3
1949 год. Все серьезно размышляют о том, как сложится наше будущее. Видимо, то же беспокоит и Юру. Его научное поприще казалось несомненным, но сгущались тучи. Арестован Г.А. Гуковский, уволен Б.М. Эйхенбаум. Арестованы многие студенты филфака по абсурдному обвинению в создании проамериканской шпионской группы. Арестован и мой близкий товарищ, блестящий филолог и философ Михаил Бурцев, о котором я уже упоминала.
Надо сказать, что чудовищные проработки, процессы-собрания на факультете как-то обошли меня стороной. Мы, как ни грустно признать, отчасти верили в справедливость того, что происходит. Это кажется сейчас чудовищным, постыдным, но так было. Общий ход событий был мне непонятен. И это несмотря на то, что в моей семье, как и в других семьях, начиная с 1937 года шли аресты. За непонимание я не обвиняю ни себя, ни своих друзей. Ведь Сталин стрелял в тех, кто стрелял в наших отцов, как тут было не запутаться, не растеряться. Мы ходили на первомайские и октябрьские демонстрации, презирали тех, кто, как Е. Колмановский, отказывался нести транспаранты.
Получалось, что он все понимает и не боится, а мы вот, трусы, безропотно подчиняемся. Такое поведение пахло провокацией, доносом, Юра понимал и осуждал это. У меня окончательно пелена спала с глаз, когда на третьем курсе арестовали Мишу Бурцева. Я, конечно, ни одной минуты не верила в "организацию" или в вину Миши. Как стало потом известно, донесла на него – из ревности к нашей дружбе – его собственная жена.
Юра понимал больше, чем я тогда, что следует из его воспоминаний о наших профессорах. Глядя на прошлое из настоящего, хочу подчеркнуть, что тогда вслух не только ничего не обсуждалось и не произносилось, но и намекать было опасно: каждый жил, затаив в себе страх. Помню очень хорошо, как боялась возвращаться из библиотеки домой, – все казалось, что за мной следят и что именно вечером, по дороге домой, меня арестуют. Мы тогда уже по намекам, по косвенным свидетельствам знали, каковы были методы допросов в тюрьмах. Миша ждал ареста и предупредил меня, чтобы я никогда, если вызовут, не говорила о нашей дружбе, а уж он и словом обо мне не обмолвится. Всех наших бедных мальчиков в 1953 году реабилитировали, многих, как Бурцева, посмертно.
Уже в Москве, в 1953 году, меня вызвали к следователю по делам реабилитации Бурцева и его друзей. И следователь показал мне результаты допросов, из которых четко следовало (эти строчки были отчеркнуты красным карандашом), что, по показаниям самого Бурцева, лучшим другом его на филфаке и человеком, который хорошо его знал, была я. Тот же следователь искренно поведал мне, что не совсем понимает, почему "ленинградские товарищи" не пригласили меня "по этому делу". "Мы за вами следили, знали, что работаете в Костроме. Знали, что ждете ребенка, может быть, поэтому ленинградские товарищи решили вас тогда не трогать".
Только пытки могли вынудить Мишу назвать мое имя.
Я рассказываю это, чтобы показать, какова была атмосфера того времени, когда мы заканчивали университетский курс, как быстро мы взрослели…
И очень уже скоро все мы, выпускники, почувствовали на себе этот ледяной ветер, который разметал все наши надежды, что после войны наступит замечательная жизнь, в которую мы верили или, вернее, в которую нас заставляли верить. Иллюзии быстро рассеялись.
Надвигалось серьезное время: распределение на работу. Об истории Ю.М. написано много, я не буду входить в подробности того, как в обмен на якобы потерянную блестящую Юрину характеристику Бердников предложил ему так называемое "свободное" распределение. Ему, самому талантливому из всего выпуска, было отказано в аспирантуре… Мы, средние, но успешно окончившие курс студенты, вообще ни на что не могли претендовать. Наших девочек – ленинградок по рождению – отправили в Псков или Новгород, меня, в то время уже вышедшую замуж, из милости послали в Костромскую область, даже не в саму Кострому. Мотивировали тем, что якобы это наиболее близкое к Москве, где жил мой муж, место. О том, чтобы освободить меня от распределения, и речи быть не могло. По законам того времени, если муж по образованию был ниже жены, он должен был следовать за ней. Муж мой учился в то время на втором курсе института, и предполагалось, что Костромская область, где, кстати, и не могло быть института нужного ему профиля, – очень удачное место для завершения его образования. К слову сказать, Сусанинский район, куда меня направили, известен непроходимыми болотами и назван в честь Сусанина потому, что именно в эти болота, по официальной легенде, герой-крестьянин завел врагов-поляков. Колхозы там как-то существовали, но добираться мне до предполагаемого места работы, небольшой деревушки (имя которой теперь забылось), из Костромы можно было только на местном самолете. Все это я узнала уже позже, в самой Костроме, где, к счастью, меня оставили работать в институте усовершенствования учителей методистом по русскому языку и литературе. (Весь "институт" состоял из одной плохо отапливаемой комнаты.)
