политической жизни оппозиционные элементы действительно могли угнездиться под каким угодно прикрытием. Тупиковая для развития страны ситуация.
Наиболее влиятельная русская историко-юридическая школа XIX в. – "государственная", представленная такими светилами, как С. М. Соловьев, К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин, В. И. Сергеевич, А. Д. Градовский, разработала концепцию, согласно которой после необходимого в интересах обороны страны "закрепощения сословий" русская монархия эволюционно их "раскрепощает" и движется к установлению правового порядка. Великие реформы вроде бы подтверждали правоту "государственников", но вдруг забуксовали, как только речь зашла об участии общества в управлении государством, что обессмысливало эти преобразования, лишало их перспективы, сохраняя в стране все тот же старорежимный военно-бюрократический порядок, еще более укрепившийся в эпоху "контрреформ". С 1881 до 1917 г. в наиболее населенных и развитых регионах и городах империи (в том числе и в обеих столицах) непрерывно действовало "Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия", дающее генерал-губернаторам, губернаторам и градоначальникам право воспрещать различные общественные и частные собрания, делать распоря жения о закрытии торговых и промышленных заведений, практиковать административную высылку тех или иных подозрительных лиц и т. д. Николай II, едва вступив на престол, с ходу отверг самые скромные пожелания земских деятелей, назвав их "бессмысленными мечтаниями".
Наблюдая все это, на пороге XX столетия патриарх "государственной школы" Б. Н. Чичерин, долгое время считавший ограничение самодержавия преждевременным для России, вынужден был радикально пересмотреть свою позицию: "Для всякого мыслящего наблюдателя современной русской жизни очевидно, что главное зло, нас разъедающее, заключается в том безграничном произволе, который царствует всюду, и в той сети лжи, которой сверху донизу опутано русское общество. Корень того и другого лежит в бюрократическом управлении, которое, не встречая сдержки, подавляет все независимые силы и, более и более захватывая власть в свои руки, растлевает всю русскую жизнь… Но ограничить бюрократию невозможно, не коснувшись той власти, которой она служит орудием и которая еще чаще служит ей орудием, – то есть неограниченной власти монарха. Пока последняя существует, безграничный произвол на вершине всегда будет порождать такой же произвол в подчиненных сферах. Законный порядок никогда не может упрочиться там, где все зависит от личной воли и где каждое облеченное властью лицо может поставить себя выше закона… (курсив мой. – С. С.)"
Бесплодные усилия русского конституционализма
Попытки ограничения "безграничного произвола на вершине" в Петербургский период предпринимались неоднократно. Самой значительной и близкой к успеху из них была "затейка" Верховного тайного совета, высшего совещательного органа империи, учрежденного вскоре после смерти Петра I. Преобладавшие там "сильные персоны" – князья Голицыны и Долгорукие, среди которых особенно выделялся Дмитрий Михайлович Голицын, пригласив в 1730 г. на ставший в очередной раз вакантным русский трон племянницу Петра – вдовствующую герцогиню Курляндскую Анну Ивановну, поставили ей обязательным условием подписание "кондиций", по сути юридически ликвидировавших самодержавие. Неверно считать, что "верховники" отстаивали только свои личные корыстные интересы. В "кондициях", сначала подписанных, а потом разорванных Анной, содержались требования к монарху без согласия ВТС "ни с кем войны не всчинать", "миру не заключать", "верных наших подданных никакими новыми податми не отягощать", "у шляхетства живота и имения и чести без суда не отъимать". Первые три пункта были актуальны для всех слоев населения, измученных петровской военно-налоговой вакханалией. Последний – наконец-то давал правовые гарантии всему русскому дворянству.
В форме присяги императрице, разработанной "верховниками", понятие "самодержавие" полностью отсутствовало, а от присягающего требовалось быть верным не только государыне, но и "государству", "отечеству", что существенно поднимало уровень тогдашней русской правовой культуры. Там же речь идет о том, чтобы "х купечеству иметь призрение, и отвращать от них всякие обиды и неволи, и в торгах иметь им волю, и никому в одни руки никаких товаров не давать (то есть речь идет о запрещении монополий, активно практиковавшихся при Петре. – С. С.), и податми должно их облехчить" и "крестьян податми сколько можно облехчить, излишние росходы государственные разсмотрить". Декларировалось расширение совещательного начала в государстве: "Будет же когда случитца какое государственное новое и тайное дело, то для оного в Верховный тайный совет имеют для совету и разсуждения собраны быть Сенат, генералитет, и калежские члены и знатное шляхетство; будет же что касатца будет к духовному управлению, то и синодцкие члены и протчие архиереи, по усмотрению важности дела". "Верховники" планировали созвать комиссию для разработки новых законопроектов, в которую должны были войти 20–30 выборных от шляхетства. Причем в случае, если комиссия будет касаться церковных, военных или торговых вопросов, то следовало привлекать к их обсуждению выборных от духовенства, "военных людей" и купечества, "и тех выборных от всякого чина допускать в совет и давать им ровные голосы".
