Под утро, пока за ним приехал директорский "козлик", чтобы везти на объект, ему удалось проспать еще час-полтора. День был жарким, солнце - раскаленным, как металл, заливаемый из ковша в опоку. Теплицкий ходил по стройке, в голове шумело, как с похмелья, земля под ногами слегка покачивалась, глаза щипала цементная пыль, седым слоем оседавшая на брюках, на рубашке, на волосах. Он заносил в блокнот обрывки разговоров, отмечал про себя - этот материал годится для проблемной статьи, этот - для очерка, этот возьмут на радио... Но с кем он в этот день ни встречался, о чем ни беседовал, в какие запутанные истории ни вникал - на все, казалось ему, смотрит он с какой-то недоступной ни для кого высоты. Все предметы вокруг словно излучали какое-то нежное, только ему заметное сияние. Звон и грохот, несущиеся со всех сторон, рычание самосвалов, рев угодивших в колдобину грузовиков, самые разнообразные, какофонические звуки, рожденные стройкой, превращались в музыку, полную напряжения и мажора... Время, в котором он существовал, приобрело как бы два измерения: с одной стороны, оно мчалось, начиненное нескончаемой журналистской суетой, захлестывало напором все новых, перекрывающих друг друга впечатлений, с другой - тянулось томительно в ожидании вечера, ночи, минуты, когда раздастся телефонный звонок...
Так было все последние дни. Он давно не испытывал этого чувства тихого, непрестанного ожидания, которое все нарастало, переходя в нетерпение, потом тревогу, пока, наконец, как бы в ответ на эту тревогу, трубка не вздрагивала (так ему казалось), не обрывала ночное безмолвие зовущим, трепещущим звуком...
Но наступил день, когда Теплицкий сказал, что завтра уезжает.
- Правда?.. - вырвалось у нее. - Так скоро?..
- Моя командировка закончилась.
- А вы не могли бы задержаться?.. Хотя бы на пару дней?..
- Редакция требует... Нужно сдать материал в номер...
Он услышал - там, за трубкой - отчетливый, долгий вздох.
- Знаете, я к вам уже привыкла... К нашим ночным разговорам... Вы все-все понимаете... Это так редко случается, чтобы люди понимали один другого...
- Но ведь у вас, наверное, есть подруги?
- У меня их нет.
- Неужели?..
- Была одна, но она... Она меня предала...
- Как это?..
- Да очень просто, как это водится у женщин...
- Кто-то вам понравился, а она увела?.. Так?..
- Какой вы... Любите ставить точки над "и"...
- Я журналист, - отшутился он. - Не забывайте...
- Нет, это потом, это не главное... Вы ведь родились - не журналистом?.. А я - не телефонисткой...
- А кем же мы родились?..
- Вы мальчиком, я девочкой... Остальное - дело случая...
- Это в каком смысле?..
- Ну, в каком-каком... К примеру, вы по случаю стали журналистом, а не, скажем, нобелевским лауреатом по физике, а я - телефонисткой, а не... к примеру, королевой красоты в штате Массачусетс!.. Могло ведь и так случиться?.. Могло?..
Она смеялась, но ему почудилось, помимо всего, что был в ее нервном, звенящем голосе протест, она будто спорила с кем-то или с чем-то - с несправедливостью, судьбой, роком...
- Вы правы, - постарался попасть ей в тон Теплицкий, - так могло случиться... И мы могли бы встретиться, положим, где-то на Карибских островах... В отеле "Риц"... Там все отели так называются: "Риц", "Хилтон", "Палац"... Впрочем, я, возможно, что-то путаю. Но мы могли бы там встретиться, это наверняка...
- Очень даже!..
- Я бы увидел вас в вестибюле...
- На мне было бы белоснежное платье, оно так хорошо контрастирует с фиолетово-коричневым загаром, там ведь много солнца, не меньше, чем у нас...
- Да, и я подошел бы к вам, и мы бы познакомились, и я бы предложил вам отправиться в ресторан...
- Фу, как пошло!..
- Ну, прогуляться, по набережной....
- Пошло!.. Пошло!..
