9
Не там, не у Марка Тираспольского поджидала меня осечка... Хотя поначалу все обстояло как нельзя лучше: и машинка с латинским шрифтом была на месте, на столике у окна (туда я первым долгом и бросил взгляд, войдя в комнату с табличкой "Сектор межбиблиотечного обмена"), и Валентин Павлович, как всегда, привстал, широко раскинув руки мне навстречу, и, едва мы присели, тут же сообщил, понизив голос, что кое-что для меня у него припасено...
Помимо того, что Валентин Павлович работал в библиотеке мединститута (почему и требовалась ему латинская машинка), он был еще и завзятый книжник, его домашняя библиотека наполовину состояла из раритетов, при встречах же мы обменивались запретной и полузапретной литературой, то есть ходившими в самиздате стихами Пастернака, Мандельштама и Ахматовой, в которых ничего особенно запретного вроде и не было, но некоторый привкус запретности придавал им дополнительную прелесть.
Видно, Валентина Павловича отчасти обескуражило то, что на этот раз я не проявил положенного интереса к приготовленной для меня литературе, а сразу приступил к делу, то есть рассказал об Александре Александровиче, о Пизанской башне, о... Правда, о дальнейшем я не успел рассказать, поскольку Валентин Павлович перебил меня.
- Боже мой, боже мой! - простонал он, воспламеняясь и взволновано натягивая на округлое брюшко вечно сползающие брюки. - Боже мой, дружочек! Если бы вы знали, как замечательно все, что вы рассказали! Во всем этом заключена глубокая символика, глубокий, глубочайший, непреходящий смысл!.. - С присущей ему стариковской резвостью Валентин Павлович, постанывая, забегал, закрутился по комнате, из угла в угол и вокруг стола, заваленного книгами и библиографическими карточками.
- Россия спасла Европу от монгольского нашествия, избавила от Наполеона, освободила от Гитлера - и теперь спасает гибнущую у всех на глазах европейскую культуру! Да, да, именно так!.. - Пухлое, розовое лицо его так и сияло, так и лоснилось от умиления. - Ведь ваш Александр Александрович - талант! Не знаю, как в техническом, строительном смысле, тут я не знаток и не судья, но - в душевном! Душевном смысле! Вот она, всемирная отзывчивость русской души, о которой писал Достоевский! Вот именно - всемирная!.. Будто в воду глядел Федор Михайлович, будто напрямую вашему Александровичу адресовал эти слова!..
Я был рад, что на этот раз не должен ничего объяснять, он понял меня с полуслова, мало того, подхватил мои мысли и принялся развивать их, залетая порой так далеко, как мне бы никогда не суметь. Слушая Валентина Павловича, я невольно сравнивал его с Тираспольским... Да что там Тираспольский - я и свое воображение счел нищим, и свою фантазию - убогой и узкой, когда ляпнул что-то про наш кооператив "Первомайский", который находится, возможно, в не менее аварийном состоянии, чем Пизанская башня, и потому во всей этой ситуации заключена известная двусмысленность...
- Боже мой, боже мой! - в отчаянии вскинул над головой коротенькие ручки Валентин Павлович. - Как вы не понимаете, дружочек, - в этом вся соль! Ваш Александр Александрович - простой русский человек, плоть от плоти народа! Для него не то важно, как живет он сам, не то, что над ним каплет, что из щелей дует, что фундамент, говорите вы, проседает, а вода прорывает батареи! Ему не за себя - за другого человека больно, ему важно, чтобы этот другой был счастлив! И так всегда, во всем! Это и есть - великая наша духовность!..
Маленькие, заплывшие глаза Валентина Павловича, переутомленные чтением, обычно слегка слезились, теперь же он подносил к ним платочек почти поминутно, это придавало его несколько высокопарным словам трогательную искренность.
- У меня небольшая просьба, Валентин Павлович, - сказал я, улучив минутку. - Мне нужна машинка с латинским шрифтом и машинистка, которая печатает по-английски, а проще - ваша Светлана, чтобы отстукать пару страниц. Я думаю, она не откажет - ради такого дела...
Я был вполне уверен, что прошу о пустяке, и это тут же подтвердилось.
- Две странички - и только-то?.. Да хоть пять! - откликнулась Светлана, бойкая девушка с мальчишеской фигуркой, ее голубые джинсы и розовая кофточка навыпуск так и мелькали по комнате, пока мы беседовали, - она то входила, то выходила, то рылась в книгах и карточках, лежавших на столе, но, будучи в постоянном движении, явно прислушивалась к нашему разговору.