По точной формулировке П. Б. Струве, в "кондициях" и других документах "верховников" "заключены были в зародышевом виде две основные здоровые идеи конституционализма. Это: 1) идея обеспечения известных прав человека, его личной и имущественной неприкосновенности; 2) идея участия населения в государственном строительстве". Неверно также считать, что шляхетство было сплошь за самодержавие, напротив, из его среды было выдвинуто несколько конституционных проектов, но их создатели и "верховники" не смогли найти между собой компромисс (в дворянских проектах планировалось значительно расширить число членов ВТС), и в результате в момент конфликта "сильных персон" и императрицы шляхетство взяло сторону последней, надеясь, что она удовлетворит их требования лучше. Кое-какие льготы дворянство действительно приобрело, но не политические или даже гражданские права, взамен получив все прелести "бироновщины", оставшейся в памяти "благородного сословия" как одна из самых черных эпох в его истории.
В 1762 г., после вступления на престол Екатерины II, воспитатель цесаревича Павла граф Никита Иванович Панин предложил одновременно учредить Императорский совет из 6–8 сановников, без согласования с которым императрица не могла принять ни одного закона, и усилить значение Сената, которому давалось право представлять возражения на "высочайшие указы". Екатерина, чье положение на троне было тогда еще очень шатким, несколько месяцев раздумывала над этим демаршем и даже подписала составленный Паниным соответствующий манифест, но позже, поняв, что реальной общественной силы за его автором нет, оторвала от документа свою подпись. Несмотря на почтение к Монтескье и энциклопедистам, императрица ограничивать свою власть явно не желала, и откупилась от дворянских притязаний дарованием первому сословию неотъемлемых гражданских прав.
Панин, однако, не расстался с конституционными намерениями и вместе с братом Петром и Д. И. Фонвизиным принялся обдумывать проект "фундаментальных законов" для России, где весьма четко изложена суть проблемы: "Где… произвол одного есть закон верховный, тамо прочная общая связь и существовать не может; тамо есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан, нет того политического тела, которого члены соединялись бы узлом взаимных прав и должностей… Государь… не может… ознаменовать ни могущества, ни достоинства своего иначе, как постановя в государстве своем правила непреложные (курсив мой. – С. С.), основанные на благе общем, и которых не мог бы нарушить сам, не престав быть достойным государем". Никита Иванович возлагал все надежды на воцарение своего воспитанника, но не дожил до этого дня, и слава богу, ибо разочарование было бы слишком жестоким – сын отнял у дворянства даже то, что дала мать. Трудно поверить, что автор афоризма "велик в России лишь тот, с кем я говорю и пока я с ним говорю" некогда сочувственно внимал панинским мечтам. Есть сведения, что руководители антипавловского заговора 1801 г. П. А. Пален и Н. П. Панин (племянник Н.И.) планировали после переворота установить конституционное правление.
"Дней Александровых прекрасное начало", когда на престол взошел монарх, практически не скрывавший своих республиканских убеждений, породили немало конституционных проектов, наиболее значительные из которых – и по глубине мысли, и по возможностям их реализации – разработки Михаила Михайловича Сперанского. Заказчиком их был сам царь. Сперанский основывался на разделении законодательной, исполнительной и судебной властей, осуществлявшихся различными учреждениями: первая – Государственной думой, вторая – министерствами, третья – Сенатом. Хотя право законодательной инициативы оставалось почти исключительной прерогативой императора, четко прописывалось, что "никакой новый закон не может быть издан без уважения Думы" и что "установление новых податей, налогов и повинностей уважается в Думе"; предполагалась ответственность министров перед "законодательным сословием". Думское начало должно было проникнуть всю Россию, начиная с волостного уровня, из депутатов губернских дум образовывалась уже дума Государственная. В думских выборах получало право принимать участие, кроме дворян, "среднее состояние" (купцы, мещане, государственные крестьяне). Все эти предложения были похоронены после отставки Сперанского, о которой уже говорилось выше.
В 1820 г., по поручению Александра I, Н. Н. Новосильцов разработал проект Государственной уставной грамоты Российской империи – в ней фигурировал двухпалатный Государственный сейм, который "законодательной власти государя содействует", вплоть до права вето. Кроме того, Уставная грамота содержала "ручательства" всевозможных свобод – вероисповедания, "тиснения" (то есть печати), неприкосновенность личности и собственности, утверждала "коренной российский закон: без суда никто да не накажется". Но несмотря на то что император "был действительно близок к реальному введению в России пусть крайне ограниченной, но все же конституции" (С. В. Мироненко), обнародовать этот документ и придать ему силу закона он так и не решился. В конце 1822 – начале 1823 г. Александр окончательно покончил с планами политических реформ.
