4
Как бы там ни было, ухватил или нет, радостная улыбка не покидала его красного, жаркого, блестевшего от пота лица, пока он каждого из нас прижимал к груди, похлопывал по плечам и спине. При этом он шепнул, ткнувшись в мое ухо мокрыми, вытянутыми трубочкой губами: "Настаивают..."
- Федор, да ты никак на похороны приехал? - Пыжов измерил Ковальчука взглядом с головы до ног и затем с ног до головы. - Черный весь... Так ведь никто еще вроде не умер...
- Зачем же - на похороны?.. - рассмеялся Ковальчук. - Наоборот!..
- Наоборот?.. Это как это - наоборот?.. - сверкнул разноцветными (один зеленый, другой голубой) глазами Валентин Ребров.
Мы стояли посреди комнаты, окружив Ковальчука кольцом. Он поежился.
- Вижу, вам все-про-все уже известно... - Улыбку смыло с его лица, оно сделалось озабоченным, с оттенком торжественности. - Так у меня от вас никаких секретов... Я только что оттуда... - Он медленно, никого не пропуская, оглядел нас - одного за другим. - Был разговор... - Он выдержал паузу. - Очень важный разговор... Только раньше я хочу все с вами обсудить... Поскольку, чтоб вы знали, против вашего желания никогда я не пойду... Ведь у меня, сами знаете, никого ближе вас нет...
Голос его дрогнул. Карие, в легкой поволоке, глаза его потемнели и увлажнились. Он достал из кармана сложенный квадратиком платок, провел по набрякшим в подглазьях мешочкам.
Нам сделалось не по себе.
- Что ты, Федор... Мы тебе верим... - Дроздов похлопал своей широченной ладонью Ковальчука между лопаток. И за ним все мы - кто похлопал его по плечу, кто пожал ему локоть или запястье.
В дверь к нам уже засматривали авторы, иные порывались зайти... Не в наших правилах было заставлять их дожидаться в приемной или коридоре, Ковальчуку это было известно.
- Надо потолковать... - предложил он. - Как вы насчет пельмешек?.. - Он повеселел, намекая на давно нами освоенную пельменную поблизости от редакции. - Тем более, - подмигнул он, - я кое-что с собой прихватил...
- Неужто "польску выборову"?.. - полюбопытствовал Пыжов.
- Ее, милую...
Надо заметить, что в те годы мы предпочитали всему другому "польску выборову" не только из-за крепости (45° против обычных 40°), а и потому, что таким способом выражали солидарность с польским народом, боровшимся за свободу.
Мы договорились с Ковальчуком о встрече. Разумеется, на сей раз и пельмени, и "польска выборова" были только предлогом.
5
- Так вот, Панове, был разговор, и разговор серьезный, - говорил Ковальчук, разливая "выборову" по бумажным стаканчикам, в целях маскировки окружавших водруженную посреди стола бутылку с "боржоми". Мы ждали, когда нам принесут заказанные, как всегда, двойные порции пельменей - кому со сметаной, кому с томатным соком, кому с бульоном, кому с красным перцем и уксусом.
Ковальчук разлил водку, завинтил бутылку крышечкой и спрятал под стол, рядом с еще не початой бутылкой.
- Был... был разговор... - повторил он задумчиво.
- И что в итоге? - нетерпеливо подтолкнул его Ребров.
- А что ж в итоге?.. - Ковальчук смотрел прямо перед собой, как бы в открывшуюся ему одному щель в пространстве.
- В итоге было сказано: готовьтесь, товарищ Ковальчук, принимать журнал...
- А как же Старик?.. - спросил кто-то.
- На пенсию.
- В музей, значит... - Было слышно, как Пыжов скрипнул зубами.
Принесли тарелки с пельменями, горячими, с аппетитно курящимся парком, но никто к ним не притронулся.
- И что ты им ответил?..
Ковальчук усмехнулся, прищурился:
- А что я мог ответить?.. Ответил, что у меня другие планы, творческие, имеются и ещё кое-какие задумки...
- Так ты и сказал?..
- Так и сказал. Никуда не хочу идти, и не невольте!.. И потом... Журнал по всей стране известен, во главе - знаменитый писатель... А я?.. Кто я такой, сравните сами?.. - Он почти, слово в слово повторил то, о чем говорилось в редакции до его прихода. - Так что, прав я был, когда так сказал?.. - Ожившие, заблестевшие глаза Ковальчука пробежали по нашим лицам. - Прав или нет?..
