Впрочем, думаю, что и среди итальянских защитников рабочего класса, вроде вышеуказанных, мало кто действительно озабочен нуждами этого самого класса. (Менее всего они волновали покойного маркиза Берлингуэра.) В противном случае они могли бы узнать о судьбе российского пролетариата и трудовой интеллигенции, посетив однажды римское предместье Остию, где собрался целый срез советского общества: рабочие, служащие, интеллигенты, люди всех профессий и положений этого общества, и спросить их: почему и отчего они бегут на "загнивающий Запад" из страны "процветающего социализма"? Если же их не удовлетворили бы ответы этих "обиженных" советской властью "искателей счастья", они могли бы с тем же вопросом обратиться к обласканным этой властью Ростроповичу, Барышникову, Шевченко, Вишневской, Макаровой, Тарковскому, Любимову, Федосееву, Сахарову, наконец: чем им не по нраву пришлась "страна победившего социализма"?
Только ведь не пойдут и не спросят. Им вполне достаточно информации посла СССР в Италии, партийных товарищей, вроде Пономарева, Загладина, а теперь Добрынина, культурных гастролеров от советской дезинформации вроде Евтушенко. Ибо они прекрасно ведают, что творят, являясь участниками "заговора равнодушных", в котором коммунисты, террористы и радикалы всех мастей прекрасно уживаются с торгашами и капиталистами, церковными иерархами и интеллектуальными снобами, рассуждающими о мировой революции в декольтированных платьях и смокингах на вечерних приемах.
Именно эта среда породила юродствующих мазохистов, вроде Гюнтера Грасса, проводящего параллель между демократией и тоталитаризмом, и выжившего из ума Грэма Грина, заявляющего, что лучше умереть в ГУЛАГе, чем в Калифорнии (честно говоря, я хотел бы, чтобы он осуществил эту свою мечту!).
Именно в этой среде, за спиной у трудящихся идет бойкая торговля их свободой, торговля, в которой западные толстосумы и политические оппортунисты сливаются в едином экстазе с советскими дезинформаторами и заплечных дел мастерами из КГБ. Именно к этой среде более всего применим лозунг: "Равнодушные всех стран, соединяйтесь!".
Именно по этой причине я встречаю к себе на Западе то же самое отношение, что и в Советском Союзе со стороны тех, кто здесь считает себя борцами за социальную справедливость. Приведу один характерный пример из собственного опыта.
Как-то в Германии меня и шахматного гроссмейстера из Чехословакии Людека Пахмана пригласили на встречу с редакцией весьма радикальной газеты "Франкфуртер рундшау". Встреча состоялась в роскошном особняке в Висбадене. Дамы в вечерних платьях, мужчины (кроме меня с Пахманом) в смокингах. Разговоры велись только вокруг темы эксплуатации трудящихся, угнетенных народов "третьего мира", и, разумеется, мировой революции.
Прискучив этой салонной демагогией, я предложил присутствующим пустить "шапку по кругу" в пользу "эксплуатируемых", "угнетенных" и "мировой революции", предложив для начала всю свою наличностью, - пятьсот марок.
Ответом мне было ледяное молчание. Да, они, конечно, против "эксплуатации". Да, без сомнения, они за "угнетенных". Да, бесспорно, они всей душой с "мировой революцией". Но только за чужой счет.
С этой встречи гости-"радикалы" разъезжались на "мерседесах" новейших марок. Пешком оттуда ушли два "реакционера" с Востока: я и Людек Пахман (кстати, бывший коммунист).
Нет, я не против только одной советской системы, я против бесовской тьмы, которая ее порождает, где бы она ни существовала - на Востоке или на Западе. Я плоть от плоти своего класса и его революции, а поэтому для меня лучше не жить вовсе, чем жить с этой тьмой под одним небом или дышать с нею одним воздухом.
"Этих дней не смолкнет слава…"
Не знаю почему, но в памяти у меня сохранилось более или менее внятное воспоминание лишь об одной Октябрьской годовщине, а именно - о двадцатой.
В квартире нашего домоуправа Иткина после демонстрации со всего двора собрали детей дошкольного возраста, и сам хозяин - коренастый старик (во всяком случае, он казался мне тогда стариком, хотя ему не было еще и пятидесяти) - щедрой рукой раздал нам по куску сладкого рулета.
Иткин носил окладистую бороду и шевелюру "а-ля Маркс", что и вправду делало его как две капли воды похожим на коммунистического классика, о чем он явно догадывался и чем, конечно же, гордился.