Валентин Павлович однако тут же услал ее в книгохранилище с каким-то поручением.
- Видите ли, дружочек, - заговорил он, с неохотой вернувшись на свое место, садясь за стол. - Видит бог, больше всего на свете мне хотелось бы вам помочь... Мало того, я счел бы это за великую для себя честь... Я полагаю, вы не сомневаетесь, что это так, иначе бы и не пришли ко мне, ведь правильно?..
Я поддакнул, не понимая, куда он клонит.
- Но письмо, о котором вы хлопочете, пойдет через границу... Кое-кого оно может заинтересовать... Возникнет вопрос, кто и почему, в чем соучаствовал... Найдут и машинку... И пускай бы машинка моя, но ведь она не моя... Она принадлежит библиотеке, иными словами - государству... И одного этого уже достаточно... Вы меня понимаете?...
Я снова кивнул, хотя мало что понял.
- Погодите, - сказал я, - не слишком ли вы все усложняете, Валентин Павлович?.. Ведь объявлен международный конкурс, Александр Александрович принимает в нем участие, посылает свой проект...
- И пускай, пускай посылает!.. - замахал руками Валентин Павлович. По ходу дела он включил на полную мощность настольный громкоговоритель и вплотную придвинул его к стоявшему тут же телефону. - Пускай посылает! Но, дружочек, при чем тут, ответьте, вы или я?.. Ведь получается, что создана целая группа... Но мы же с вами не дети?.. Верно - ведь мы не дети?..
- Не дети... - пробормотал я огорошено. - Нет, не дети...
- Вот именно, видит бог - не дети... - подхватил он как бы даже обрадовано, и даже поднял глаза к потолку, даже руки сложил на груди - ладошка к ладошке...
В голове у меня дымилось - от грохотания приемника, от бархатно-напевного голоса Валентина Павловича, от вопросов, яростно бунтовавших во мне. Великая духовность... - думал я, покидая комнату с дощечкой "Сектор межбиблиотечного обмена" на двери. - Всемирная отзывчивость... И что там еще?..
В коридоре меня догнала Светлана, подхватила под руку и зашептала, щекоча мое ухо прядями пышных, рассыпавшихся по плечам волос:
- Я все слышала, и про Пизанскую башню, и про все прочее... И вот что: завтра я приду раненько-раненько и все напечатаю, никто и не узнает... Идет?.. И вообще - выбросьте всю эту муть из головы, все-таки сейчас не тридцать седьмой год, правда?..
- Правда, - сказал я. - Но если что - валите все на меня: мол, это я вас принудил, заставил, подкупил...
- Ой, как интересно!.. - расхохоталась она. - Тогда давайте, чтоб все было по-правдашнему. Подкупите меня...
- Это как?..
- Ну - как-как... Возьмите и угостите меня мороженым, до смерти люблю мороженое... Здесь, на углу, продается... И потом: что печатать-то?
Я передал ей полученные от Аллы листочки.
- А почерк мелковат... - Светлана придирчиво всмотрелась в текст, поджала губы и покачала головой. - Нет... - сказала она, щуря малахитовые глаза и наслаждаясь моей растерянностью. - Нет, одной порцией вы не отделаетесь... Одной порцией вы угощаете сейчас, а другой - когда работу получите... Договорились?
Мы оба рассмеялись и отправились на угол - есть мороженое.
10
С Федором, сыном Александра Александровича, я был почти незнаком: год назад, когда у Александра Александровича умерла жена, мы пили водку на поминках, но какое это знакомство?..
- Не помешал? - спросил он, когда я, в ответ на звонок, отворил дверь, и спросил таким тоном, как если бы был совершенно убежден в том, что не помешал и вообще помешать никому не может. Он мало был похож на отца, скорее на мать - крепенький, плечистенький, с горячим, обжигающим взглядом темных глаз, так и посверкивающих из-под упавшего на лоб чубчика.
Я пропустил его вперед, провел к себе, и он тут же уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Не знаю, что придавало ему такую уверенность в себе, возможно - зелененький "москвич", в те годы собственные машины были еще редкостью, а он ставил свою, когда приезжал к отцу, возле детской площадки, у всех на виду...
Глаза его забегали по книжным полкам, ни на чем не останавливаясь и даже с некоторым презрением - полная нижняя губа у него при этом оттопырилась, уголки оттянулись вниз, широкие ноздри вздрогнули и втянули воздух с недоверием, словно учуяв какой-то непривычный запах.
