- Я говорю - я русский! Просто я в Башкирии живу, там у нас все такие! У меня крест был, я им крест показываю - вот, я русский. Они в замешательство впали. Это и сыграло роль. Начали допрашивать: "Ты кто?" Я отвечаю: "Младший сержант Новиков". "Молодец, не соврал. Раз не соврал, мы тебя резать пока не будем". Я говорю: "А с чего вы взяли, что я не соврал?" "А вон, посмотри, - и рукой показывают, - это твой лейтенант, Кортиков Дима". Я слышал, что кто-то стонет, но не знал кто. На год или на два меня старше был… В общем, поговорили они со мной, а потом пошли и отрезали моему лейтенанту голову… В этот момент я понял, что меня убьют.
Голову Лехе резали девять раз, но каждый раз он как-то отмазывался. Понял одно - надо вести себя нестандартно. Сбить с толку, зацепиться языками и загрузить. Только это и спасало.
- Нож подставляют, я - подожди, подожди, дай покурю, потом отрежешь! Потом зажигалку. Потом - можно себе оставлю? Зачем человеку, которому сейчас голову отрежут, зажигалка? Мелочи, а они сбивают с толку. У меня была "Прима", а она ж вонючая. Смотрю, один уже несет две пачки "Парламента" - на кури нормальные, а то дышать нечем… И каждый раз я вот как-то отмазывался. Есть люди, которые сломались - режь меня, делай что хочешь, лежит, как овечка. У меня этого не произошло, как-то пытался бороться за жизнь. Даже как-то интересно было. Такие дискуссии разводил…
В этой школе продержали Леху недолго - один день всего. Назавтра повезли куда-то в тыл.
Когда боль после тряски отпустила, и смог он различать предметы, оказалось, что находится Леха в комнате. У двери - мужики с автоматами. И здоровый один среди них, как-то особенно бородатый - сразу видно что главный. Глянул на Леху: "Больно?". Больно. Что-то сказал по-своему и ушел. Через какое-то время появился врач, стал осматривать рану. "Знаешь, кто это был?" - спрашивает. "Нет, не знаю". "Это Шамиль Басаев, наш командир". И вот там, в штабе у полевого командира Шамиля Басаева, глядя как врач боевиков бинтует ему ногу, окончательно понял Леха - не будут его резать. Принял почему-то Басаев такое решение.
- Басаев на меня произвел впечатление… Ну, не знаю, обычный мужик. Вот придут сейчас какие-то левые люди и начнут убивать наших родственников, ты ведь тоже возьмешь автомат и тоже пойдешь убивать, правильно? И они также. К этой войне относятся так - не лезьте на нашу землю, Россия хочет установить свои порядки, мы и воюем. "А на фига на Дагестан пошли?", - спрашиваю. Они не смогли мне на это ответить. "Да вы, говорю, триста лет воюете, не работаете, ничего не делаете". "Ты поговори нам тут, сейчас доумничаешься" - за нож сразу… Да - гады, козлы, сволочи. Но один вот принес мне сигарет. Второй ночью, когда я лежал, принес мне бутылку коньяка - болит, он видит же. "Пей, говорит, легче станет". Я говорю - я три дня не ел ничего, сейчас сблюю вам, вы меня прирежете. Он принес лепешку и пару сосисок - смотри только моим ничего не рассказывай. Боевиков я ненавижу - они убивали моих друзей. Но они и оставили мне жизнь… Я даже не знаю, у меня путаются мысли, осуждать их или что. Я научился прощать.
Из этого штаба, опять же по приказу Басаева, перевезли Леху в Грозный, в городскую больницу, где на излечении находились раненные боевики. И здесь случилось второе чудо - чеченцы Леху прооперировали, собрали ему ногу и даже… поставили аппарат Илизарова!
- Наркоза у них не было, начали резать на живую. Я минут пять-десять орал, потом вырубился. Проснулся - на ноге стоит аппарат Илизарова…
Жил Леха в этой больнице в уголке, как кошка. И относились к нему как кошке - надо раз в день покормить, кинут кусок хлеба и кружку воды - и опять забудут. Убивать не убивали, но и радости от Лехиного присутствия здесь тоже никто не испытывал - враг все-таки, понятно.