С той поры до начала XX в. верховная власть в России никогда более всерьез не задумывалась над вопросом своего законодательного самоограничения. Даже пресловутая "конституция" М. Т. Лорис-Меликова 1881 г. не предполагала ничего более, чем включение в ГС выборных от земств; "Земский собор" Н. П. Игнатьева 1882 г. также имел чисто совещательное значение. Начиная с "Русской правды" П. И. Пестеля и "Конституции" Н. М. Муравьева, ограничительные проекты, заслуживающие разговора не только в кругу узких специалистов-историков, стали уделом нелегальной политической оппозиции, легальной в Российской империи не могло быть по определению.
Просвещение или "помрачение"?
Легитимность самодержавия начиная с Петра обосновывалась не только его божественным происхождением, но и тем, что оно – протагонист Просвещения в России, причем в обоих наиболее распространенных смыслах этого слова. В первом, узком, идеологическом – петербургская монархия претендовала быть носителем и проводником идеи разумно устроенного, сначала "регулярного", а потом и "законного" государства. Но при всех своих – иногда несомненно искренних – потугах в этом направлении Романовы сами их же подрывали на корню. Просвещение – это предсказуемость, расчет, установление компромиссных правил и соблюдение оных. Но когда правила не соблюдаются, причем на уровне суверена гигантской империи, когда правитель в своей власти ничем не ограничен, кроме удавки или бомбы – тут уже не Просвещение, тут самый настоящий романтизм крайне реакционного извода.
Уже Павел с его идеалом рыцарского ордена в качестве основы государственного порядка, на практике выразившимся в какой-то оргии плац-парадов, как призрак из прошлого явившийся после вольтерьянствующей матушки, был пугающим симптомом. Но царил он недолго, а его необузданный деспотизм современники списали на действительно имевшую место психическую неуравновешенность. Между тем, как верно заметил А. Е. Пресняков, хотя "многое в личности и действиях Павла может быть предметом индивидуальной патологии… самодержавие выступило при нем в полном обнажении своей сущности". Что роман верховной власти с Просвещением явно разладился, стало окончательно понятно, когда наследник и, казалось бы, полный антипод императора-магистра – ученик Лагарпа и покровитель Сперанского объявил своей главной задачей борьбу за незыблемость монархического правления в Европе, сделал надконфессиональный христианский мистицизм государственной идеологией и дал добро на разгром университетов, в которых теперь требовалось преподавать политэкономию на основе Писания.
И это конечно же не случайно. Для обоснования надзаконного самодержавия несравненно более подходят религиозные, а не правовые аргументы, простодушная вера, а не лукавый разум. "Лучшая теория права – добрая нравственность, и она должна быть в сердце независимой от этих отвлеченностей и иметь своим основанием религию", – говорил Николай I, чуждый мистических озарений отца и брата, но понимавший практическую ценность благочестия для прочности его власти. Его господствовавший почти тридцать лет казарменный романтизм твердо закрепил за самодержавием репутацию антипросвещенческой силы. По словам С. М. Соловьева, Николай "инстинктивно ненавидел просвещение как поднимающее голову людям, дающее им возможность думать и судить, тогда как он был воплощенное: "не рассуждать!"… По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства… Смотр стал целью общественной и государственной жизни". "Под конец [николаевского] тридцатилетия задыхались уже все, не то что дурные, а именно хорошие, благомыслящие люди, преданные и государю, и государству", – вспоминал И. С. Аксаков.
Не случайно и то, что, со времен "официальной народности" С. С. Уварова, в агитпропе "западнической" по своему генезису империи все более усиливаются проклятия в адрес "загнивающей Европы" и декларации об особом пути России (особость эта, естественно, заключена в незыблемости самодержавия), что понятно – Европа после 1789 и 1848 гг. и в теории и на деле уже отрицала монархический принцип как таковой. И вот потомки "державного плотника", яростного гонителя Московской Руси, начиная с Александра III, становятся ее горячими поклонниками. Петербургская империя на идеологическом уровне пришла к самоотрицанию, покаянно вернувшись к отвергнутым некогда московским корням (в государственной практике, впрочем, никогда от них не отрываясь). При последнем российском самодержце, любившем наряжаться на придворных маскарадах в костюм русского царя XVII столетия, было прославлено больше святых, чем за предшествующие два века. Так он надеялся восстановить связь с "народной почвой", якобы утерянную Романовыми в эпоху петровских преобразований, когда, в частности, почти прекратились новые канонизации. Но за эти два века "почва" изменилась столь сильно, что вместо обретения фундамента самодержавие провалилось в пустоту.