18
Те двадцать пять лет, что мы встречались, писали друг другу и любили, представляются мне как долгий-долгий путь вместе. Мы были очень душевно близки, и помогать друг другу было нашей естественной потребностью.
У меня всегда или почти всегда были какие-то "задания": чаще всего достать ту или иную книгу, нужную для работы. Правда, Ю.М. всегда добавлял: "Если это тебе не трудно". Разумеется, книги доставать тогда было очень трудно, часто невозможно, да ведь и не достать нельзя было. Хотелось достать!
Никто из моих сотрудников, имевших отношение к тогдашнему книготоргу, не был мне близко знаком, и просить их об одолжении я могла редко. Достать нужную Ю.М. книгу требовало огромных усилий, труда и часто – унижений.
Особенно запомнился случай с книгой Хоцурагаву Хосю "Краткие вести о скитаниях в Северных морях". Она очень нужна была Ю.М., как одно из первых свидетельств иностранца о России XVIII века. Этого автора Ю.М. не раз упоминает в своей книге о русской культуре. Чтобы раздобыть Хоцурагаву Хосю, пришлось бегать по разным ведомствам, но ничего не получалось, всюду отказывали. В конце концов, выбившись из сил, я уселась на очередном книжном складе на скрипучую табуретку, чтобы передохнуть. Вошла сотрудница, спросила, чего же я жду, раз книги нет. Я сказала, что не могу уйти без этой книги. Вид я, видимо, имела странный. Сотрудница куда-то исчезла надолго… и явилась уже с книгой.
Получив Хоцурагаву Хосю, Ю.М. прислал мне свою статью с такой надписью: "С изумлением, восхищением и благодарностью получил Хоцурагаву Хосю (после того, как мне точно сообщили со всех сторон, что достать эту книгу абсолютно невозможно) – кладу к ногам сей слабый дар. 28.2.79".
Как я радовалась его радостью! Важно мне было и то, что надпись он сделал в день своего рождения, к которому я могла быть причастна только через это посвящение. Понимая это, Юра часто старался сам в день своего рождения подарить мне что-то из своих книг или новых статей, иногда и позвонить. Говорил, что всегда помнит обо мне в этот день и мысленно поднимает за нас бокал. Вернусь, однако, к книгам. Труднее всего было доставать издания, которые могли быть только у букинистов. Вот сохранившийся у меня список нужных Ю.М. книг, который я сделала в 1971 году.
1. Г.В. Верховский. Учреждения духовной коллегии и духовный регламент. Р/Д., 1918, т. 1–2
2. Д. Кобеко. Цесаревич Павел Петрович (изд. 2-е, 1887)
3. Е. Шумигорский. Императрица Мария Федоровна. СПб., 1892
4. Е. Шумигорский. Император Павел Первый (1909?)
5. В. Бильбасов. История Екатерины II, т. 1–2, 1890 – 1891
6. Н. Шильдер. Император Павел Первый
7. Н. Шильдер. Император Александр I, тт. 1–4, 1897
8. С. Соловьев. Император Александр I, Политика-дипломатия, Спб., I
9. Ф. Терповский. Характеристика имп. Александра I. 1878
10. Тыртов. Анекдоты об императоре Павле. М., 1807
11. Философ горы Алаупской. М., 1807
12. Храповицкий. Дневник. 1874
13. Шишков. Записки. Берлин, 1870
14. Шумигорский. Е.И. Нелидова, Спб., 1897
15. Великий князь Николай Михайлович. Князья Долгорукие
16. Великий князь Николай Михайлович. Императрица Елизавета Алексеевна.