Но лечить лечили. Три раза в день приходила медсестра, делала уколы, бинтовала.
Однажды когда она привычно-равнодушно воткнула ему в задницу шприц, сказала как бы между делом - это последний укол. Леха даже обрадовался: кому охота задницу-то дырявить? Медсестра посмотрела на него как-то странно, сказала, что, сколько оплатили, столько и вкололи, и ушла. И стало от этого взгляда Лехе как-то не по себе - показалось ему, что понял он её мысли: у нас тут, мол, свои от столбняка-гангрены загибаются, а мы лекарства тебе отдаем.
А может, и не думала она ничего такого, может, это он только об этом думал, а ей и вправду нет разницы кого лечить - своих ли, чужих ли, черноволосых ли, русых ли… Ведь сказал же врач, что у них на всю Чечню всего три аппарата Илизарова, а отдали один Лехе. И медсестра эта - помогает же ему иконку от боевиков прятать. Не сдает.
И стал после этого разговора Леха как-то по-другому ощущать себя в больнице - и не забитей, как, казалось бы, должно было быть, а… более ответственно, что ли. Понимать, наверное, что-то начал. Не он же начал эту войну, в конце концов. И не они.
- По моим подсчетам, я в том бою убил человек десять. С зэушки пару домов раскрошили. Один дом я сам лично раскрошил, в нем человек десять бегало. От него только щепки полетели - чего там, если за четыре секунды сто снарядов вылетает, двадцать три миллиметра. Уже никто не бегал. Всех десятерых я на себя не беру, но человек пять точно. И потом из автомата человека четыре. И они знали, что это моя работа. Сами мне сказали… "Вот, ты наших братьев убивал" "А вы, говорю, моих. Это война". "Ты такой-сякой". "Ну, вы-то, тоже, говорю, такие. Чем мы отличаемся друг от друга - ты солдат и я солдат, нам приказали мы и идем"… У них есть разные группы. "Индейцы", например. Вот представь, ты вышел в огород, а в этот момент в дом бомба упала. И вот ты стоишь в трико и с лопатой и смотришь, как горит то, что секунду назад было твоей семьей. Этим людям терять уже нечего, они, пленных не берут вообще. Мне "чехи" сами говорили - повезло, что ты попал к нам, к Басаеву именно, в нормальную, так сказать, банду. "Индейцы" тебя бы на месте прирезали, сначала поиздевались бы - уши, член, а потом прирезали. По их рассказам, они тех сами побаиваются. Может я и ненавидел бы сейчас всех подряд, ходил бы по городу - а чурка, взял бы и прирезал. Но они вели меня со мною так, что я не возненавидел их. Бандиты, гады… Но проявили сочувствие. Зарядили меня этим. Че, говорят, вас убивать - вы ж бараны, вам сказали, вы и поперлись как дураки. Мы вас сейчас не убиваем. Мы в руки, ноги стреляем, чтобы дома на вас смотрели и думали. Мож, меньше народу пойдет. Лучше б ты в армию вообще не пошел. "Нас, говорю, за это сажают…" "Ну и что? Отсиди! Зачем ты сюда пришел! Щас мы тебя зарежем, а так отсидел бы, вышел и живой был бы". Ну, тут я уже не нашелся что ответить - тоже ведь правильно.
На следующий день в больницу опять приехал Басаев. Проверял своих и к нему зашел. На этот раз был с ним еще и Хаттаб - этого Леха уже знал в лицо, по телевизору видел. Булочек привезли, сока. "Что, болит?" Болит. "Давай принимай мусульманство, мы тебя вылечим. У нас вот десантник бывший на "Мерседесе" ездит, мы ему валютой платим. И тебе платить будем". Леха даже опешил - не ожидал он такого поворота. И ведь никак не сообразишь, что ответить - они же слова "нет" не понимают. Решил снова дурочку включить, а там видно будет. Так и так, надо, мол, на ноги сначала встать, а там посмотрим. Да и вообще - что такое ваше мусульманство, с чем его едят? Знать же надо. Расскажите.
