С просвещением в широком, образовательном смысле у российской монархии также сложились весьма двусмысленные отношения. С одной стороны, невозможно отрицать, что создание университетов, которых к началу XX в. насчитывалось десять, – почти исключительно ее заслуга. С другой – постоянное урезание их автономии (а в конце 1840-х – начале 1850-х они и вовсе балансировали на грани закрытия; в 1853 г. на 50 млн населения приходилось всего лишь 2900 студентов, "то есть почти столько же, сколько в одном Лейпцигском университете" (М. А. Рахматуллин) сигнализировало об отрицании верховной властью самой сути университетского обучения. Среднее образование бдительно охранялось от социальных низов (то есть от 90 % населения страны), последний по времени законодательный акт, подтверждающий неуклонное следование этой стратегии, датируется 1887 г. – пресловутый указ о "кухаркиных детях".
Настоящей ахиллесовой пятой Российской империи было начальное школьное образование. К концу XIX в. всеобщий (но не обязательный!) характер оно имело только в двух прибалтийских губерниях – Эстляндской и Курляндской (с 1870-х гг.). (Для сравнения: Австрийская империя начала планировать введение всеобщего начального образования уже в конце XVIII в.) По данным Министерства народного просвещения, в 1890 г. училось только 15 % детей школьного возраста, то есть 1 учившийся приходился на 7 неучившихся. Между тем в Японии в том же году было введено обязательное всеобщее начальное образование, в 1894 г. начальную школу посещали уже почти 62 % детей, а к началу нового столетия этот показатель стал практически стопроцентным. По доле учащихся среди населения страны Россия занимала одно из последних мест в Европе: в 1905 г. – 3,5 %, в то время как в большинстве европейских стран этот показатель колебался от 12 до 17 %. Доля казны в материальном обеспечении начальной школы была очень невелика и со временем не увеличивалась, а снижалась (как и расходы в абсолютных цифрах), а доля городских и сельских обществ и особенно земств возрастала. В 1899 г. государство финансировало народную школу менее чем на одну десятую, а земства, городские и сельские общества и частные лица – более чем на четыре пятых. Уровень грамотности в стране, по переписи 1897 г., едва превышал 20 %.
Логику самодержавия нетрудно понять: оно просто никогда не ставило своей задачей поступательное повышение образовательного уровня как можно большего числа своих подданных. Более того, такая задача была прямо противоположна ее сущности – надзаконно управлять десятками миллионов грамотных людей слишком затруднительно. В архаическом социуме империи большинство составляли крестьяне, которые, как правило, из поколения в поколение жили в своем собственном аграрно-циклическом замкнутом мире, где в узкопрактическом смысле даже умение читать и писать не казалось столь уж необходимым. Подход к образованию у Романовых был сугубо прагматический – им нужны были образованные чиновники, все остальное казалось излишним или даже подрывающим устои. Отсюда и стремление держать университетскую жизнь под жестким контролем.
Ф. И. Тютчев прекрасно определил культурную политику петербургской монархии как "попытку присвоить себе современную культуру, но без ее основы, без свободы мысли". Истинность этой сентенции всецело подтверждается отношением самодержавия к печатному слову. Недолгие периоды его относительного раскрепощения сменялись эпохами "цензурных оргий" (С. М. Соловьев). Разрешение частных типографий и частных журналов при Екатерине II очень быстро обернулось многочисленными запретами, расправами над А. Н. Радищевым и Н. И. Новиковым (если над первым состоялся, хотя и фиктивный, но суд, то второго осудили на 15 лет заключения в Шлиссельбургской крепости по именному указу императрицы с загадочной формулировкой: "по силе законов") и, в конце концов, уничтожением всех вольных типографий, ибо "для печатания полезных и нужных книг имеется достаточное количество казенных типографий". Зигзаги екатерининской политики хорошо иллюстрирует динамика количества издаваемых книг: в 1762 г. – 95 названий, 1785 – 183, 1786 – 271, 1787 – 387, 1788 – 439, 1789 – 339, 1790 – 263, 1797 – 165. При ревизии новиковских книжных складов было сожжено 18 656 томов.
Похожая история в лайт-варианте произошла и при Александре I: сначала – возобновление частных типографий и смягчение цензуры, в конце – "система гонений, придирок, оскорблявших писателя, достигшая нелепости нередко анекдотической, при знаменитых цензорах [А.С.] Бирукове и [А.И.] Красовском" (Н. Л. Бродский). Запрещению могли подвергнуться, например, невиннейшие любовные вирши "О, как бы я желал пустынных стран в тиши / Безвестный, близ тебя к блаженству приучаться" с вердиктом: "…автор не хочет продолжать своей службы государю для того только, чтобы всегда быть со своей любовницей".