Таковы анекдоты того времени.
Мой диплом давал мне формальное право преподавать в московской школе или хотя бы в педагогическом институте в Костроме. Но и в том и в другом мне было отказано: "анкетные данные" не подходили. А вот учить учителей – по странной прихоти костромского начальства – почему-то разрешалось, хотя учителя, как я выяснила, уже имели многолетний стаж работы, а я только окончила университет. Тут как раз приспело время, когда "лингвист" всех времен и народов товарищ Сталин начал развенчивать учение Марра, которое до этого сам же повсеместно внедрял. Костромское начальство, видимо, еще не было искушено в новых веяниях, в марровских теориях не разбиралось, а уж критиковать то, что было одобрено Сталиным, тем более не решалось.
Громить Марра, однако, надо было. Вот мне и предложили пропагандировать новые лингвистические теории вождя и учить учителей идти "новым курсом", пользуясь сталинскими "мудрыми указаниями". С этой именно целью меня, новоиспеченного преподавателя, даже послали в Москву на престижный инструктаж для завучей и директоров школ. Слать больше было просто некого. Но это уже другая история, да и я забежала вперед. Вернусь в Ленинград, в последний мой университетский год.
На пятом курсе я, как и все, писала дипломную работу, готовилась к государственным экзаменам. Но вот выпускной вечер: июнь, белые ночи. Нас пригласили в Мраморный зал Дома ученых. Сшито какое-то немыслимое, первое в жизни крепсатиновое платье. Нам вручают дипломы. Больше я не помню ничего, кроме непереносимой грусти, вдруг охватившей меня на вечере: впору было не радоваться, а плакать тут же, в присутствии друзей и начальства. И вот, собираясь уйти раньше времени, на сверкающей мраморной лестнице, ведущей к выходу, я случайно встречаю Юру Лотмана. Подхожу к нему первая и говорю ему: "Юра, мы, наверное, больше никогда не увидимся, я хочу попрощаться с вами. Пожелать вам счастья". Юра пожимает мне руку, тоже желает в жизни самого лучшего, и я убегаю с вечера. Помню много мелочей из прошлого об этом же событии; кроме диплома у меня в руках, процесса его вручения и этого прощания с Юрой, ничего не осталось в памяти. Было почему-то тяжело, тоскливо до такой степени, что дома я горько плакала, словно случилось несчастье. Может быть, то был выход накопившейся усталости, а может – и скорее всего – это было прощание с юностью и страх перед неведомым, перед будущим.
Юра же запомнил все в деталях и спустя двадцать лет говорил об этом вечере с благодарностью: был тронут тем, что я решила с ним попрощаться. Тогда-то я узнала от него, что у истории этой было продолжение. Оказывается, он пошел за мной следом, намереваясь меня "умыкнуть". Простоял под моим окном всю ночь до рассвета (это были белые питерские ночи), но осуществить свое намерение не решился. Ушел.
Так завершился первый период нашего знакомства в студенческие годы. Это было летом 1950 года…
Многие вопросы, что задает нам жизнь, остаются без ответа: нам не дано знать, почему судьба сложилась так, а не иначе. Всматриваясь в далекое прошлое, я думаю, что Юра глубоко затаил боль от неразделенной любви, ведь она была первой. Вероятно поэтому он долго, даже и через восемнадцать лет после нашей встречи, в 1968 году, не любил вспоминать ничего из того, что чувствовал, или делал, или писал мне в студенческие годы. Я писала уже, что сокурсники меня судили строго. Юра был для всех так недосягаемо высок, что отсутствие взаимности с моей стороны воспринималось как несправедливость судьбы и моя глупость.
Последнее я и сама разделяю – теперь, хотя тогда и в голову не приходило. Я просто не доросла до него тогда, не видела, не понимала и совершила одну из главных ошибок в своей жизни. Юра же считал, что судьба распорядилась правильно: она соединила нас тогда, когда мы оба были к этому готовы и из настоящего, окрашенного глубокой взаимной любовью, могли смотреть на прошлое с улыбкой.