- Начинают рассказывать - час, два. Пить нельзя, курить. Пить нельзя, а все колются. И пока рассказывают, сами забывают, что меня хотят завербовать. Ну вот, понял? Понял. Ну ладно, думай. И уходят. Ширвани хотели назвать - моего врача так звали.
Приходил в госпиталь и русский мужик лет сорока пяти. Рассказывал, что когда-то женился на чеченке. Когда началась война, оказался он перед выбором - воевать за страну, в которой ни разу не был, или за свою семью. Говорил, что есть в рабстве и другие солдаты. Работают, а их за это кормят. Где, сколько человек, так и не сказал, но, по Лехинным ощущениям, находилось тогда в плену человек пятьсот. А может и больше. Держали их партиями по два-три человека, продавали между собой. И с первой чеченской там остались люди и те, кого между войнами похитили, и со второй уже были. Что с ними стало, когда боевиков даванули в горы, Леха так и не узнал.
После отъезда Басавева стали Лехе опять делать уколы. И провели на ноге еще три операции.
В этой больнице он и пролежал оставшиеся полтора месяца плена. А потом в его жизни появился еще один чеченец. Леха сразу его приметил - одет цивильно, на боевиков не похож и ведет себя по-другому. Чеченец этот сам подошел к нему, представился: Ваха Мутузов, из Москвы. Оказалось, что у него в тюрьме сидит брат и Ваха хочет купить на обмен пленного русского.
- Он приехал к Басаеву - так и так, хочу купить у тебя пленного, лучше раненного, еще лучше взятого в бою. Тот говорит: "Бери вот этого - Лешку. Сержант. Нога разорвана, рука разорвана, свои его бросили, мы подобрали - хороший экземпляр, короче". Ваха и купил. Он мог купить другого, а купил меня…
Вывозили Леху на машине. На границе с Ингушетией была пробка, беженцы валили толпой. Боевики втихую подошли к окошку КПП о чем-то там договорились, и их вместе с Лехой провели в обход кассы. Так, минуя все блокпосты, с вооруженной бородатой охраной и доехали до самой Назрани.
- Наши должны были меня встретить на границе - Ваха обратился к правительству, хочу, мол, безвозмездно передать пленного, и меня там ждали - спецслужбы, корреспонденты, "Скорая". А я уже в Назрани. Подходит фээсбэшник: как ты проехал? Я говорю - я-то откуда знаю. Ну, они по рации передали - айдате, приезжайте, он уже здесь давно…
Следующие двадцать месяцев Леха провалялся в госпитале Реутова. В раздробленном бедре началась гангрена, остеомиелит, и врачи вырезали ему девять сантиметров кости. Ногу ниже колена опять распилили, снова поставили аппарат Илизарова.
Каждый день в течение этих месяцев Леха свою ногу вытягивал. Винтики подкручивал сам. Завел линеечку, блокнот и вычеркивал по миллиметру. Дембельский календарь такой у него был - не дни считал, миллиметры. А нога-то от колена отодвигается, жилы, вены, мышцы растягиваются. А больно. Но на шесть с половиной сантиметров Леха ногу себе все же вытянул.
- Тот аппарат Илизарова, который поставили в Грозном… Я Ширвани обещался его вернуть, он же дорогой - спецсталь, все дела. А когда в Москву приехали, через пару недель эту больницу в Грозном разбомбили… Отправлять некуда. Но по человечески я бы отправил, потому что они мне отдали последнее, хотя я для них никто.
В этом госпитале Леха и узнал, что он погиб. Его тело, найденное на том поле под Новолаком, было опознано по остаткам одежды и отправлено в 124-ю лабораторию в Ростов.
- В Реутове оказались пацаны с Зеленокумской бригады. Тогда ночью они все же добрались к нам на подмогу. Я спрашиваю - не слышали, кто там погиб? Отвечают: лейтеха и сержант с зенитной установки… То есть я. Меня по штанам опознали: пока лежал, захотелось в туалет, а никак. Ну, я штаны разрезал, скинул, а они же пронумерованы. По ним меня и опознали. Подумали, что мое тело съели собаки - там собаки едят же людей. Я говорю - "ты уверен, что сержант-то погиб?" "Да, говорит, ездили ребята с твоего взвода, и вас всей кучей признали погибшими". Я когда сказал, что я и есть тот самый сержант… "Да быть не может! Тебя же опознали! Тебя даже уже похоронили в общей куче!" Даже через год матери приходили похоронки, чтобы она съездила в Ростовскую лабораторию, опознала и забрала мое тело… Списали меня на боевые, короче.