- Федя, - смущенно подтвердил Пыжов, - ты был прав!.. И если по совести, так признаюсь: раньше я тебя недооценивал!.. Дай я тебя поцелую!.. И давайте выпьем за Федю!..
Мы соединили над серединой стола наши бумажные стаканчики, выпили и закусили пельменями.
Лица у всех были размягченные, растроганные. Только у Адриана, ответсекретаря нашей редакции, заметил я, в отличие от остальных глаза смотрели холодно, подозрительно.
- А дальше?.. - спросил он. - Что было дальше?..
Ковальчук подцепил вилкой плавающий в сметане пельмень, поднял, подержал на уровне кончика носа и осторожно, как если бы он был еще чрезмерно горячим, положил в рот.
- Что дальше?.. Дальше мне говорят: "Вы, говорят, знаете, где находитесь?.. Вы, говорят, знаете, для чего вас сюда пригласили?.."
Ковальчук выловил из тарелки еще один пельмень и положил в рот.
- Ничего не понимаю!.. - обалдело уставился на Ковальчука Ребров. - Так что же это выходит...
Все смотрели на Ковальчука, ожидая, что он вот-вот рассмеется и скажет что-то такое, отчего и все мы посмеемся над нелепым испугом Реброва. Но Ковальчук, не меняя серьезного выражения лица, повторил:
- Да, выходит...
- Выходит, что ты...
- Выходит, что я...
Лицо у него стало строгим, взгляд потяжелел.
Он запустил руку под стол, нашарил еще не початую бутылку "выборовой", там же, под столом, свинтил пробку и наполнил стаканчики.
- Будем! - сказал он.
Его никто не поддержал, мы еще не пришли в себя после его слов.
- Ну, Федор, ты даешь... - только и пробормотал Ребров.
Стаканчик в руке Ковальчука одиноко повис в воздухе.
Переждав секунду-другую, Ковальчук поднес его к собравшимся гармошкой губам, не спеша, мелкими глоточками выпил водку и закусил пельменем. Челюсти его при этом двигались равномерно и с такой силой, как если бы он пережевывал гвозди.
- Ничего не поделаешь, - произнес он, дожевав и вытерев губы бумажной салфеткой. - Придется идти к вам... Со всеми, как говорят, последствиями...
- То есть?.. - нахмурился Дроздов. - Что ты хочешь этим сказать?..
- Гаечки придется закручивать потуже, вот что... А иначе для чего же им Ковальчук понадобился?.. Для того самого!..
Взгляд его сделался отчужденным, суровым, кожа на взбугрившихся скулах натянулась, нижняя челюсть отвисла и выдвинулась вперед.
- Так что придется менять курс... Возможно, кое с кем вообще надо будет распрощаться... (Мне показалось, при этом он покосился в мою сторону). Культ, Сталин, репрессии, ГУЛАГ - об этом пора забыть... Хватит мазать дегтем наше прошлое... - Он позвякал ножом о край тарелки. - Второй "Новый мир" нам не нужен!..
- Кому это - "нам"?.. - спросил я, пьянея не столько от выпитой водки, сколько от злости и отчаяния.
- Народу, - сказал Ковальчук.
6
Вокруг шумела пельменная - звякали ножи, звенела посуда, кто-то, срываясь на крик, требовал у официантки жалобную книгу, кто-то, воровато озираясь, распечатывал бутылку вина, купленную в продмаге на троих... Только за нашим столом было тихо. Мы старались не смотреть на Ковальчука, гонявшего перед собой хлебные шарики.
- Так пока еще вопрос окончательно не решен? - спросил Адриан, он был дотошней нас всех, вместе взятых.
- Вопрос решен, - сказал Ковальчук наставительно, как человек, знающий во всех тонкостях работу партийного аппарата. - Бюро, утверждение - это формальность...
- Учти, Федор... Я слышал, у тебя там роскошная квартира, - заметил Дроздов, - а мы здесь все мыкаемся по старым халупам...
- Говорят, не боись, для тебя выделим четырехкомнатную в самом центре... - Ковальчук приосанился, оглядел нас всех сверху вниз. - Партия заботится о людях, которые ей нужны.
Он не произнес, а с важностью изрек последние слова.
- А пошел бы ты, Федя в жопу!.. - вдруг сказал Пыжов.
До того Николай, единственный из нас, с аппетитом уплетал пельмени, прихлебывая запашистый, с лавровым листом, бульон, то присаливая, то припорашивая его красным перцем. Казалось, ему требуется обрести новый запас энергии, чтобы прийти к какому-то решению...
Все мы уставились на него - кто в недоумении, кто почти что с испугом. У Ковальчука брови скакнули вверх, глаза остекленели.
