– Нет, о нет! Они честные, хорошие люди. Но совсем, совсем простые. Отец – лесник в богатом имении близ Вольмара. У матери, кроме меня, сын в Порт-Артуре и две дочери. Старшая – красавица, замужем, у нее трое детей. Сама я хорошо кончила четырехклассное училище, но дома сидела на камушке в лесу, вязала на спицах и приглядывала за поросятами. Только здесь я увидела, как живут люди.
– Но ведь вам только шестнадцать лет – за два года вы пройдете со мной все, что необходимо для жизни.
– О, я люблю ученье… Но нет, это счастье для меня закрыто!..
– Перед искренней любовью нет препятствий, все будет наше. Мы обойдем все подводные камни, одолеем все преграды. Можете ли вы меня полюбить?
– Ах, как я была бы счастлива с вами!.. Здесь у меня есть знакомая дамочка, прелестная, как картинка. Она постоянно гуляет с молоденьким красавцем-кавалеристом, я всегда любуюсь на них… Неужели это возможно, и у меня будет такой же!
– Будет… Уже есть! Но вы устали; пойдем, присядем на этой скамейке, сейчас никто нам не помешает, все на музыке.
Мы уселись рядом. Я обвил ее руками и крепко прижал к сердцу. Она еще раз прижала свои уста к моим, и я почувствовал, как, отрываясь, она глубоко вздохнула… от счастья? От волнения? От страха неизвестности?
– Говорите мне "ты" – это так мне приятно!
– И ты также.
– Нет… Нет! Не теперь. Потом, после свадьбы.
Когда я проснулся на другое утро в моей маленькой комнатке, рядом в приемной уже слышались голоса. Но я продолжал жмуриться под ярким лучом солнца, перебирая в мыслях все прошедшее. Мне казалось, что в моей жизни произошел переворот. Физические побуждения, не дававшие мне покоя ни днем, ни ночью, исчезли как бы по мановению волшебного жезла. Я любил и был любим. Что может сравниться с небесною радостью, которую испытываешь при осознании, что все твои мысли, твои дела – все твое, принадлежит кому-то, кто любит тебя более всего на свете, для кого весь мир наполнен любовью к тебе?
Мы решили держать союз наш в полной тайне. Кроме доверенных товарищей, я ни с кем не поделился своим счастьем. Ходить на дачу к ее хозяевам я не хотел, они были посторонние, чуждые мне и ей, и я не желал запутывать их в наши дела. Но где и как нам встречаться? Уезжая на Восток, брат оставил мне своего рыжего Ваверлея. Это был прекрасный, отлично выезженный конь с большой примесью чистой крови. Мой жеребец, который подо мной готов был выкинуть любую штуку, под дамским седлом ходил как овечка. Мы с вестовым подъезжали к заветному камушку, моя сильфида вспархивала на коня, и мы исчезали в тенистых лесах Коерова, карабкались по косогорам Дудергофа и Киргофа или скакали среди необозримых полей Александровки, где только наши головы и плечи мелькали меж колосьев высокой ржи.
"Расступися, рожь высокая,
Тайну свято сохрани…"
Иногда мы становились объектами парфорсной охоты – в семье брата Володи заинтересовались неожиданным исчезновением их постоянного посетителя, и мальчики, видимо, старались подстеречь нас и разглядеть, кто эта отважная амазонка, которая носилась на грозном жеребце, не подпускавшем никого чужого. Но всякий раз, замечая знакомый силуэт, следовавший за нами, мы пускали коней широким галопом и исчезали в чаще.
Однажды, правда, мы почти попались: уходя сквозь поля, мы наткнулись на глубокий ров, видимо, прорезанный только что с намерением прекратить транзит по тропинке. Я замер от волнения. Но добрый конь понюхал свеженасыпанную землю, медленно поднялся на дыбы и плавным прыжком взял препятствие, перенеся на своей спине легкую как перышко амазонку.
Но время уходило, не принося решения главного вопроса. С каждым днем я встречал новые и новые случаи, чтоб убедиться в ее физических и духовных совершенствах. Поразительная легкость, с которой она села в седло и начала справляться с конем, сказывалась и в ее успехах во всех отраслях. Она обнаруживала природный вкус, великолепно копировала открытки, копии олео знаменитых мастеров, делала поразительные шаги в предметах, которые я проходил с нею. С началом осени она взяла маленькую комнатку в городе, где я навещал ее через день, а сам я уже поселился отдельно, так как мой брат вскоре женился, и Маруся через день приходила ко мне обедать и оставалась до вечера.
Готовил и хозяйничал мой денщик Ворона, поверенный в наших делах и планах на будущее.
