Не мудрено, что вполне умеренный и благонамеренный Аксаков в частных письмах, бывало, высказывался как заправский революционер: "Правительство есть истинный душегубец русской земли. И это душегубство в тысячу раз страшнее и преступнее всякого убийства… Не обвиняйте общество в недостатке патриотизма. Не надо ему этого дешевого Вашего патриотизма, к которому правительство во дни бед прибегает, как к готовой силе, продолжая душить общество во дни мира! Общество понимает, что враг России не в Польше, а в Петербурге, что злодей его – само правительство".
Цензурным ударам неоднократно подвергались и "Московские ведомости" Каткова, но все же до закрытия газеты дело не дошло – у ее издателя имелись сильные покровители наверху. Тем не менее в конце 1860-х – начале 1870-х гг. Михаил Никифорович вошел в настолько жесткое противостояние с правительством, что ему было негласно запрещено писать о национальном вопросе. С 1871 до 1882 г. Катков хранил о нем вынужденное молчание. В эти годы он все более "правел", окончательно отказался от ставки на пробуждение общественной активности и переключил свою неуемную энергию на борьбу с "нигилизмом" и проповедь классической системы образования. "…В 1870-е гг. Катков все больше осознает, что обладает лишь одним средством для проведения в жизнь своих взглядов – государственным аппаратом. Из "случайного органа государственной деятельности" "Московские ведомости" превращаются в "департамент Каткова", за них все чаще прямо заступается цензура. Поэтому и национализм Каткова – в противоположность… антибюрократическому национализму славянофилов… целесообразно называть национализмом бюрократическим" (А. Э. Котов).
Тогда же ощутимо "правеет" и Достоевский. "Русская земля принадлежит русским, одним русским… хозяин земли русской – есть один лишь русский (великорус, малоросс, белорус – это все одно) – и так будет навсегда…" – горделиво писал он в 1876 г. Но с другой стороны, писатель трезво понимал, что эмпирическая Российская империя весьма далека от его идеала, что русские – хозяева России только в теории, что уровень свободы простого русского человека – "ровно как у мухи, попавшей в тарелку с патокой". Как сделать так, чтобы русские были действительными хозяевами своей земли? Казалось бы, ответ ясен: дать русским вместо "отрицательных" – "положительные" права, превратить подавляющее большинство русского этноса – крестьян – в полноправных граждан, продолжать реформы 1860-х гг., то есть, в общем, развивать и уточнять ту программу, с которой сам же Федор Михайлович и выступал раньше. Но, странное дело, с начала 1870-х пропаганда реформ из его публицистики, по сути, исчезает (скажем, он практически не обращается к столь волновавшей его ранее проблеме всеобщей грамотности). Зато в "Дневнике писателя" все большее место занимает ядовитая критика русского либерализма, который под пером автора "Бесов" становится чуть ли не главной помехой истинно национальному развитию России, ибо его квинтэссенция, якобы – презрение к русскому народу как к "недостойной, варварской массе" и отрицание его идеалов. Наверное, были в среде русского либерализма персонажи, напоминающие эту карикатуру, но в ней невозможно узнать таких его вождей, как К. К. Арсеньев, А. Д. Градовский, К. Д. Кавелин, А. Н. Пыпин, Б. Н. Чичерин…
Особенно важна здесь фигура Градовского, запальчивой и несправедливой полемике против которого Достоевский посвятил третью главу "Дневника писателя" за 1880 г. Этот ученый-правовед и публицист был, пожалуй, самым ярким представителем русского национал-либерализма второй половины XIX в., стремившимся к органическому синтезу западничества и славянофильства (о последнем он много и с большим уважением писал). Он автор первой более-менее систематической научной работы по национальному вопросу на русском языке (1873), в которой дал четкое определение "народности"/нации: "совокупность лиц, связанных единством происхождения, языка, цивилизации и исторического прошлого", каждая народность "имеет образовывать особую политическую единицу, то есть государство". Градовский достаточно внятно изложил свою социально-политическую программу в статье 1879 г. "Социализм на западе Европы и в России": "Достроить крестьянскую реформу, то есть преобразовать податную систему, обеспечить свободу передвижений и открыть возможность правильного переселения крестьян; привести в правильную систему новые судебные и "общественные" учреждения, пересмотреть разные старые уставы, остающиеся еще в силе и даже пускающие свои ростки в учреждения новые; устранить разные "поправки", внесенные в новые законы во имя старых требований; обратить к деятельности по местным учреждениям лучшие силы страны, зная, что в этих учреждениях – школа и фундамент будущей России; воспитывать общество в сознании права, в уважении к себе и другим, в чувствах личной безопасности и достоинства; поднять уровень народного образования широким распространением школ и других орудий грамотности – таковы задачи нашего времени".