Был наш домоуправ правоверным большевиком, за идейным уровнем жильцов вверенного ему дома следил с бдительной строгостью, часто бывал понятым при арестах, что не помешало ему пригласить на это ребячье торжество и всех тех пасынков страны, у которых отцы уже успели исчезнуть в прожорливой бездне ежовщины, в том числе и меня.
В самом разгаре пиршества он подошел ко мне, положил мне на голову свою широкую ладонь и, упершись в меня кофейными навыкате глазами, невесело пошутил:
- Терпи, казак, атаманом будешь…
Больше я его никогда не видел. Он исчез чуть ли не в эту же ночь, оставив после себя двух взрослых сыновей и жену Сарру Григорьевну. Не помогли ему ни борода с шевелюрой "а ля Маркс", ни его большевистская твердокаменность.
В теплые дни Сарра Григорьевна непременно сидела во дворе на лавочке, лицом к калитке, вытянув перед собой на коленях тонкие восковые руки. Будто ждала, не веря, не желая верить в горькую очевидность. Она так и состарилась на этой лавочке и ушла в иной мир так же тихо и незаметно, как и жила.
И, здороваясь с ней при встрече, я всегда вспоминал тот сдадкий рулет в двадцатую годовщину Октября, но при этом почему-то у меня всегда сводило скулы от горечи…
Спустя два года, в очередную годовщину Октября, я задался целью непременно попасть с демонстрацией на Красную площадь, чтобы, если повезет, своими глазами увидеть самого Сталина.
Под пустяковым предлогом отлучившись в то утро из дому, я долго пристраивался около людских колонн, пока какая-то добрая или хмельная душа не снизошла к моим извилистым попыткам:
- Давай, пацан, дуй к нам в кучу, за своего сойдешь.
От нашей сокольнической окраины до центра не ближний путь, топать пришлось долго, с остановками на больших площадях и при заторах, но усталости я не чувствовал, беспокоясь только об одном: окажется ли вождь на месте, когда пойдет наша очередь продефилировать мимо мавзолея. Ходили слухи, что тот во время демонстраций довольно часто отлучается по различным государственным, а может быть, и личным надобностям.
В тот раз мне повезло: вождь в серой фуражке и шинели того же цвета стоял среди чуть раздвинувшихся в стороны от него соратников и благосклонно покачивал ладошкой перед собой, приветствуя ликующих от восторга трудящихся.
Помнится, во мне тоже восхищенно захватило дух, я как бы впервые приобщился к той могущественной силе, леред которой гроза нашего двора - участковый милиционер Калинин - казался отсюда безобидной и смешной букашкой: "мы рождены, чтоб сказку сделать былью"!
Восторг мой охладил шагавший рядом пожилой мастеровой. Скосив на меня хмельные глаза, он многозначительно кивнул головой в сторону мавзолея:
- Ну, ей-богу, чисто царь!
И только тут я вспомнил, что у меня есть отец, что я не видел его уже шесть лет, а по правде говоря, если бы не фотографии, то и не помнил бы, как он выглядит, и что находится он в эту минуту у самого Охотского моря, в Бухте Нагаева Магаданской области.
А рабочий тот и впрямь напророчил: через несколько лет Сталин окружил себя министрами и генералами, еще через несколько стал генералиссимусом и, не умри он еще через несколько лет, то наверное сделался бы и царем…
Последнее мое воспоминание об Октябрьских праздниках связано с провинцией. Это было в середине пятидесятых. Я жил и работал тогда в Черкесии, что на Ставрополье. Я написал об этом во втором томе моего автобиографического романа "Прощание из ниоткуда":
"На затянутую красной холстиной деревянную трибуну против Дома советов ровно в десять часов утра степенно, строго по рангу поднималась местная власть. Затем полупьяный лабух из кладбищенского оркестра трубил сигнал "Слушайте все", следом за чем на площадь перед трибуной на пожилой кобыле, одолженной по этому случаю в городской пожарной охране, выезжал облвоенком полковник Галушкин во главе нестроевого воинства престарелых отставников и тюремных надзирателей, за которыми вытягивалось разномастное шествие представителей если не самых широких, то, по убеждению устроителей, самых активных слоев населения.
Руководство, из тех, что помоложе и погорластее, выкрикивало в микрофон лозунги и здравицы, вроде "Привет славным труженикам канатникового завода имени фабрики Первого мая!" или "Животноводам секретного пригородного хозяйства, почтовый ящик номер три, ура!", демонстрирующие трудящиеся нестройно вторили этим призывам, по окончании чего обе стороны, довольные друг другом, растекались по домам, пивным и забегаловкам, чтобы с помощью сивушного ассортимента окончательно закрепить свое праздничное состояние.