Эпоха настоящего террора против отечественной словесности – правление Николая I, как будто запустившего специальный смертоносный антилитераторский вирус – ни при каком правителе России за всю ее историю (исключая Сталина, ну, этот вне конкуренции) ранняя писательская смертность не была столь высока: Рылеев, А. Одоевский, Бестужев-Марлинский, Грибоедов, Веневитинов, Дельвиг, Пушкин, Лермонтов, Боратынский, Кольцов, Гоголь, Станкевич, Полежаев, Языков… Не ко всем этим смертям Николай прямо или косвенно руку приложил, но во всех них чувствуется какой-то рок, говоря словами Гоголя: "Слышно страшное в судьбе наших поэтов…" А прибавим сюда аресты, тюремные заключения, ссылки, цензурные кары, жертвами которых стали Достоевский, Герцен, Огарев, Тургенев, Чаадаев, И. Киреевский, Даль, И. Аксаков, Самарин, Салтыков-Щедрин, Надеждин, Шевченко, Костомаров, С. Глинка… В "мрачное семилетие" 1848–1855 гг. незавуалированное обсуждение каких-либо насущных общественных проблем в легальной российской прессе стало фактически невозможно. "…Мысль и ее движение теперь подозрительны, какое бы ни было их направление", – писал в частном письме начала 1850-х гг. славянофил А. С. Хомяков.
Отмена предварительной цензуры при Александре II не привела русскую печать к освобождению от административного произвола, который теперь использовал систему "предостережений", после третьего из которых журнал или газета приостанавливались на срок от двух до восьми месяцев. Позднее к этому добавились другие ограничения – запрет розничной продажи издания "за вредное направление"; увеличение времени предоставления на просмотр в цензуру вроде бы "бесцензурных" журналов; права, данные министру внутренних дел, запрещать печати касаться любого вопроса внутренней или внешней политики и принимать внесудебные меры (приостановка, запрет, распространение) по отношению к любому изданию, выходившему без предварительной цензуры, на период до вынесения по делу решения Комитета министров и т. д. Возобновилась практика сожжения неугодных книг. А. В. Никитенко в 1872 г. горевал в дневнике, что нынешняя цензура "чуть не свирепее, чем в николаевское время".
Отношение к печатному слову при Александре III рельефно отражено в циркулярном письме от 25 декабря 1881 г. и. о. начальника Главного управления по делам печати П. П. Вяземского (между прочим, сына известного поэта): "…цензура обязана не только устранять все то, что имеет прямо вредный или тенденциозный характер, но и все то, что может допускать предосудительное толкование". Какой простор для самых смелых чиновничьих фантазий! Всего за этот недолгий период в результате цензурных репрессий прекратили свое существование 15 газет и журналов.
Так что по мере роста культурного уровня образованного слоя русского общества, ориентированного на ценности европейской цивилизации, в глазах последнего верховная власть все более представала скорее не светочем Просвещения, а орудием помрачения, как сострил еще в 1821 г. Вяземский-старший.
"Победители не получают ничего"
Нет, не Просвещение и не "общее благо" были истинными ценностями для Петербурга, а внешнеполитическое могущество как таковое (недаром любимым развлечением Романовых начиная с Павла были плац-парады), заветная вершина которого – гегемония в Европе, хотя российская экспансия развивалась по самым разным направлениям. На Северо-Западе борьба со Швецией завершилась в 1809 г. присоединением к империи Финляндии. На Западе, после участия в разделах Речи Посполитой, Россия получила Литву, Белоруссию и Правобережную Украину (без Галиции, оказавшейся под властью Австрии). По итогам войн с Наполеоном в 1815 г. в состав империи вошла большая часть "этнографической Польши". На Юго-Западе и Юге Россия, упорно продолжая линию, начатую еще при Алексее Михайловиче, стремилась установить свое доминирование на Балканах и в перспективе снова водрузить крест на константинопольской Софии. Второй фронт этой многосерийной, так и не решившей поставленной задачи войны проходил по Кавказу, окончательно покоренному в 1860-х гг. Завоевание Средней Азии в 1860– 1880-х гг. также было обусловлено перипетиями европейской политики империи – соперничеством с Англией в рамках Большой игры.
С Петра прошло почти два века, но геополитические фантазии российских самодержцев оставались столь же безудержными. Военный министр Николая II А. Н. Куропаткин записал в дневнике 16 февраля 1903 г.: "…у нашего государя грандиозные в голове планы: взять для России Маньчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять Тибет. Хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы".