- Это как понимать?.. - спросил он, часто моргая.
- А вот как... - Николай положил в опустевшую тарелку ложку, прокашлялся и поправил очки, как делал это всегда, собираясь говорить долго и обстоятельно. - Ты, Федя, не какой-нибудь, знаешь ли, сноб или буржуазный эстет. Ты черпаешь свои темы прямо из жизни, взрыхляешь никем не освоенные пласты. Возьми, к примеру, того же белоэмигранта Набокова, о котором столько шума на Западе. Прочел я его книжицу, парижское издание, дали знакомые на вечерок... Ну и что?.. Эту его Лолиту хоть осеменяй, хоть не осеменяй - какой толк?.. Не литература, а сплошное идейное убожество, вот что это такое. Другое дело - осеменение овец, притом искусственное. Тут тебе разом - и наука, и практика, и борьба за прогресс в сельском хозяйстве... Я тебе, Федя, льстить не собираюсь, ты пока еще не Шекспир и даже не Бальзак, но во всей мировой литературе ничего подобного не было!..
- Ну уж!.. - Ковальчук недоверчиво вскинул брови. - Так-то уж и не было!..
- Николай прав!.. - подтвердил Ребров, загораясь. - Не было!..
- И ты, Федор, хочешь предать себя, свой талант?.. - горестно вздохнул Пыжов.
Ковальчук молчал.
- А что, это мысль, - заговорил Алексей Никитин. Он похлопал себя по карманам, вытянул сигарету и, не закуривая, сунул ее в рот. - Кто писал о животных?.. На Западе - Мелвилл, Джек Лондон, Сетон-Томпсон... У нас - Толстой, Чехов... Писали про собак, про лошадей, про китов... А кто, назовите, писал про овец?.. Что-то не припомню...
- Дело не только в этом, - произнес Дроздов, - глубокомысленно потирая лоб, как бы сам поражаясь собственной догадке, - ведь сейчас, когда в Америке трубят о сексуальной революции, Ковальчук бросает ей вызов своим романом!..
- Вот именно, - подхватил Адриан с не свойственным ему энтузиазмом. - И это делает роман особенно актуальным и злободневным...
- Почему же вы не хотите меня печатать?.. - подозрительно спросил Ковальчук.
- Тебя?.. Не хотим?.. - округлил глаза Пыжов. - Езжай к себе в Семиреченск и начинай новый роман, а этот, будь спок, пойдет в ближайшем номере!..
- Хоп!..
Мы в последний раз наполнили наши бумажные стаканчики и выпили не морщась.
7
Звезды, сиявшие в бархатно-черном небе, были такими огромными, что казалось странным, почему они не срываются вниз и не падают на землю, как перезревшие яблоки. Мы сидели в маленьком открытом кафе, прозванном нами "старт-площадкой", сюда мы частенько заглядывали в день зарплаты или выдачи гонорара.
Воздух вибрировал от звона цикад. На столике стояла бокастая, оплетенная сеткой бутылка "гамзы", легкого сухого вина, излюбленного болгарскими крестьянами, по вечерам, после работы, пропускающими стаканчик-другой в садике перед своим домом, за грубо сколоченным, врытым в землю столом. В тот вечер мы представлялись себе такими вот жилистыми, до ломоты в костях потрудившимися в поле крестьянами - после того, как отбили атаку на журнал и проводили Ковальчука восвояси. Мы обещали ему опубликовать роман (сокращенный вариант, с чем он согласился), мало того - мы представили в издательство положительные отзывы о романе, при этом не испытывая особых судорог совести - в мутном потоке макулатуры, выпускаемой издательствами, будет одной каплей больше или меньше - что с того?.. Зато мы сможем по-прежнему время от времени печатать Мандельштама, Платонова, Домбровского...
- И пускай все наши самые безнадежные дела кончаются, как это!.. - провозгласил Пыжов одну из ритуальных фраз тех лет. Ее, впрочем, доводилось нам произносить крайне редко...
Ах, как хорошо, полновесно звякнули, сойдясь, наши стаканы своими толстыми гранеными стенками!..
- А забавно, - рассмеялся Ребров, - как он объяснил свое решение там !.. - он мотнул головой куда-то вбок и вверх, в сторону тополей, окружавших нашу "стартплощадку" и упиравшихся вершинами в наполненное звездами небо.
- Забавно другое, - сказал Дроздов. - "Новый мир" разогнали, "Байкал" закрыли, а мы существуем...