Что тут антинационального, что тут вредного для русских? Программа реальных дел, отвечающая на реальные вызовы времени, весьма близкая к тому, что проповедовал некогда и сам Достоевский. Но в "Дневнике писателя" ничего подобного мы не встретим. Зато в изобилии найдем красноречивые рассуждения о смирении русского мужика и его любви к страданию; об особых отношениях в России между царем-отцом и народом-детьми (в силу чего в любой момент царь-отец может дать народу такую неслыханную свободу, которая и не снилась гнилым западным демократиям); о том, что главное в политике – не совершенствование общественных учреждений, а христианские идеалы, будто бы способные сами по себе преобразить русское общество. Градовский и Кавелин вполне резонно возражали, что одна только личная христианская нравственность, без юридически закрепленной перестройки социальных практик, не может улучшить положение народа. Перестройка эта, однако, после 1866 г. начала заметно буксовать – самодержавие явно не желало предоставлять обществу реальные гражданские и уж тем более политические свободы. Перед интеллигенцией, поддержавшей реформы 1860-х гг. и поверившей в реформаторский потенциал самодержавия, встал выбор: либо перейти в оппозицию, либо "верить, ибо абсурдно". Либо требовать в той или иной форме ограничения самодержавия и участия представителей общества в управлении государством, либо ждать, пока самодержавие само "возьмется за ум" и стоя на коленях умолять его об этом.
Достоевский выбрал второй вариант, примкнув к "охранителям" типа В. П. Мещерского и К. П. Победоносцева, которые высоко ценили такого полезного союзника. В начале 1880-х писателя уже благожелательно принимает сам цесаревич – будущий Александр III. Неудивительно, что его национализм стал выписывать весьма причудливые пируэты, подменяя конкретный разговор о конкретных проблемах романтическими фантазиями. Вместо обсуждения системы практических мер, позволивших бы выбраться "мухе из тарелки с патокой" (но невозможных при сохранении статус-кво), – пафосная (и ни к чему не обязывающая) речь об "оздоровлении корней". Вместо серьезной дискуссии о возможных формах народного представительства в России – огульное отрицание последней как "аристократии интеллигенции" и выдвижение фантастического проекта (в духе "прямой демократии") опроса "серых зипунов" "по местам, по уездам, по хижинам". Типичный охранительский прием – представить свою позицию как супердемократическую в противовес "формальной", "ненародной" демократии либералов, самозванно приватизировав себе право говорить от имени многомиллионных низов.
Все более двусмысленный облик приобретал и мессианизм Достоевского. Идея о всемирном призвании русского народа, о его "всечеловечности" была выдвинута им еще в начале 1860-х. Но в середине 1870-х она обрела некоторые новые, оригинальные лейтмотивы. В принципе любой европейский мессианизм (французский, немецкий, даже англосаксонский), настаивая на всемирной миссии своего народа, подчеркивал, что суть ее не в национальном эгоизме, а в самоотверженном служении человечеству. Но только у Федора Михайловича эта идея приобрела отчетливо самоуничижительный оттенок: "…мы сознали… всемирное назначение наше, личность и роль нашу в человечестве, и не могли не сознать, что назначение и роль эта не похожи на таковые же у других народов, ибо там каждая народная личность живет единственно для себя и в себя, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами, для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно, напротив, в этом величие наше, потому что все это ведет к окончательному единению человечества. Кто хочет быть выше всех в царствии Божием – стань всем слугой. Вот как я понимаю русское предназначение в его идеале… Почему они [европейцы] все не могут никак в нас увериться раз навсегда, поверить в безвредность нашу, поверить, что мы их друзья и слуги, добрые слуги, и что даже все европейское назначение наше – это служить Европе и ее благоденствию".
Почетная роль всемирного слуги вытекает из якобы природных свойств русского характера, более того, оказывается, быть слугой – и значит быть господином: "Посмотрите на великоруса: он господствует, но похож ли он на господина? Какому немцу, поляку не принужден ли он уступить. Он слуга. А между тем, тем-то – переносливостью, широкостью, чутьем своим он и господин". Диалектика "слуга – господин" и "русское – всечеловеческое" приобретает у Достоевского настолько запутанный характер, что вряд ли возможна ее логически непротиворечивая интерпретация. С одной стороны, основополагающий лозунг писателя: "Стать русскими во-первых и прежде всего". С другой, онтологическая суть "русскости" – "всечеловечность", то есть служение другим народам, чем, собственно, по его мысли, русские и занимались весь "петербургский период", "ибо, что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо больше, чем самой себе?".