4
Шел 1967 год. Я ничего не знала о жизни Ю.М., его семье, о нем самом. Слышала только, что он живет в Тарту, работает в университете, что женился на Заре Минц. Могу теперь признаться, что и не интересовалась его жизнью. Все эти годы я работала в школе, сначала в Костроме, потом в Москве. Свою работу очень любила, и в профессиональном смысле все шло хорошо. Миновали тяжелые пятидесятые годы, и после смерти Сталина стало немного легче дышать. Приходилось, правда, работать больше, чем было мне по силам, но это считалось нормальным в те годы. Однако уже в 1963 году "оттепель" постепенно начала превращаться в "заморозки", что стало очевидным после одного эпизода, в котором пришлось участвовать.
Я работала тогда в школе для слабослышащих детей, и мне велели с их помощью озвучивать для кинохроники знаменитое совещание в Кремле по идеологическим вопросам, на котором Хрущев громил творческую интеллигенцию. На совещание не пустили звукооператоров, так что снимали без звука. И недаром: выражения, которые употреблял тогдашний глава государства, явно не годились для звукозаписи. Страшно было сидеть с моими старшеклассниками в маленьком просмотровом зале и наблюдать за тем, что происходит на экране. Участники совещания, например Евтушенко, буквально вжимались в кресла, а Хрущев между тем, тыкая пальцем в кого-нибудь в зале: "Вот вы! Вы! Вы! Вы!", – вытаскивал на трибуну очередную жертву каяться. Кричал: "Долой из страны! Уезжайте на Запад!"
На поэта Вознесенского, вызванного Хрущевым на трибуну судилища, посыпался град начальственной нецензурной брани. "Кто научил вас писать стихи так, что они непонятны советскому человеку!" – потрясал кулаком Хрущев. "Мой учитель Маяковский", – ответил поэт, а губы его при этом дрожали. Мои ученики по движению губ все понимали и боялись мне пересказать то, чему являлись свидетелями.
К 1967 году уже и Хрущева сместили, а последние остатки свободы для меня и моих друзей выражались, быть может, только в песнях Окуджавы, жадно записываемых нами на огромные катушки пленок первых наших неуклюжих магнитофонов.
Работу в школе я очень любила, но она требовала "полной гибели всерьез". Мне всегда надо было зарабатывать на семью, и двойная нагрузка, огромное количество старших классов, не оставляла времени для чтения специальных филологических журналов; а кроме того, чтобы подработать, я каждый вечер читала лекции в институте, так что возвращалась домой всегда поздно. Очень грустно признавать, что мне, филологу, слушавшему в университете знаменитых профессоров, не удавалось продолжать свое филологическое образование. Для себя успевалось только читать "Новый мир" Твардовского; это чтение было нашим "глотком свободы". Однако и журнал скоро прекратил свое существование в своем прежнем виде. Разогнали его редакцию, а потом пришлось уйти и самому Твардовскому. Все поменялось…
Весной 1967 года гостья моей московской подруги Л.С. Лагун восторженно рассказывала собеседникам о своем посещении Тарту. О лекциях Ю. Лотмана, о гостеприимстве его семьи, о жене и детях, но главное – о самом Ю.М., которого слушают не только студенты-филологи и студенты других факультетов, но и гости из других городов. Рассказывала о почетном праве участвовать в студенческих конференциях и особенно о том, как трудно, но и престижно печататься в "Трудах" ТГУ.
Прошло семнадцать лет с тех пор, как мы виделись с Ю.М. в последний раз, и, признаюсь, ничего из услышанного я не знала. "Трудов" не читала, о популярности его не ведала. Вообще была далека от мира науки, от его мира. Даже в Ленинграде после 1950 года я была всего несколько раз, виделась с друзьями, а главное, ездила туда со своими старшеклассниками, стремясь расширить, как только могла, их кругозор, дополнить их образование. Слушая рассказы о Ю.М. и его семье, я вспомнила, как когда-то Юра был влюблен в меня и какой крах я потерпела, решившись ему, столь гордому, предложить себя в жены, не любя. Я написала ему письмо, пересказывая слышанный мною рассказ о нем. Писала о том, как он популярен и известен преподавателям МГУ, где в то время работала еще одна моя подруга. Все было правдой, ничего я не придумала. Я уже успела в Ленинке (Ленинской библиотеке) найти работы сотрудников Юриной кафедры и узнать, чем они занимаются. Сообщала ему, что у меня дочь и что она кончает школу, а я учительствую. Ответ пришел буквально через неделю.