- Я ведь чего... - начал он, когда я сел тоже. - Поговорить... Если вы не возражаете... - Он был опять-таки убежден, что никто ни в чем не станет ему возражать. Не изменяя позы, он переменил ноги, при этом на одной из них штанина задралась чуть не до колена, он то ли не замечал, то ли делал вид, что не замечает этого. - Вы вот человек, вижу, грамотный, и очень даже, - он небрежно кивнул на заставленные книгами стеллажи, - сами что-то такое сочиняете, я правда, не читал, мне люди говорили... К тому же и меня вы постарше... Так что не знаю даже, как с вами говорить... - Он прокашлялся, изображая смущение. - Вот я чего не пойму: зачем это вы батяню моего баламутите?.. А?.. Можете вы сказать?..
Я не нашелся, чем ответить, да он и не ждал ответа, не за тем пришел...
- Чего вы его подначиваете, подстрекаете, проще говоря - провоцируете, так это можно назвать?... Чего вам, проще говоря, от него надо?..
- А вы уверены, - сказал я, кое-как оправясь после первого ошеломления, - что вашего отца кто-то, как вы говорите, "провоцирует"?.. И я, в частности?..
- Да не "в частности", а кому же еще придет на ум гоношиться из-за этой... Как ее... Да - Пизанской башни?.. Да какое, скажите, может быть у него дело до этой самой башни, которой он и не видел никогда и до самой смерти не увидит?.. Вы его на такую, простите, чушь подбиваете, а он извелся весь, звонит мне ни свет ни заря домой, звонит в управление: нельзя ли достать полмешка цемента высоких кондиций, ему в подвале срочно эксперимент нужно поставить!... Или другое: какие марки стали реагируют на какую нагрузку... Как это все, простите, назвать?..
- Не знаю...
- А я знаю! Сбрендил на старости лет мой батяня! Умишком тронулся!.. Башня и башня!.. Да ты не башней, ты, говорю, своим кооперативом занимайся, не то тебя скоро с председателей скинут и своих пятидесяти рэ ты лишишься, старый дурень, а у меня тоже денежки не лишние, вот и будешь куковать на одной своей пенсии - на почтовые расходы хватит, в Пизу письма писать, а больше на что?..
Вот оно, чего он боится, - подумал я, - вот чего боится сынок... Вдруг "батяня" ему обузой станет, из-за Пизанской-то башни...
- Вы чего это так на меня смотрите?.. - сказал он, что-то уловив, должно быть, в моем лице и по-своему истолковав.
- Это как же?
- Да так... Мол, строитель, а сам ни бельмеса в таких вещах не понимает... Понимаю, и очень даже! Только любой нормальный человек должен понять, что нам сейчас не до всяких там башен и Парфенонов! У нас план по жилью - каждый год недовыполняем, а его все наращивают да наращивают!.. А вы с этой своей башней носитесь как с писаной торбой! Да пропади она пропадом, расколись на кусочки, рассыпься в пыль - душа у меня не затоскует!.. Потому - о людях думать надо! А башня - на кой она им?..
Вдруг мне представилось - по всей земле, от полюса до полюса, стоят рядами наши пятиэтажки, серые, приземистые, неотличимые друг от друга, похожие сверху на множество выползших из сырых щелей мокриц...
Развалясь в кресле, он с усмешкой окинул взглядом полки с книгами, задрав кверху круглый, налившийся жирком подбородок.
Я повел головой в сторону книг:
- И это все тоже - "на кой"?
- Зачем же, я не против, чтоб культурно отдохнуть... Пришел человек с работы - телик врубил или там книжку хорошую в руки взял... Только, на крайний случай, он и без этого может прожить. А без этого - может?... - Он подергал себя за лацкан пиджака. - Не может, потому как вздумай он голышом по улицам бегать, его в психушку запятят!.. А без еды, скажите, может?.. Опять же - нет!.. Он еще крохотулечка, а самое первое слово у него какое?.. А вот такое: "ням-ням!.." Вот какое у него первое слово!... А без крыши, спрошу я вас, да еще когда дождь идет?.. А без стен, когда мороз поджимает?.. Вот то-то!.. А без вашей башни Пизанской?.. Да мы без нее жили себе и жили, и еще, будьте спокойны, поживем!..
Он поднялся - коренастый, пружинистый, и стоял передо мной бычком, наклонив голову на короткой мускулистой шее.