Частые приезды в Москву Ю.М. использовал, чтобы увидеться с авторами "Трудов" и "Семиотик". В Москве, кроме Б.А. Успенского, жили В.В. Иванов, В.Н. Топоров и другие. Институт славяноведения был местом частых собраний. Там после безвременной кончины высоко ценимого Юрой И. Ревзина, регулярно устраивались Ревзинские чтения, на которых Ю.М. неизменно выступал. Начав работать с Игнатьевым и институтом авиаприборостроения в Ленинграде, он приезжал к академику Бергу, встречался с Ю. Шрейдером и математиками. Он считал, что бионика не оправдала надежд. Она кое-что дала биологам и ничего – кибернетикам. Моделировать человеческий организм оказалось делом очень трудным. А вот модели искусства, которые, с одной стороны, не являются живым объектом, но, с другой стороны, человеком созданы, могут быть продуктивным объектом исследования для кибернетиков. Так что Ю.М. с удовольствием работал с ними. Не всегда эти выступления в Москве его удовлетворяли, не все его идеи были понятны аудитории. Но брался Ю.М. за новое для себя дело с большим энтузиазмом. Кроме всего прочего, это давало ему возможность чаще бывать в Москве. Когда союз с Игнатьевым распался, кончились и командировки…
Когда Успенский оставил работу в лаборатории МГУ, выступления Ю.М. там стали редки. Иногда Юра приезжал в Москву просто, чтобы нам повидаться. При этом принимал приглашения, которые ему были вовсе не интересны.
Так было в 1976 году. "Круглый стол" журнала "Вопросы литературы" собрал, по меткому слову Юры, "половину братьев Стругацких", Мамардашвили, Данина и других. Предметом обсуждения было что-то вроде "Литературоведение и НТР". Мрачный и уставший, Ю.М. развеселился, услышав, что Дэй "призывает ученых к терпимости, когда структуралисты ведут активное наступление". Мгновенная способность к каламбурам не подвела его и тут: "В доме терпимости, конечно, нужно проявлять терпимость", – говорил он мне потом. Когда предложили какие-то очень дорогие бутерброды, он спросил: "Интересно, за счет какой статьи это угощение? Вероятно, за счет передовой?"
А вот литературный музей на Петровке, в котором тогда работал А. Гуревич, Ю.М. любил и выступал там с удовольствием. Милые молодые дамы, сотрудницы музея, особенно сердечно принимали Ю.М. Однажды он спросил меня, о чем бы я хотела послушать. Я сказала: "О Пушкине в 1830-е годы". Собрались в подвальчике, обстановка почти домашняя. В небольшой комнате народу умещалось не так много, но лица все замечательные, интеллигентные. Ю.М. сделал очень хороший доклад. Не сильно напрягая голос, говорил о взглядах Пушкина на историю, жизнь и смерть, на искусство – по седьмой главе "Онегина", по "Графу Нулину", "Полтаве", "Моцарту и Сальери". О том, как понимал Пушкин семейную жизнь, любовь; рассуждал о том, что в Пушкине было близко и важно ему самому. Нужно специально отметить, что все годы я чувствовала особую близость Ю.М. к личности Пушкина, всегда знала, еще до появления "Биографии", что для Ю.М. жизнь поэта была неким эталоном мужества, оптимизма и даже, не боюсь этого слова, некоторой дерзости. Не случайно, как я замечала, стихотворные строки Пушкина он повторял в разных своих работах, отнюдь не посвященных поэту. Юра хотел строить свою жизнь, как строил свою Пушкин.
После лекции сотрудницы до полуночи показывали Ю.М. запасники музея: портреты, миниатюры, письменные собрания. Ю.М. восхищался богатством собрания и удивлялся, что музей не прикрыли за вольнолюбие…
19
Но были в Москве и неудачные выступления, к которым Ю.М. относился самокритично. Например, в 1973 году я передала Юре просьбу своего начальника Динерштейна поговорить с сотрудниками нашего отдела книговедения. Имелись в виду общие проблемы изучения книги. Мы все чувствовали, что, как бы ни старался Н.М. Сикорский, будущий директор Ленинки, а тогда "глава" книговедения и завкафедрой в Полиграфическом институте, что-нибудь придумать, нет главной идеи, которая бы объединила усилия книговедов, и нет человека, способного эту идею подсказать. Не думаю, что Динерштейн точно сформулировал задачу перед Ю.М., скорее надеялся на его всеобъемлющий талант и рассчитывал, что тот задачу сам сформулирует.