- Или пойти на пляж...
- Ой, какая убогая фантазия!.. Мужчине обязательно нужно видеть женщину голой!..
- Хорошо, я взял бы яхту, и мы поплыли бы в океан!.. Вас это устроит?..
- М - м - м... - Казалось, она всерьез размышляет над его словами. - Пожалуй... И что бы мы там делали?..
- Как - что?.. Ловили макрель.
- Макрель?..
- Да, это такая рыба, и очень вкусная!..
- Вы пробовали?..
- Нет, откуда же... Из нашей редакции в командировку на Карибские острова не посылают...
- Очень жаль... - вздохнула она.
- Но мы бы все равно встретились. Не на Карибах, так где-нибудь еще...
- Да, но белое платье и фиолетово-коричневая кожа лучше всего смотрятся на Карибах...
- Вы правы... И там я преподнес бы вам белые орхидеи... Вы любите орхидеи?..
- Я никогда их не видела...
- Я тоже... Но белые орхидеи, по-моему, идеально подошли бы к вашему платью...
- Белое на белом?..
- Ну, тогда розовые... Или черные... Вы бы сами выбирали... Главное, что мы бы встретились...
Оба замолчали.
Где-то в небе, словно напоминая о завтрашнем отъезде, прострекотал самолет.
- Джульетта, - проговорил он просительно, - мы должны встретиться хотя бы напоследок...
- Зачем?..
- Как - зачем?.. Просто встретиться - и все...
- Вам обязательно нужно меня видеть?
- Конечно!..
- Для чего?..
- Ну, хотя бы для того, чтобы убедиться, что я правильно вас представляю...
Ему показалось, у нее пресеклось дыхание - на минуту, может быть - на две...
- Какой же вы меня представляете?..
- Вы - Джульетта... Вы красивы, иначе Ромео бы в вас не влюбился... У вас черные волосы, голубые глаза... Из-за длинных ресниц они кажутся темнее, чем на самом деле... У вас высокая шея, покатые плечи, грациозные, легкие руки, быстрая походка... Когда вы разговариваете с незнакомыми мужчинами, вы откидываете голову назад... - Ему без труда удалось набросать ее портрет, состоявший из общих черт, каким он ему рисовался...
- Джульетта, я прошу, прошу вас...
Он и сам бы не объяснил толком, почему ему во что бы то ни стало нужно было ее увидеть. Просто - увидеть... Может быть, для того, чтобы убедиться, что она реально существует. И голос, который он привык слышать по ночам, принадлежит ей...
- Когда вы уезжаете?
- В 4.30 отходит мой автобус в аэропорт.
- Откуда?
- От Площади Космонавтов.
Она долго, долго молчала.
- Хорошо, я приду... На остановку...
Ему хотелось прийти туда, откуда отправлялся автобус, пораньше, подождать ее там, увидеть издали... Его задержали в Управлении, директор достал из сейфа бутылку армянского коньяка, секретарша принесла тарелочку с грильяжем и блюдечко с толсто нарезанными ломтиками лимона, подошли еще два-три человека - заместители директора, главбух... Выпили за своевременный пуск домны, за соблюдение установленных Москвой сроков строительства, за правдивое освещение проблем стройки в прессе... И уже сомнительными, почти фантастическими представлялись Теплицкому ночные разговоры о душе, о любви, о Карибах... И то, что на остановке, возможно, уже в нетерпении ходит она, горячий полынный ветер налетает из степи, лохматит ее аккуратно уложенные в парикмахерской волосы, крутит, плещет подолом платья у колен...
Он ушел, сославшись на то, что ему надо еще собраться. Он мчался, почти бежал к себе в гостиницу. Он сгреб, не разбирая, свой командировочный скарб в чемодан и, по пути к остановке, успел заглянуть на базарчик, располагавшийся на небольшом пустырьке. Теплицкому повезло - на остатки командировочных он купил букет белых, Бог знает откуда привезенных роз, правда, слегка подвявших.