Таким образом, Федор Михайлович, в сущности, призывает Россию продолжать ту же политику "служения Европе", но только с осознанием того, что она это делает не по глупости, а во имя исполнения своей великой миссии, коей надобно не стыдиться, а, напротив, гордиться. Тогда изменится отношение к России и в Европе: "…как только европеец увидит, что мы начали уважать народ наш и национальность нашу, так тотчас же начнет и он нас самих уважать". "Слуга" остается "слугой", просто теперь он должен воображать, что "слуга" на самом деле "господин", и надеяться, что те, кому он служит, это открыто признают. Странная диалектика "всечеловечности" (русские – хозяева и господа, чья обязанность – быть слугами) отдает каким-то мазохистским абсурдом, но в мистифицированном виде она довольно точно воспроизводит реальное положение русских в России.
Нам нужна эта война
Еще одним важным событием не только русской, но и мировой истории, в котором пореформенный национализм сыграл важную роль, стала Русско-турецкая война 1877–1878 гг. В истории императорской России было много войн, ставших значимыми составляющими национальной памяти, но ни одна из них не стала повивальной бабкой Русского национального государства. В то же время на некоторые из них русские националисты возлагали соответствующие надежды. Война предоставляла для них шанс, которого они, в силу их политической несопоставимости с всемогущим самодержавием, были практически лишены в мирное время – инвестировать во внутреннюю политику России национальный подъем, национальную консолидацию, создаваемые военным временем, и на этой волне попытаться претворить в жизнь свою программу модернизации сословно-династической империи в национальное государство. "Поскольку режим полностью блокировал создание институтов гражданского общества… война осталась единственной ареной для участия нации в политической жизни" (О. Е. Майорова). Странным образом националисты (в особенности панславистского толка) не замечали, что проповедь внешней экспансии плохо согласуется с их же заботой о подъеме великорусского центра, ибо все издержки первой неизбежно ложились на плечи последнего.
Несмотря на очевидное свертывание реформ со второй половины 1860-х гг., русское общество, пусть слабое и немногочисленное, чувствовало естественное желание участвовать в управлении страной; право на это ему объективно давали имущественный и/или образовательный ценз его представителей – таковы были европейские нормы, на которые ориентировалась пореформенная Россия (но которые в ней не работали). Во внутренней политике общество в своих "бессмысленных мечтаниях" натыкалось на глухую, непробиваемую стену, оставалась только внешнеполитическая активность, благо лазейка для нее была – славянский вопрос. Еще в конце 1850-х гг. на стыке внешнеполитических интересов правительства и панславистских увлечений общества в России стали возникать славянские комитеты с центром в Москве, всего же к середине 1870-х их насчитывалось четырнадцать. По сути, это была единственная в империи легальная общественная организация, имевшая некое политическое значение. Тон в ней, разумеется, задавали славянофилы (И. Аксаков, Кошелев, Самарин, Черкасский) и близкий к ним Погодин, но и люди иных идейных воззрений, как более консервативных, так и более либеральных (Градовский, Катков, Н. А. Попов, С. М. Соловьев, Р. А. Фадеев), охотно участвовали в ее деятельности. То есть СК соединяли в едином деле русских националистов разных направлений.
Формально задачей СК являлась благотворительная помощь – деньгами и печатной продукцией – развитию просвещения в славянских землях. Но с 1875 г., в связи с ростом освободительных движений сербов, черногорцев и болгар против турецкого господства, СК стали играть гораздо более важную роль. На собранные ими пожертвования они организовали посылку русских добровольцев во главе с генералом М. Г. Черняевым для участия в сербо-турецкой войне (Черняев сделался главнокомандующим сербской армией). Один из активных членов Петербургского СК молодой кавалерийский офицер Н. А. Киреев формировал болгарские добровольческие отряды для помощи сербам и в 1876 г. геройски погиб в одном из боев. Фактически, как писал современник, СК от имени русского народа "вели войну в лице нескольких тысяч своих сынов… на свои частные средства, в стране хоть и родственной, но чужедальней". Во время Русско-турецкой войны СК снабжали болгарских ополченцев амуницией и медикаментами, их представители оказывали помощь мирным жителям, пострадавшим от военных действий.