Мы собрались в Ленинке, в небольшой, казенного и довольно унылого вида комнате. Ю.М. выбрал тему "Книга в системе культуры XVIII века". Как всегда, фактическая часть доклада, примеры были очень интересны, но чего-то главного, какого-то стержня не хватало.
Сидел довольно мрачный Сикорский, совершенно ведомственный барин, наши "ученые" дамы, которым все, кроме собственных домашних дел, было мало интересно. Видимо, и выражение их лиц не могло быть безразлично Ю.М. Ни одного вопроса, показывающего интерес к выступлению, никакого обсуждения после него не последовало. Динерштейн остался не очень доволен. Дамы весело щебетали, какой Лотман замечательный, я же была порядком расстроена. Юра, как он это всегда умел, строго сказал мне: "Забыть – и все". На том и порешили.
Весной 1975 года Ю.М. должен был сделать сообщение для кибернетиков в Питере. Перед этим он приехал на несколько дней в Москву "проверить" свои идеи на московских математиках и кибернетиках. Тогда же выступил в МГПИ им. Ленина. Что-то по теме культурологии, для преподавателей. И этот доклад был неудачен: все как-то распадалось, не хватало цельности. Ю.М. и сам остался недоволен и, когда мы вышли после доклада на сверкающую солнцем и молодой зеленью Пироговскую улицу, сказал мне, что ему "мешало присутствие Ревякина". Конечно, любое сообщение требует внимания и некоторой отзывчивости аудитории. Мне ли, учителю, не понимать…
1979 годом датирую еще один доклад, когда Ю.М. остался собою серьезно недоволен. Речь идет о выступлении перед сотрудниками журнала "Театр", в котором готовилась к выходу статья Ю.М. "Семиотика театра". Он и физически чувствовал себя в тот приезд не лучшим образом, и сразу после доклада пришел ко мне домой в тяжелом настроении. Особенно Ю.М. было неприятно, что перед докладом его представили как доктора наук, профессора и членкора Британской Академии наук. Хотя все это и было правдой, чинопочитания он не любил и считал, что представлять его таким образом публике – значит задавать неверный тон общению. И хотя в те же дни он сам оценил свое выступление в Литературном музее ("Биография и Культура" – на материале Пушкина) как сделанное "по первому классу", был более всего огорчен предыдущим, прочитанным перед сотрудниками журнала. Горько сказал мне: "Я распустился, не готовлюсь, жду, чтобы меня похвалили". На этот раз он пробыл в Москве около трех недель.
В это время в Москве, проездом из Тбилиси, был Р.О. Якобсон, который почти все дни проводил с Ю.М. и Б.А. Успенским. Ю.М. очень высоко оценил его доклад в МГУ у Толстых, но сам отказался там выступать из-за нездоровья. Увы, усталость Ю.М. в то время превышала все возможные границы. Я это видела и прекрасно понимала, что он делает больше, чем возможно по его физическим силам. Но что можно было тут поменять? Он и сам винил себя, говорил, что жаден, что берется за все, что Зара справедливо осуждает его за это. Я понимала, что он иначе не может и что бесполезно его упрекать. Но как сделать, чтобы ему было легче, не знала, только страдала за него молча.