За своими похоронками Леха ходил в военкомат сам. Просил выдать справку, что вот он, сержант запаса Алексей Новиков, живой, стоит перед ними. Справку не дали - не в их компетенции. В общем, начались его обычные солдатские мытарства по выбиванию из государства правды.
- Тихомиров сказал, что мой плен мне засчитают как боевые и оплатят. Я пишу - оплатите мне за плен. Мне приходит ответ - нужна справка, что я живой. Подтвердить, что существую. А как я подтвержу, когда на меня похоронки приходят? Короче, мне надо еще раз к Басаеву съездить - Басаев, дай справку, что я у тебя в плену был…
За войну, плен, почти два года госпиталей и девять сантиметров ноги Лехе заплатили только единовременное пособие по ранению и материальную помощь. А боевые… Боевые заплатили за один день - за тот самый, когда его ранили. Больше он на войне вроде как и не был.
Впрочем, жаловаться на жизнь ему грех. Лехина война подарила ему мир. У него семья, квартира, сын. Он - самый известный "чеченец" в Башкирии. Общественник - член Башкирской организации участников вооруженного конфликта в Чечне. Лехе дали квартиру, пенсию - пять тысяч, по местным меркам просто огромная. Получая эти сто семьдесят долларов, Леха может не работать. И всего за девять сантиметров ноги.
Мы сидим с ним в деревенской бане его отца, пьем местный "Шихан". Лехина нога изувечена страшно.
- Как получилось, что меня бросили…Трое с моего расчета сбежали. Прибежали к нашим, сказали, что все погибли. Лейтенант погиб, Санька погиб, я погиб. Ну, а за мертвыми зачем лазить, живых класть. Их можно потом подобрать. Но если б они знали, что я живой, они бы забрали, конечно. А так… Любой офицер такое решение примет, это правильно.
- Ты не пробовал разыскать их?
- А что я у них спрошу? Зачем вы, пидарасы, меня бросили? Один из них с ума сошел, кстати. Да и потом… Если бы они не бросили меня всего такого в жопу раненного - где бы я был? Калека, инвалид, который никому не нужен? В общаге с костылями без ничего? Все что у меня сейчас есть, есть потому, что я прошел через то, через что прошел. На моем месте мог быть другой человек, и ты сейчас беседовал бы не со мной, а с другим. Просто так сложилось - оказаться мне там.
Тут Леха, пожалуй, все же лукавит. Судьба избрала именно его потому, что он - такой. Душа на распашку. Чужих для него нет - все свои. И каждому Леха готов подставить плечо.
- Парень со мной лежал, ему на фугасе ногу оторвало. "Ой, все плохо, ой, кому я нужен, все дела". Я говорю - че ты? Подумаешь, ноги, руки - главное, чтоб мог род свой продолжать, детей рожать! Однажды ложимся, че-то он раз, руку под подушку… Ладно, мол, пацаны, спокойной ночи, айдате спать. Че-то думаю, он слишком яро прощается со всеми. Подхожу на костылях, подушку отодвигаю, там лезвие лежит. Ну, провел с ним профилактическую беседу… По башке настучал, короче (смеется). Выписались. Проходит какое-то время, я поехал к нему в гости. Приезжаю. Две девчонки, две машины, жизнерадостный пацан. Я говорю - слышь, а че это за девчонки-то? Мои подруги, все дела. Я ему - слышь, а кому ты нужен-то, калека безногий? Да па-ашел ты! (смеется). В госпитале к каждому "чеченцу" приходили психологи - не переживай, жизнь продолжается, надо жить, детей рожать. Подходят ко мне - я: да-да, все верно - и давай свои взгляды на жизнь задвигать. Они - да ну тебя на фиг, ты сам как психолог, любого загрузишь (смеется). Я на самом деле оптимист - мне просто хочется жить. Надо жить хотя бы ради тех ребят, кто погиб, чтобы их память держать в себе. Если мы сейчас все исчезнем, то некому нас будет вспоминать. А, мыслей много. А в слова их обернуть… (смеется). Давай, наливай.