Позднее в европейской прессе даже сложился миф, что Восточный кризис 1875–1878 гг. был делом рук СК и прежде всего лично И. Аксакова. Нельзя, однако, не заметить, что некоторые основания у этого мифа имелись. Известно, что Александр II крайне неохотно вступил в войну с Турцией в апреле 1877 г., по сути уступая русскому общественному мнению, а это мнение было сформировано именно СК, чья позиция доходила до образованных русских через пламенную публицистику того же Аксакова и особенно Достоевского – члена петербургского СК (на этой же волне поднялась новая националистическая газета – "Новое время" А. С. Суворина).
Страницы "Дневника писателя", посвященные славянскому вопросу и войне за освобождение Болгарии, принадлежат к наиболее важным и ярким текстам русского мессианского национализма, приближаясь по страсти и пафосу, с которыми они написаны, к стилистике пророков. Недаром о завораживающем их воздействии впоследствии вспоминали такие довольно далекие от политических воззрений автора "Братьев Карамазовых" люди, как П. Б. Струве и Е. Н. Трубецкой, бывшие в ту пору гимназистами. Вероятно, именно Достоевскому принадлежит самая впечатляющая апология войны в истории русской мысли: "Нам нужна эта война и самим; не для одних лишь "братьев-славян", измученных турками, подымаемся мы, а и для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте (курсив здесь и далее мой. – С. С.)… Да, война, конечно, есть несчастье, но много тут и ошибки в рассуждениях этих, а главное – довольно уж нам этих буржуазных нравоучений! Подвиг самопожертвования кровью своею за все то, что мы почитаем святым, конечно, нравственнее всего буржуазного катехизиса. Подъем духа нации ради великодушной идеи – есть толчок вперед, а не озверение… Такая война укрепляет каждую душу сознанием самопожертвования, а дух всей нации сознанием взаимной солидарности и единения всех членов, составляющих нацию… Школы важное дело, конечно, но школам надобен дух и направление, – вот мы и идем теперь запасаться духом и добывать здоровое направление. И добудем, особенно если Бог победу пошлет. Мы воротимся с сознанием совершенного нами бескорыстного дела, с сознанием того, что славно послужили человечеству кровью своей, с сознанием обновленной силы нашей и энергии нашей – и все это вместо столь недавнего позорного шатания мысли нашей, вместо мертвящего застоя нашего в заимствованном без толку европеизме… Самоуважение нам нужно, наконец, а не самооплевывание… Война осветит столько нового и заставит столько изменить старого, что вы бы не добились того самооплевыванием и поддразниванием…"
В приведенных выше фрагментах "Дневника писателя" за 1877 г. мы видим полный набор националистических чаяний о поистине преображающе-магическом воздействии войны на процесс "национализации" Российской империи.
Однако мечтам Достоевского не суждено было сбыться. Освобождение Болгарии нимало не решило внутрироссийских проблем, очень скоро, напротив, они обострились до такой степени, что жертвой этого обострения стал сам император Всероссийский. Не переросли во что-то большее, чем амбициозная общественная организация, и СК. Уже в ходе войны правительство стало ограничивать их деятельность, возвращая в изначально заданную сферу благотворительности. А после знаменитой речи Аксакова 22 июня 1878 г. по поводу позорных для России итогов Берлинского конгресса, в которой он, в частности, обвинил российских дипломатов в том, что они – "наши настоящие нигилисты, для которых не существует в России ни русской народности, ни православия, ни преданий", лишенные, как и нигилисты-революционеры, "всякого исторического сознания и всякого живого национального чувства", Московский СК был закрыт, а сам Аксаков на время выслан из Москвы. С той поры СК прежней роли центра общественного мнения более не играли.
Таким образом, Русско-турецкая война помогла возникновению национальных государств на Балканах (а в их становлении непосредственно поучаствовали члены СК – подданные империи, обходившейся без конституции, Черкасский и Градовский разработали болгарскую конституцию 1879 г.), но ни на шаг не продвинула национальную модернизацию в самой России.
Умирание славянофильства
Если считать именно идею национальной модернизации сутью русского национализма, то "национальное царствование" Александра III никак нельзя признать его торжеством. Пока власть была еще в растерянности после первомартовской катастрофы, она искала опоры в обществе, и потому с мая 1881 по май 1882 г., то есть в то время, когда Министерство внутренних дел возглавлял благоволивший славянофилам граф Н. П. Игнатьев, на внутреннюю политику империи имели определенное влияние И. Аксаков (к тому времени – издатель новой газеты "Русь") и сблизившийся с последним Р. Фадеев.