Доклады, выступления, встречи с редакторами – только одна сторона его работы в Москве. Другая – долгие часы занятий в библиотеке. Перед моими глазами и сейчас стоит первый, профессорский зал, гора книг на третьем столе налево от входа и Юрина склоненная над ними голова. В профессорском зале Юру знали, любили, старались подобрать нужные ему книги как можно скорее. Моя приятельница Оля Агриколянская, много лет работавшая там библиотекарем, особенно помогала ему. Я приходила иногда, садилась рядом, просматривала заказанные им книги. В разное время разные. То это были книги о карточной игре, то о процессах ведьм в Германии, то воспоминания СмирновойРоссет, и много, много другого. Ю.М. своим быстрым и четким почерком делал выписки – заготовки для будущих статей и книг. Звездным часом Ю.М. был день, когда он наконец отыскал дневники будущего декабриста, а в пору писания дневников – юного офицера Доброво, отступавшего вместе с русской армией из Москвы в 1812 году. Ю.М. искал эти дневники много лет. Говорил, что наталкивался на "стену, которая не пробивалась". Искал везде: в ГИМе, в архиве Исторической библиотеки, в ЦГАЛИ. А нашел в Отделе рукописей Ленинки, что помещался на углу Моховой и ул. Фрунзе. Дневники оказались в совершенно неожиданном для него фонде. Мы до этого сговорились встретиться на улице: без пропуска в архив меня бы не впустили. Жду два часа, а его все не нет. Ничего не понимаю: ведь Юра никогда не опаздывал. И вот наконец выходит Ю.М., веселый, счастливый; удивляется, увидев меня, рассказывает о редкостной находке, которую сейчас же, немедленно надо отпраздновать. Уверен при этом, что я на углу оказалась случайно – вот ведь удача, и какое счастливое совпадение! Забыл, абсолютно забыл, что обещал прийти два часа назад. Радость быстро передалась и мне, а Ю.М., когда понял, в чем дело, ужасно огорчился своей забывчивости.
Понадобилась редкая филологическая находка, чтобы ему запамятовать о встрече. Хотя надо сказать, что житейские мелочи он часто не держал в голове. И тогда я выступала в роли некоей записной книжки.
Вот идем c ним по улице, и он мне говорит: "Фринуся, меня такой-то просил передать привет такому-то, а еще нужно это вот, и это, и это. Я могу забыть. Ты, пожалуйста, запомни, а потом мне скажи". Идем дальше, и он говорит: "А ты точно будешь помнить, что мне надо то-то и то-то? А то если я не передам, будет очень неудобно перед таким-то". Я успокаивала его: говорила, что, разумеется, ничего не забуду.
20
Кажется, году в 1973-м, не помню почему, Ю.М. стал серьезно думать об идеях З. Фрейда. Мы даже читали его по очереди вслух, и Юра твердо сказал, что, видно, Фрейд был хорошим врачом, но теории его – чепуха. "А то, что доктор напридумал, – усмехнулся Юра, – это я и сам мог бы придумать не хуже". В тезисах летней Школы 1974 года Ю.М. опубликовал статью, в которой спорит об Эдиповом комплексе с Фрейдом. Он связывал идеи Фрейда со своими собственными мыслями о коллективных неврозах. И даже спустя девять лет, в 1989 году, говорил о том, что, по его мнению, коллективные неврозы не обязательно вызваны социальными катаклизмами. Замечал при этом, что эпохи, в которых наблюдается резкое изменение коллективного сознания, приводят к катаклизмам, но вместе с тем и создают что-то талантливое. (Приводил в качестве примера, XVI век с его "охотой на ведьм".) По мысли Ю.М., спокойные периоды, периоды равновесия мало оставляют после себя интересного.
Рассуждения о дьяволе, занимавшие одно время и Б. Успенского, привели Ю.М. к мыслям об Иване Грозном. Мы с Ю.М. специально пошли вновь посмотреть фильм Эйзенштейна "Иван Грозный". Иван Грозный – воплощенный дьявол, говорил Ю.М., но дело в том, что в XVI веке дьявол осознает себя богом, могущественным богом и стыдится, что должен делать зло. Юра был глубоко уверен, что ренессансный XVI век был страшнее высокого Средневековья. Теперь, когда творческий путь Ю.М. окончен, видно, как долго, как упорно вынашивал он свои заветные мысли о культуре, намереваясь изложить их в "сквозной", как он ее называл, книжке о культуре, которую ему хотелось после себя оставить.
Вот пример того, что Ю.М. успел сделать только за одно лето 1983 года. Сдал большую рецензию на вышедшую в ЖЗЛ книгу Гастева о Леонардо да Винчи. Написал четыре листа для сборника МГУ о литературе XVIII века, почти закончил книгу о Н.М. Карамзине для издательства "Книга" (серия "Писатели о себе"), написал сценарий для своих телепередач.