И только военком Галушкин долго еще кружил по опустевшей площади на одолженной у пожарников кобыле, командуя вохровцами, разбиравшими начальственную трибуну до следующих торжеств. Щекастое лицо подполковника при этом пылало яростью и вдохновением, что делало его отдаленно похожим на героического фельдмаршала в решающей битве при Бородино".
Вот и все, что я помню об этой торжественной дате. И сколько бы ни старался, больше при всем желании не вспомнить.
Изнанка комфортного мифа
На страницах советской печати набирает силу прямо-таки священная война против сталинского культа личности и его последователей. Разоблачения следуют одно за другим и одно другого хлеще. Правда, война эта по определению беспроигрышна, ибо ведется с разрешения властей и с противником, заранее обреченным на поражение.
Тем не менее войну эту можно было бы только приветствовать (ведь она врачует одну из самых болезненных язв нашего общества!), если бы при этом ее участники не ссылались на гуманистические идеалы большевистской революции, якобы преданные Сталиным и его камарильей. Заклинания о попранных "ленинских нормах" не сходят со страниц советских средств массовой информации.
Но вот передо мной широко известная на Западе и получившая хождение в тамиздате на Востоке книга Мельгунова "Красный террор", охватывающая период с 1917 по 1924 год, то есть эпоху расцвета тех самых "ленинских норм", по которым нынче так ностальгируют советские пропагандистские сирены.
В этой книге огромное количество потрясающих своей достоверностью документов, показаний и свидетельств вопиющих преступлений против прав личности, совершенных в те годы так называемой ленинской гвардией, вдохновленной и направляемой своим человеколюбивым вождем и учителем.
Чтобы избежать обвинений в пристрастности, я намеренно исключаю свидетельские показания какой-либо оппозиции и привожу здесь только документы и факты из собственных советских источников.
1920 год. Разгар Тамбовского крестьянского восстания. Приказ оперативного штаба от 1 сентября:
"Провести к семьям восставших беспощадный красный террор… арестовывать в таких семьях всех с восемнадцатилетнего возраста, не считаясь с полом, и если бандиты выступления будут продолжать, расстреливать их".
А вот выпущенный менее года спустя документ полномочной комиссии ВЦИКа от 11 июня 1921 года:
"1. Граждан, отказывающихся назвать свое имя, расстреливать на месте, без суда.
2. Селянам, у которых скрывается оружие, объявлять приговор о взятии заложников и расстреливать таковых в случае несдачи оружия.
3. Семья, в доме которой укрылся бандит (то есть, замечает автор, восставший крестьянин. - В. М.) подлежит аресту и высылке из губернии, имущество ее конфискуется, старший работник в этой семье расстреливается на месте без суда.
4. В случае бегства семьи бандита, имущество таковой распределять между верными советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать.
5. Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно".
"Ленинские нормы" в действии! Кстати, в этой операции особенно отличился "верный ленинец", жертва "культа личности" - Михаил Тухачевский.
Но не думайте, что подобного рода крайности были лишь вынужденной реакцией на экстремальные обстоятельства или самодеятельностью отдельных лиц и организаций. За несколько лет до этого устами будущей "жертвы сталинизма", легендарного чекиста Лациса советская власть, возглавляемая в те поры "гуманистом" Лениным, подвела под эти зверства железный теоретический базис:
"Не ищите на следствии, - писал он в газете "Правда" от 25 декабря 1918 года, - материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора".
Интересно, как оценивал узаконенную им самим юридическую практику этот именуемый теперь в советских святцах "верным ленинцем, безвинно оклеветанным в годы культа личности" правдолюбец, когда его, после долгих и мучительных пыток тащили в расстрельные подвалы Лубянки, куда он до того отправлял других и на тех же самых основаниях?
Об этом же мог бы поразмышлять в перерывах между садистскими допросами и запытанный самим Лаврентием Берией до смерти другой ленинский выученик - Михаил Кедров, названный в сборнике, вышедшем в прошлом году в издательстве "Молодая гвардия", "надежным и несгибаемым борцом за прогресс и подлинную социалистическую справедливость", который, по достаточно достоверным свидетельствам, лично не гнушался расстреливать детей от восьми до шестнадцати лет по обвинению в шпионаже.
На ту же тему полезно было бы пофилософствовать перед собственным расстрелом и ленинскому любимцу Якову Петерсу, любившему на досуге повторять постулат своего дорогого учителя: "Во имя достижения революционных целей все дозволено".
Справедливости ради надо сказать, что уже тогда в самой большевистской среде раздавались голоса, осуждавшие чекистскую беспредельщину.