Оппонент Сталина
Он совершил первый и единственный побег из Соловецкого концлагеря и написал о ГУЛАГЕ за 50 лет до солжениценского "Архипелага".
"…рейд на Кубань не удался. Полковник (я не могу назвать его имени, он до сих пор продолжает партизанскую войну на Кавказе) сформировал новый отряд. Через горы мы пытались уйти в Грузию. Когда была объявлена амнистия, я <…> сдался в руки офицеров. В тюрьме провел четыре месяца. Оттуда был перемещен в Грозный, потом, в специальном вагоне, во Владикавказ… Я отрицал свою виновность и отказывался взять вину на себя. Тогда меня и еще троих вывели на расстрел. Один был убит в двух шагах от меня, второго тоже застрелили. По какой-то причине меня они убивать не стали…"
Это не отрывок из нового репортажа Анны Политковской и не докладная записка "Мемориала" о правонарушениях в Чечне. Строки эти написаны восемьдесят лет назад - в 1925 году. Их автор Созерко Мальсагов. Человек, который совершил первый и единственный побег с Соловецкого концлагеря. Его книга "Адский остров", по сути, тоже была первой книгой о преступлениях Советской власти. Она вышла в свет за полвека до солженицинского "Архипелага" и воспоминаний Шаламова.
Но самое примечательное в этой книге то, что если из неё убрать даты и заменить "большевиков" на "федералов", а "белогвардейцев" на "террористов", то от сегодняшних репортажей с Кавказа её не отличить.
Еще лет пятнадцать назад судьба Созерко Мальсагова могла бы показаться фантастической. Царский офицер, зэк, беглец, офицер польской армии, военнопленный, политэмигрант. Кажется, слишком много для одного человека. Но жизнь - лучший сценарист. Порой она подкидывает такие сюжеты, что не придумать никакому фантасту. Сегодня судьбу Мальсагова можно было бы назвать обычной.
Сын командира артдивизиона, Мальсагов окончил Воронежский кадетский корпус и стал офицером русской армии. В Первую мировую воевал в Ингушском кавалерийском полку. Его пребывание на фронте оказалось недолгим - через месяц Мальсагов получил ранение и был отправлен в лазарет. За "отличия в делах против германцев" был награжден "орденом Св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом".
С развалом империи Мальсагов увольняется из вооруженных сил и отправляется на родину - в Ингушетию, где идет Гражданская война. Ингуши составляли основу, белую кость царской гвардии, и Мальсагов остается верен присяге. Он вступает в Кавказскую армию и воюет против большевиков. Армия Деникина с боями отступает, без её поддержки горские отряды не могут оказать достойного сопротивления.
"Катастрофа Добровольческой армии вынудила всех нас искать убежище в горах, - пишет он в своих воспоминаниях. - Несмотря на свою малочисленность, мы вели боевые действия не без успеха. Уже начали обдумывать крупные операции, когда произошло знаменательное восстание в Грузии, и мы лишились той поддержки, на которую рассчитывали".
Белогвардейское движение в Грузии возглавлял полковник Челокаев. Закавказское ЧК неоднократно предлагало ему огромные суммы золотом, обещало купить любую виллу в любой стране Европы только для того, чтобы он покинул Кавказ, но Челокаев каждый раз отказывался. Тогда чекисты взяли семью Челокаева в заложники. Челокаев, в свою очередь, захватил нескольких видных представителей Советской власти, и послал председателю ГрузЧК письмо: "Я пришлю в мешке по сорок голов коммунистов за каждого члена моей семьи, убитого вами. Полковник Челокаев".
В 1922 году, в честь пятой годовщины революции, большевики объявляют полную амнистию сложившим оружие боевикам. Белогвардейское движение к тому времени было уже окончательно обречено. Мальсагов решает сдаться.