- Русская интеллигенция привыкла больше к поражениям, чем к победам, - заметил Никитин, любивший изъясняться афоризмами. - В кои-то веки ей удавалось выигрывать...
Мы заговорили, как обычно, о судьбах русской интеллигенции, но Ребров перебил завязавшийся было разговор:
- А ловко, братцы, мы его разыграли!.. - расхохотался он, да так, что слезы выступили на его разноцветных глазах. И за ним расхохоталась мы все, вспоминая, как дружно увенчивали Ковальчука лавровыми венками. Только на лице Адриана мерцала тусклая, натужная улыбка.
- Еще не известно, кто кого разыграл, - проговорил он, дождавшись, когда смех наш стал выдыхаться.
- Кто кого?.. Странный вопрос... - пожал костистыми плечами Никитин.
- Ты, Адриан, любишь загибать... - досадливо поморщился Пыжов.
- Ничуть, - с тихим упорством возразил Адриан. - Подумайте сами, откуда нам стало известно, что Федю вызвали в ЦК, направляют к нам главным?..
Все повернули головы в мою сторону.
Что я мог сказать?..
Наверное, лицо у меня выглядело донельзя растерянным и жалким.
- Выходит, не мы его, а он нас обвел вокруг пальца?.. - сокрушенно произнес Дроздов.
- Так ведь нет никаких доказательств и того, о чем говорит Адриан, - сочувственно глянув на меня, сказал Ребров.
- Между прочим, Ковальчук - прекрасная кандидатура, - заметил Никитин. - И попомните мое слово - он еще вернется... - Алексей рассмеялся горьким, сухим смешком.
- А ну его к дьяволу! - тряхнул головой Пыжов. - К черту, ко всем чертям!.. - Он ударил кулаком по столу. - Пока что мы здесь, а Федя в Семиреченске! И нечего травить душу!..
Дроздов разлил по стаканам остатки "гамзы", мы выпили.
Блаженная прохлада, сменив дневной изнуряющий зной, опустилась на город. В арыке играла вода, шелестела о камни, выстилавшие русло. С окрестных улиц доносились молодые, беспечные голоса, заливчатый смех, и звезды над нашей "стартплощадкой", казалось, горели все ярче. Что говорить, нам было хорошо в те минуты, но в черных прогалах, зиявших между стволами тополей, мне время от времени чудилась как бы вылепленная из мрака и тьмы фигура Ковальчука. Вот-вот, казалось мне, он выйдет, чуть прихрамывая, поигрывая тростью, и скажет с улыбкой: "Вы меня ждали?.. А вот и я!.."
СТРЕЛА МАХАМБЕТА
Рабочий день в редакции уже заканчивался, когда Иван Петрович, наш Главный, наш Старик, наш Живой Классик, как мы его называли, пригласил всех к себе в кабинет.
Он сидел за своим столом, насупленный, маленький, седенький, под портретом Горького, когда-то благословившего первый его роман. Грозные морские валы кипели у Горького за спиной, Буревестник реял над головой, едва не цепляя крылом широкополую шляпу.
- Должен сообщить вам, господа, пренеприятнейшее известие, - когда мы расселись, произнес Иван Петрович без малейшего намека на улыбку, опустив голову и упершись взглядом в усыпанную пеплом крышку стола. - Пятый номер идет под нож... Весь тираж... Все двадцать тысяч...
- Под нож?..
- Двадцать тысяч?..
- Вот не было печали, так подай!..
- Эт-то что-то новенькое...
Мы переглядывались, веря и не веря своим ушам.
- Да, - хрипло проговорил Главный и щелкнул зажигалкой, прикуривая сигарету, - под нож... Сейчас Адриан Викторович нам обо всем доложит... Слушаем вас, Адриан. - Пламя в его руке прыгало, сигарета не хотела зажигаться.
- Я только что оттуда, - сказал Адриан, ответсекретарь нашей редакции, на мгновение вскинув заледеневшие голубые глаза к потолку. - Там получили сигнальный экземпляр, учуяли крамолу - и началось... Кто разрешил, кто пропустил, с какой целью?.. Всех уволить! Разогнать всю редакцию!.. "Вам на "Би-би-си" работать, на "Голосе Америки", а не в советском журнале!.."
- Так прямо и сказали?..
- Так и сказали... В ЛИТО при мне звонили, главному цензору... Велели подавать заявление - тому, кто номер подписал, проявил политическую слепоту...
- Да в чем все-таки дело-то?..
- Как это - в чем?.. - пожал Адриан плечами. - Все то же самое - неуправляемый подтекст... На сей раз - "Стрела Махамбета"...