- А вас я попрошу - по-доброму попрошу... Перестаньте вы батяне голову задуривать... Сами вы - это дело ваше, тут я вам не указ... А тем более, что за вашей нацией такое водится...
- То есть?..
- Ну, такое-всякое, не станем, как говорится, уточнять... - Он подмигнул, ухмыльнулся. - Нет, вы не подумайте, я против нации вашей ничего не имею... Тем более, что Маркс-Энгельс вроде бы тоже из нее... Я к тому только, что мой батяня - он, конечно, на всякие выдумки всегда был мастак, но чтобы ему самому пришло в голову в такие игрушки играть... Русский человек на такое никогда не пойдет... У него хоть душа, бывает, пьяная, зато ум - трезвый... И потому, - он прижал руки к груди, - оставьте вы батяню в покое, не провоцируйте!..
Он ушел, обиженно хлопнув дверью. Я не успел ему ничего сказать, объяснить... Впрочем, оно, может, и к лучшему? - подумал я, оставшись один.
11
Федор, однако же, как в воду глядел.
На очередном отчетном собрании кооператива (случилось оно месяца через полтора после отправки проекта в Пизу) был напрямую поставлен вопрос о председательствовании Александра Александровича. Собрание происходило во дворе, на детской площадке, кому повезло, те заняли места на скамейках, остальные переминались с ноги на ногу, подначивая собравшихся утвердить отчет правления и разойтись по домам, то есть по квартирам, поскольку все равно разговорами дела не поправить, это раз, а два - это погода: по небу волоклись брюхастые тучи, налетал ветер, временами побрызгивал дождь.
Но когда дошло до критических выступлений, до работы правления, в особенности председателя, всеми овладел такой азарт, что было забыто про все - и про хмурое небо, и про дождь, и про ветер... Собрание раскололось. Одни нападали, говоря о протекающей крыше, проседающем фундаменте и ни к черту не годящейся сантехнике, и все это было правдой, другие возражали, что правление и председатель тут ни при чем, это напортачили строители, что же до Александра Александровича, так он и письма слал во все концы, и лично ремонтировал все, что только возможно, и при этом, как всем известно, не брал ни с кого ни копейки... И все это тоже было правдой. Но поскольку первых, то есть нападающих, было больше, то вопрос о дальнейшем пребывании Александра Александровича на посту председателя решили вынести на голосование, тем более, что в самый разгар прений одна яростная противница Александра Александровича (как потом выяснилось, метившая на его место) выкрикнула по-митинговому зычным голосом:
- А что это у вас за дела такие, Александр Александрович, с какой-то башней, позвольте узнать?.. И кто вас уполномочил?.. У вас как у председателя нашего кооператива совершенно другие обязанности!..
Но тут поднялся такой гул, что Александр Александрович, даже если бы захотел, не смог бы его перекричать. Да он и не пытался. Он сидел за фанерным, специально для собрания принесенным столиком, рядом с молоденькой девушкой, старательно ведущей протокол, и на его буроватом, в мелких прожилках, будто опаленном стужей лице то угасала, то вновь начинала светиться какая-то прозрачная, потусторонняя улыбка. Он как будто и слышал - и не слышал, видел - и не видел того, что происходило вокруг, и эта его улыбка, трепетавшая, как стрекозиное крылышко, у него на губах, должно было особенно раздражала его критиков.
Но перед самым голосованием кто-то напомнил ему про заданный, но так и не получивший ответа вопрос. Александр Александрович поднялся. Давешняя улыбка соскользнула с его губ, кожа на выпуклых, округлившихся скулах натянулась, глаза смотрели серьезно, даже строго.
- Перво-наперво, - проговорил он своим хрипловатым, словно простуженным голосом, - я за эту должность не держусь и потому прошу снять мою кандидатуру с голосования.
- Он поднял руку, чтобы умерить поднявшийся шум. - Второе. Никто меня не уполномочивал, это верно... Никто, кроме собственной моей совести... Совесть меня уполномочила за такое дело взяться, за Пизанскую башню, - что же еще?.. А третье... Вот, сами взгляните, может, кто и не видел...
Из огромного гроссбуха, в котором велись все кооперативные дела и который лежал перед ним на столике, Александр Александрович извлек большого формата лист лощеной, глянцевито блестевшей бумаги, развернул его и поднял над головой. Это была фотография Пизанской башни, вырезанная не то из "Огонька", не то из какого-то зарубежного, судя по превосходному качеству печати, журнала.