Империя была, по сути, машиной, запрограммированно работающей на войну. Тот же Куропаткин подсчитал, что за два века – XVIII и XIX – Россия провела 72 года в мире и 128 лет в войне, причем из 33 внешних войн только 4 были оборонительными, а остальные 29 – наступательными, предпринятыми либо "для расширения пределов", либо "в интересах общественной политики". Естественно, армия и расходы на нее росли как на дрожжах. Всего, по Куропаткину, "войны истекших двух столетий привлекли к бою около 10 млн человек, из них около одной трети потеряно для народа, в том числе убитых и раненых почти один миллион". А. Н. Радищев уже в конце XVIII в. видел Россию как "пространный воинский стан".
В 1800 г. армия насчитывала 400 000 человек на 35 млн населения (1,14 %). При Александре I под ружье было поставлено в общей сложности более двух миллионов человек – свыше четверти населения, способного носить оружие. В некоторых губерниях, не набиравших предписанного числа рекрутов, разрешили вместо них сдавать двенадцатилетних мальчиков в военно-сиротские заведения. Военный бюджет составил в 1814 г. более двух третей общего государственного бюджета (70 млн руб. из 114). С 1810 по 1818 г. подушная подать, платимая русским крестьянством прежде всего на содержание войска, выросла в 2,5 раза (с 1 руб. 26 коп. до 3 руб. 30 коп). При Николае I даже в мирное время военную службу несли более миллиона человек. С 1825 по 1854 г. численность армии и флота увеличились почти на 40 %, а ежегодные расходы на их содержание – на 70 %. Из общего сильно дефицитного бюджета (за указанный период расходы возросли со 115 до 313 млн руб. в год, а доходы – со 110 до 260 млн) вооруженные силы поглощали, в среднем, свыше 40 %. Отсюда, кстати, и дикое явление военных поселений, отмененных лишь в 1857 г., призванных сократить военные расходы – дескать, крестьянин "землю попашет", а после займется выполнением воинских артикулов, не требуя от государства ни копейки.
Только после военной реформы Д. А. Милютина (1874), заменившей рекрутскую систему на современную призывную, удалось значительно сократить численность армии (на 40 %) и несколько нормализовать военный бюджет. В правление "царя-миротворца" Александра III военные расходы на какое-то время заметно сократились, но уже к началу 1890-х гг. приблизились к показателям первого года царствования, а затем стали стабильно расти (1881 г. – 256,4 млн руб.; 1882 – 209,2; 1891 – 242,5; 1894 – 270,3). И это не случайно: военное министерство разрабатывало планы наступательной войны с театром военных действий на Босфоре и в Галиции, одобряемые императором, проводились соответствующие учебные маневры, шло создание пограничных укрепрайонов, активно строился военный флот (скажем, в 1883 г. у России имелось только 3 броненосца, в 1897-м – уже 18). К 1900 г. русская армия – самая большая в мире – составляла около миллиона человек на 132 млн населения (0,75 %). Понятно, что при таких приоритетах на просвещение, здравоохранение, улучшение крестьянского быта и прочие мелочи денег всегда не хватало, меж тем, как заметил А. А. Половцов, при сокращении военных сил на треть или даже на четверть "нашлись бы на все деньги".
К началу XX столетия Россия была второй после Британии величайшей империей Земли, раскинувшейся на одной шестой мировой суши. Только вот ни материальных выгод, ни новых территорий для расселения стремительно растущий русский народ от этого, в отличие от англичан, создавших целую англосаксонскую ойкумену (и даже от французов с их Алжиром), не приобрел. "Армии и отношения внешней политики государств должны быть обращены на одно: на расширение торговых сношений. А у нас о них и не помышляют. Мы проливаем свою кровь за Кавказом, а англичане там торгуют", – печалился в записной книжке 1841 г. П. А. Вяземский. Доля России в мировой торговле далеко не соответствовала ее державным размерам: в начале XIX в. – 3,7 %, в середине – 3,6 %, в конце – 3,4 %. "Не имея своего торгового флота, сколько-нибудь стоящего такого названия, Россия не только на Балтийском море была по части транспорта в руках иностранцев, преимущественно англичан, но и на Черном обходилась греческими и турецкими судами, хотя бы часть их плавала под русским флагом… даже в Азии русская торговля была почти целиком в руках армянских, бухарских, персидских купцов" (А. Е. Пресняков).