Сличая даты на письмах и конвертах, я поняла, что Юра ответил мне в тот же день, как получил мое письмо, а оно шло в Тарту всего три дня. И вот я открываю желтый конверт, читаю письмо на желтой бумаге. Скупо, четким Юриным почерком написано, что он благодарит меня за память, что его старший сын тоже кончает школу. Но что "напрасно я напоминаю ему свою девичью фамилию" – он и "почерк мой помнит". А я искренно думала, что он меня за семнадцать лет совершенно забыл, потому не поймет, кто выражает ему все эти восторги. Помню также, что последняя его фраза наполнила меня чем-то вроде гордости, а может даже чисто женским тщеславием: "Вот не забыл же!", – но и какой-то неосознанной беспричинной радостью.
Навсегда осталось в памяти, как важнейшее в жизни, как в ту весну, ранними майскими днями на даче в Хотьково, что недалеко от Загорска, уже щелкали соловьи в кустах у речки Вори и как хороши были тогда поздние закаты. Однажды вечером шла пешком до станции (километра четыре), чтобы сесть на электричку до Москвы. Было еще светло; вольно и весело дышалось, пели птицы, дул свежий и уже теплый по-летнему ветер; и хорошо думалось о будущем. Была одна из тех редких в жизни минут, когда особенно чувствуешь гармонию, ощущаешь свое единство со всем живым миром – и радуешься этому. Что-то неясное ждало меня впереди; что именно, неизвестно, но настроение было такое, словно вот-вот должно произойти что-то особенно радостное. Я хорошо помню это ощущение, это предвестие чего-то; оно несомненно связывалось в сознании с этим Юриным письмом на желтой бумаге, с его "я и почерк Ваш помню".
5
Профессиональная жизнь моя в это время резко поменялась. Школы, наравне со всеми предприятиями страны включенные в социалистическое соревнование, должны были выдавать "отличную продукцию". Дирекция требовала теперь выполнения плана по успеваемости, то есть завышения оценок ученикам. Работать в таких условиях мне не представлялось более возможным, и я решила уйти из школы, хотя очень любила свою работу и у меня были прекрасные отношения с учениками. Я получила должность старшего научного сотрудника Всесоюзной Книжной палаты. Нужно было готовиться к совершенно новой для меня стезе.
В семье все было достаточно благополучно. Дочь, отмучившись с математикой в младших и средних классах школы, хорошо училась по гуманитарным предметам, что меня радовало. После долгих лет жизни втроем в 14-метровой комнате наша семья из трех человек наконец переехала в отдельную двухкомнатную квартиру – неслыханная по тем временам роскошь! Мы всей семьей катались на лыжах, любили наши компании за городом в нерабочие дни. Я еще не забыла и свое молодое пристрастие к танцам, к игре на фортепьяно. Песни Окуджавы, столь любимые нами, словно предвещали какую-то новую жизнь нашим чувствам, которые эпоха так старательно пыталась в нас заглушить. Одним словом, все было хорошо.
Второго моего письма в Тарту я не помню, не помню и когда его послала. В нем я просила Юру позвонить мне, когда он снова приедет в Москву. Кажется, я даже предложила встретиться гдето. Мы – старые знакомые, отчего же не повидаться. Вероятно, письмо писалось летом, а может быть и осенью.
Написавшись, забылось.
Новая работа требовала от меня больших усилий и времени. Нужно было освоить неизвестную мне область знания – научно-техническую терминологию книгоиздательского дела. Унифицированная терминология и стандарты издательского дела и полиграфической промышленности у нас в стране только зарождались, и никто толком не знал, что это такое. Но чиновникам хотелось ездить за границу. Как всегда, им нужно было щеголять успехами, в том числе в книгоиздании. Ответственность, возложенная на меня, пугала и заставляла работать втрое. Никто подсказать мне ничего не мог. Пришлось засесть за лингвистику, информатику и другие науки. Как заведующий сектором терминологии, я должна была отвечать за выпуск Словаря издательских терминов. А поскольку нужно было наконец, чтобы нас понимали на Западе, терминологические стандарты готовили на четырех языках: русском, немецком, английском и французском. За напряженностью новой работы предощущения прошлой весны выпали из памяти.
Но вот совершенно неожиданно вечером 27 января 1968 года меня позвали к телефону, и голос в трубке сказал: "Здесь Лотман. Фрина, я в Москве и хотел бы вас видеть". Заикался он ужасно, больше, чем в юности. Голос срывался, становился тонким и пронзительным. Я ответила, что живу там-то и там-то и буду рада встретиться, когда он сможет приехать. На это – уже абсолютно твердо, без заикания – последовал ответ, что он остановился в гостинице "Украина" и что хотел бы встретиться со мной именно там. Я согласилась, быстро собралась и отправилась.