"Краснею за наш застенок", - писала Лариса Рейснер про петроградскую Чека в ноябре 1918 года.
"Можно быть разных мнений о красном терроре, - вторил ей Ольминский в "Вечерних известиях" от 3 февраля 1919 года, - но то, что сейчас творится в провинции, это вовсе не красный террор, а сплошная уголовщина".
Доходило даже до более драматических выводов. Покончивший с собой 16 февраля 1923 года (от себя добавлю, это в самый разгар обожаемого нынешними либералами нэпа) прямо на Никитском бульваре в Москве член правительственной комиссии по обследованию ГПУ бывший рабочий Скворцов, написал в предсмертной записке:
"Товарищи! Поверхностное знакомство с делопроизводством нашего главного учреждения по охране завоеваний трудового народа, обследование следственного материала и тех приемов, которые сознательно допускаются нами по укреплению нашего положения, как крайне необходимые в интересах партии, по объяснению товарища Уншлихта, вынудили меня уйти навсегда от тех ужасов и гадостей, которые применяются нами во имя высоких принципов коммунизма и в которых я бессознательно принимал участие, числясь ответственным работником компартии. Искупая смертью свою вину, я шлю вам последнюю просьбу: опомнитесь, пока на поздно, и не позорьте своими приемами нашего великого учителя Маркса и не отталкивайте массы от социализма".
Но все эти одиночные всплески возмущенной совести уже не могли, как вы догадываетесь, остановить запущенной на полный ход репрессивной машины "социалистической законности".
Тем более что им противостояли куда более авторитетные мнения представителей, как теперь принято называть, старой ленинской гвардии, из числа впоследствии "безвинно погибших", но в наши дни с почетом реабилитированных.
Вот, к примеру, цитата из приказа председателя чрезвычайного военно-революционного трибунала Донецкого бассейна Юрия Пятакова, опубликованного в "Харьковской звезде" от 7 июня 1919 года: "Всякое недонесение будет рассматриваться как преступление, против революции направленное, и караться по всей строгости законов военно-революционного времени".
"Любимец партии" Николай Бухарин выражался в "Известиях" не менее изящно:
"Отныне мы все должны стать агентами Чека".
Оплаканный ныне советскими либералами из "Огонька" и "Московских новостей" Алексей Рыков на XV съезде партии кокетливо углубляет предложенные обобщения:
"Я думаю, что нельзя ручаться за то, что население тюрем не придется в ближайшее время несколько увеличить".
Не остается в стороне от общего хора партийных гуманистов и ее первый интеллектуал Анатолий Луначарский. На заседании Московского совета 4 декабря 1918 года, не мудрствуя лукаво, чистосердечно признается:
"Нас упрекают в готтентотской морали, мы принимаем этот упрек".
Эти откровения "святых отцов" революции можно цитировать до бесконечности. До бесконечности можно приводить и свидетельства о зверских преступлениях их многочисленных учеников во всех концах залитой ими кровью послереволюционной России. Можно было бы, к примеру, вспомнить о художествах харьковского чекиста Саенко (благополучно дожившего, кстати, по слухам, до персональной пенсии), который коллекционировал "перчатки", содранные с человеческих рук; его полтавского коллеги "Гришки-проститутки", заживо сажавшего на кол местных священников, или супруги "безвинно погибшего от рук бериевских палачей" Михаила Кедрова - Майзель-Кедровой, имевшей на своем революционном счету более ста душ расстрелянных ею лично, не считая полтысячи потопленных по ее приказу вместе с баржей в Северном море. Но для этого у меня не хватило бы ни бумаги, ни времени.
Так что, в отличие от своего предшественника и учителя, Сталин обставлял свой террор хотя бы видимостью законности. Ленин и его подручные в таком декоруме не нуждались.
Хочу в заключение посоветовать бойким любителям с разрешения начальства и с хорошей моральной и материальной прибылью для себя побороться сегодня с "культом личности" Сталина не наводить, как говорится, тень на плетень и не пытаться свалить фундаментальные пороки системы на кремлевского карлика с грузинскими усами, ибо рано или поздно эта их новая ложь может обернуться новой трагедией не только для нашей страны в целом, но и для них самих.
Сказавши "а", советскому обществу придется дойти до конца алфавита, иначе оно будет обреченб бстаться слепоглухонемым и закоснеть в историческом беспамятстве.
Согласитесь, разрушать памятники одним палачам, чтобы тут же воздвигнуть монументы другим, далеко не лучшее средство для восстановления "белых пятен" в нашей истории.