Как он и думал, он увидел ее еще издали: она стояла на краешке сбитой из досок платформы и ветер играл ее волосами, то набрасывая их на лицо, то закидывая за спину. Она была среднего роста, с копной золотистых (нет, не черных!..) волос, тоненькой талией, перехваченной пояском с огромной пряжкой, в голубой юбке колоколом, в туфельках замысловатой, видимо заграничной породы, с ремешочками, оплетающими тонкие щиколотки, придающими воздушность всей ее фигуре.
Они не уславливались накануне, как, по каким приметам узнают друг друга... Он подошел к девушке с бьющимся сердцем, как на первое свидание в шестнадцать лет. В ответ на его взгляд, который он не отводил от нее, пока к ней приближался, в ответ на его сияющую улыбку, на букет белых роз, который он держал в правой, слегка вытянутой вперед руке (в левой был чемодан), она тоже улыбнулась, хотя в глазах ее, светлых, стального цвета, сквозило приветливое недоумение.
- Ну, вот, наконец... - проговорил Теплицкий немного задохнувшись. - Джульетта, это вам... Взамен белых орхидей...
- Джульетта?.. Какая еще я вам Джульетта?.. - Голос у нее был грубый, низкий, будто простуженный, не ее голос...
- А кто же вы?.. - пробормотал он растерянно.
- А вы-то кто сами?..
Она хотела вернуть ему букет, который он вручил ей сходу.
- Нет, нет, - отстранился он, - цветы ваши... Они вам очень идут...
- Ну, спасибочки... - рассмеялась она, облизнув ярко накрашенные губы. - Вот потеха...
Автобус - пропахший бензином, пышущий жаром - подрулил минута в минуту. Теплицкий уже изнутри, через мутное, припорошенное пылью стекло заметил девушку, сидевшую в уголке деревянной пристройки. Маленькая, толстоватая, с густыми, цвета пакли, коротко подстриженными волосами, с короткими ногами, которые она, поджав, прятала под скамейкой, словно стыдясь тяжелых, набухших икр... Только глаза он правильно угадал вчера - они были у нее, правда, не голубые, а синие-синие, до черноты, и в них, как хрусталинки хорошей, классической огранки, сверкали слезы...
Он все это заметил, увидел, понял - вдруг!.. И кинулся отворить окно, опустить стекло.
- Джульетта!.. - кричал он, оглушая маленький автобус.
- Джульетта!.. - И налегал всем телом на девушку с подаренными им розами, примостившуюся между ним и окном. Он давил на ее остренькое, перехваченное бретелькой лифчика плечо, он сминал розы, которые бережно, завернув в газету, спасая от палящего солнца, нес с базара, он махал руками, колотил в стекло, автобус, натужно фыркнув, уже отъезжал, и в рыжем, клубящемся шлейфе песка и пыли, поднятом задними колесами, таяла, пропадала Джульетта (если только это была она), хотя, показалось Теплицкому, она, прощаясь, помахала вдогонку ему рукой...
ХОЧУ БЫТЬ ЕВРЕЕМ!
Почти невыдуманная история из нашего почти фантастического прошлого
1
Случилось это в год 5740 от Сотворения мира или, что то же самое, в год 1980 от Рождества Христова. В этом году в школе № 66 был организован кружок мягкой игрушки.
2
Честно говоря, история, отчасти связанная с этим кружком, изобилует многими неясностями. Отчего - "кружок мягкой игрушки"? Отчего именно "мягкой"? Отчего вообще - игрушки?.. Рассказывают, правда, что в школу однажды явилась проживавшая поблизости пенсионерка Мария Константиновна Грибок и вся учительская ахнула, увидев куклы, которые она вынула из своего ридикюля. Куклы были сделаны ею самой, она долгое время заведовала кукольной мастерской в кукольном театре и теперь, в скучные, одинокие пенсионерские будни, пришло ей в голову передать свои редкостные знания и умения детям. Когда же ученики школы № 66 , то есть, по мнению учителей, отпетые лоботрясы, бездельники и разбойники, увидели собственными глазами всех этих Котов-в-Сапогах, Карабасов-Барабасов, Золушек, Дюймовочек и Маленьких Принцев, они валом повалили записываться в кружок...