В статье, опубликованной в газете "Северная пчела" (1862, № 32, от 2 февраля) и принадлежащей с большой долей вероятности перу Н. С. Лескова, приведена любопытная цифирь по 328 купеческим фирмам, ведущим зарубежную торговлю при Петербургском порте, за 1861 г. Из хозяев этих фирм "представителями коренного русского купечества… являются лишь пятьдесят пять русских имен, или только 17 процентов всех портовых торговцев". Зато "более 77 процентов торговцев решительно нерусские и либо англичане, либо отчасти французы, либо голландцы, либо – и это преимущественно – немцы; одних немецких фирм 160". При этом "на долю каждого немца, англичанина или француза, торгующего при с. – петербургском порте, средним числом, ежегодного обороту приходится по 471 053 рубля. А на долю каждой коренной русской фирмы годовой оборот ограничивается среднею цифрою лишь в 332 970 руб. … Немцев, французов и англичан в империи обретается раз в тридцать менее, чем русских по языку и по вере, а в иностранной торговле отношение этих двух категорий выражается 77:17, да и тут участие капиталами представляет отношение 79:12".
Показательна в этом смысле судьба единственной не имевшей геополитического значения, чисто "экономической" русской колонии – Северной Аляски, управлявшейся, по подобию западноевропейских колониальных предприятий, коммерческой структурой – Российско-Американской компанией. Империя быстро, легко и за бесценок с ней рассталась. Плоды отваги и предприимчивости Г. И. Шелихова, Н. П. Резанова, А. А. Баранова пошли прахом. Как и грандиозный проект И. Ф. Крузенштерна начала XIX в. – преобразование русской заморской торговли с Востоком по европейским стандартам, ради "свержения ига, налагаемого на нас… иностранцами, которые, приобретая в России на щет ея великие богатства, оставляя наше Государство для того, чтобы проживать оные на своей родине, и таким образом лишают Россию капиталов, кои оставаясь в нашем отечестве развивали бы повсеместное благосостояние, если бы природным Россиянам предстояли средства, могущие оживлять общий дух и рвение… Чрез сие можно было достигнуть до того, чтобы мы не имели более надобности платить Англичанам, Датчанам и Шведам великие суммы за Ост-Индские и Китайские товары. При таковых мерах скоро бы пришли Россияне в состояние снабжать сими товарами и Немецкую землю дешевле, нежели Англичане, Датчане и Шведы…"
Похоронено было и предложение А. С. Грибоедова (1828) об учреждении Российской Закавказской компании, с привлечением "выходцев русских" – "для заведения и усовершенствования в изобильных провинциях, по сю сторону Кавказа лежащих: виноделия, шелководства, хлопчатой бумаги, колониальных, красильных, аптекарских и других произведений", чтобы извлечь из этих земель "для государства ту пользу, которую в течение 27 лет Россия напрасно от них ожидала". В середине XIX в. была задавлена бюрократическим контролем и произволом Амурская компания, созданная по инициативе и под покровительством генерал-губернатора Восточной Сибири знаменитого Н. Н. Муравьева-Амурского, этого русского "отважного, предприимчивого янки", по характеристике И. А. Гончарова. Ничего такого Гольштейн-Готторп-Романовым не надо было, ибо они "владели, а не правили Россией, проводили в ней свой династический, а не государственный интерес, упражняли на ней свою волю, не желая и не умея понять нужд народа, истощили в своих видах его силы и средства, не обновляя и не направляя их к целям народного блага" (В. О. Ключевский). А надо было им только одного – чтобы Европа признавала их за "царей горы"…
Но зато почти неизменным монаршим покровительством (начиная со смерти Петра I и до введения в 1914 г. сухого закона) пользовался питейный промысел в разных его формах – откупа, акцизная система, наконец, с 1894 г. государственная монополия. "Питейные взносы" составляли около трети (а иногда и около 40 %) всех государственных доходов.
Отрадным исключением среди итогов имперской экспансии явились последствия побед над Турцией последней трети XVIII – начала XIX в. (войну 1735–1739 гг. к этому ряду не отношу, ибо возвращением Азова, к тому же разрушенного, по условиям мирного договора, не могут быть оправданы гигантские людские потери – 150–160 тыс. человек, по подсчетам Н. Н. Петрухинцева, больше, чем в Северную войну! – допущенные из-за авантюризма Миниха и Бирона). Их результатом стали долгожданная ликвидация Крымского ханства, освоение Новороссии (главными бенефициарами которого, правда, оказались почти исключительно малороссы – выходцы из Черниговской и Полтавской губерний) и присоединение Бессарабии (там не было крепостного права, край стремительно заселялся русскими, в том числе и беглыми крепостными, в 1897 г. немолдаване, среди которых преобладали славяне, составляли более половины местных жителей).