Однако при всей простоте такого объяснения именно эта простота как раз и вызывает немало недоумений, особенно в свете из ряду вон выходящих событий, развернувшихся в школе № 66 . Кстати, так ли уж случайно развернулись они именно в этой школе?.. Ведь если к числу 66 прибавить шестерку, получится 666, то есть, по свидетельству Каббалы, Число Зверя... Согласитесь, в этом что-то есть...
Но факты прежде всего.
Узнав, до чего мизерна пенсия, которую получает Грибок, в школе решили сделать кружок платным и, по требованию бухгалтера, вручили ребятам небольшие анкетки, чтобы, так сказать, документировать количественный состав, который имеет прямое отношение к платежной ведомости. Но разбираться в этих сложностях мы не станем, для нас важнее то, что в анкетках (предназначенных, видно, для других надобностей) имелась графа "национальность". Впрочем, для кружка мягкой игрушки национальность мало что, а может и вообще ничего не значила, ребята не раздумывая заполнили названную графу и на том, как говорится, делу бы конец, если бы... О это коварное, всегда не к месту возникающее "если бы"! Так вот: если бы не Дина Соловейчик.
3
Надо заметить, что Дина Соловейчик была самой обыкновенной девочкой. Как и большинство девочек ее возраста, она была тоненькой, угловатой, длинноногой, и ее быстрые длинные ноги носили ее туда и сюда с такой стремительностью, что казалось - несут ее не ноги, а ветер, как пушинку или сорванный с ветки листок. Волосы у нее были темные и волнистые, с рыжеватым отливом, и в них то и дело загорались и гасли золотые искорки, неведомо как занесенные в гущу каштановых прядей. Не портил ее лица и маленький дерзкий носик с небольшой горбинкой (вскоре выяснится, почему автор счел важным остановиться на этой портретной детали), что же до больших темно-зеленых, прямо-таки малахитовых глаз, да еще и миндалевидной формы, то подруги Дины Соловейчик только вздыхали перед зеркалом, вспоминая о них, а любой из мальчишек, заглянувши в них один раз, тянулся заглянуть и второй раз, и третий... Но довольно! Ни слова больше о внешности, поскольку нас интересует в этой истории не внешняя сторона явлений, а самая суть.
Итак, анкеты были заполнены и Дина, по просьбе Грибок, собрала их, чтобы отдать завучу или директрисе, но двери обоих кабинетов оказались заперты. Дина решила немного подождать. Со скуки она принялись перебирать анкеты. Ничего любопытного в них не содержалось, все было давно ей известно и не интересно - имена, фамилии, пол и т.д., все - за исключением одного пункта... И вот здесь-то и следует сказать, что не окажись двери кабинетов закрытыми, всего, что произошло дальше, вероятно, не случилось бы...
4
- Послушай, - сказала Дина своей закадычной подружке Машеньке Сапожниковой, - почему это ты записалась русской? Там, в анкете? Разве ты русская?..
- А кто я? - спросила Машенька, округлив простодушные, ничем не замечательные карие глаза. Подруги возвращались после уроков и, поскольку жили в одном доме, шли вдвоем.
- Кто?.. Еврейка, конечно! - рассмеялась Дина - до того казался ей очевидным такой ответ.
- А ты откуда знаешь?
- А как же?.. Разве твой дедушка не разговаривал с моей бабушкой по-еврейски, когда летом приезжал к вам в гости? И потом: звали его Арон Абрамович, разве не так?..
- Зато другого моего дедушку зовут Федор Иванович, - сказала Маша, подумав. - И вообще, Динка, чего ты пристала?.. Сама-то ты кто, по-твоему?
- Я еврейка, - сказала Дина и почему-то вздохнула. - У нас вся родня - евреи: и дедушки, и бабушки, и дяди, и тети... Все.
- Вот видишь, - сказала Машенька рассудительно, - значит, у тебя и выбора не было. Вот ты и стала еврейкой. Хотя все говорят, что быть русской лучше.
Несмотря на довольно легкомысленный возраст, обе девочки уже кое-что понимали в национальном вопросе. При этом простодушная Машенька Сапожникова разбиралась в нем даже лучше Дины Соловейчик.
- Знаешь, Машка, - сказала Дина, чувствуя себя задетой последними словами подруги, - по-моему, лучше всего быть просто честной.
- Выходит, я не честная?.. - обиделась Маша.
- Я так не сказала.
- Зато подумала, я знаю!
- Ничего ты не знаешь...
- Вот, - сказала Маша сердито. - Вот-вот-вот! Все вы, евреи, такие!
- Это какие - "такие"?
- Да вот такие, и все!.. - Маша запнулась. С одной стороны, она не знала, что сказать, а с другой - ей вовсе не хотелось ссориться с Диной: ведь если она, Маша, для Дины была закадычной подругой, то и для Маши Дина была не менее закадычной... Короче, подойдя к дому, в котором они жили, девочки помирились и даже, как в детстве, переплелись мизинчиками в знак мира и дружбы и разбежались по своим подъездам.
5
Но на этом дело не кончилось, наоборот... Потому что уже после разговора с Машей Дину внезапно корябнула мысль, что из целой пачки анкет, которую она успела перелистать до прихода директрисы, только в одной, то есть в ее собственной, значилось: "еврейка"... Ей стало досадно. Выходит, в классе - и не только в том, где она училась, а и в параллельных тоже - она, Дина Соловейчик, единственная еврейка? Может ли такое быть?..
Улучив минуту, она подошла к Мише Ципкусу.
- Мишель, - сказала она, глядя своими, знала Дина, неотразимыми глазами прямо ему в глаза, - Мишель, - повторила она, так звали его в классе, - скажи - только чур не врать - ты кто: еврей или русский?
- А тебе зачем? - засопел Мишель. Он был долговязый, узкоплечий, маленькая головка на короткой шее увеличивала его сходство с кузнечиком.
- Надо, - сказала Дина, не мигая.
- Ну, ты даешь, Динка. Еврей, конечно!
- А чего тогда пишешься русским?
Ципкус долгим, протяжным взглядом смотрел на Дину, разглядывая ее, как что-то диковинное, сначала сверху, с высоты своего роста, потом нагнувшись, расположив свое лицо вровень с ее, Дининым лицом.
- У тебя, Динка, что - крыша поехала?.. - сказал он. - С чего бы это мне писаться евреем? Что мне - жить надоело?..
- А если завтра тебе предложат записаться испанцем, например, или арабом, или негром? Или японцем? Или чукчей?.. Ты - что?
- А я спрошу тогда: а что мне за это будет? - ухмыльнулся Ципкус. - Послушай, мать, а ведь я до сих пор держал тебя за умную...
В этот момент Дина в самом деле почувствовала себя дурой. То есть она себя совсем не чувствовала дурой, нет, но она чувствовала, что ее начинают принимать за дуру, что, согласитесь, еще более неприятно.
Игорь Дерибасовский, другой Динин одноклассник, в ответ на ее вопрос прищурился и проговорил, словно цыкнул сквозь зубы:
- А иди ты - знаешь куда?..
Зато Лора Дынкина, девочка вдумчивая, осторожная, полная противоположность порывистой Дине Соловейчик, неожиданно сломала собственную замкнутость. Они бродили после уроков, благо день посреди хмурой, слякотной осени выдался солнечный, чуть ли не весенний, и говорили, говорили... Говорила, впрочем, больше Лора:
- Ты ведь и сама, наверное, слышала: "евреи Христа распяли", "евреи - жадные, хитрые, им верить нельзя", или что во время войны они в тылу спасались, где-нибудь в Ташкенте отсиживались, у нас был сосед - как напьется, так про Ташкент да про Ташкент, обидно, знаешь, особенно если твой дедушка с фронта не вернулся... Так вот: а мы тут причем?.. Ты что, Христа распинала? Или ростовщиком была? Или в Ташкент сбежала?.. Только ведь если скажешь, что ты еврейка, на тебя сразу коситься начнут. Так зачем, скажи, еврейкой записываться?..