Маруся держала себя как гостья, занимаясь исключительно своей подготовкой, так что лишь за столом мы с ней делились впечатлениями и новостями.
Я надеялся провести ее на экзаменах какого-нибудь скромного пансиона и использовать авторитет моего отца, чтоб достать разрешение на брак, в чем не предвидел особых затруднений, так как тогда еще не было никаких стеснений в этом отношении, требовалась лишь санкция командира бригады.
С родными не встречалось никаких трений. Случайное знакомство ее с братом и с папой произвело на них самое благоприятное впечатление. Папа пришел в такое сердечное умиление при виде юной девочки, которая так доверчиво вверила мне свою судьбу, что даже (потихоньку от мачехи) купил для нашего будущего хозяйства хорошенькую мебель, называл Марусю своей милой доченькой и поехал хлопотать о разрешении. Бывая случайно у наших, мне только приходилось любоваться тактом и умением моей невесты держать себя в обществе; впоследствии, когда мы женились и бывали у отца в Кронштадте, генерал Адлерберг подошел ко мне и поинтересовался, которая из двух прелестных дамочек моя.
– Вполне разделяю ваш вкус, – прибавил он, – я все время любовался ею.
Герцог Макленбургский был многим обязан моему отцу. Суровый Баумгартен низко расценивал его артиллерийские познания, и герцог все время спасался в Управлении артиллерии и других постоянных командировках. Отец вывел его на дорогу и поставил на рельсы.
Однако он стал теперь на чисто формальную сторону:
– Ну да, но мне необходимы данные, я хочу получить точные данные от Ивана Тимофеевича.
А между тем год назад мой товарищ Макеев женился на дочери пивовара из Риги, и никто не помешал его счастью. Он был прекрасный работник, но крайне застенчив, все время подергивал плечом, и знакомая генеральша решила женить его на хорошенькой гувернантке (бонне) своих детей. Ее сестра была та самая Алисынька, с которой я познакомился у Волконских.
Для милого папочки это было величайшим огорчением, а для нас неодолимым препятствием. Я попробовал устроить ее удочерение в одной хорошо поставленной семье – вышло немногим лучше! На счастье, летом ее взяли с собою Махочка с Ангелиночкой к Энденам в Леонтьевское.
Свадьба наша оттягивалась, создавалось тяжелое положение. Осенью я опять уехал на перепись – это была уже третья командировка, одна удачнее другой: в штабе Округа моя работа была признана выше похвал, и я получил орден. Но по возвращении я решил порвать Гордиев узел и жениться без разрешения начальства.
Будучи на переписи в моем родном Гдовском уезде, на самой железной дороге недалеко от Луги, я был поражен видом великолепно отстроенной новой церкви, и так как батюшки пригласил меня к себе, я разговорился с ним об этом.
– Эта церковь – моя гордость, но и мое несчастье.
– Почему? Везде в окрестностях только и говорят, что о вашей самоотверженной христианской жизни, называют вас святым подвижником. Вам недоставало лишь благолепного храма – и вот он готов…
– Да, но знаете, что случилось? Я надеялся уже закончить работы, как вдруг церковь обокрали: вытащили замурованные в стене хранившиеся там остатки церковных сумм… Я был вынужден внести все, как раз представляю последний взнос… Но чего это мне стоило! Заболела моя жена, не выдержала. Захворал ребенок. Все от нужды. Прихожане предлагали помочь – но я ведь знаю… потом сами будут колоть мне глаза. Теперь мне все опротивело!
Вот к этому-то поистине святому пастырю Божию я решился обратиться с просьбою обвенчать нас без лишних отсрочек.
Церковь была у самой дороги, можно было бы обернуться в один день. Я заранее снял уютную новенькую квартирку в три комнатки близ училища, перевез туда мебель и подготовил прислугу, нашу деревенскую Машу, которая давно просилась к нам, как только поженимся. Ворона ушел в запас, другого денщика я не хотел брать ради того, чтоб не разглашать нашего секрета.
Маруся должна была ехать сговориться со священником.
В бурю и грозу
Сбирает Ираклий дружины,
Полки удалые свои…
Вставайте, хевсуры!
Тушины и пшавы уже на пути…Хевсурская песнь
Было пасмурное утро в конце октября. Фонари еще тускло сверкали в тумане, отражая свой блеск на сырых плитах тротуара. Серые облака уже начинали редеть и подниматься выше. Я усадил Марусю в поезд и, сам не зная, где потерять время, пошел в батарею. На бригадном дворе все еще было тихо, но, поднимаясь по лестнице, я уже услышал шум и оживление в нашей казарме. "Еще рано, – подумал я, – а наши уже встают".
На лестнице меня встретил фельдфебель Ивко:
– Ваше высокоблагородие! Только что были в батарее начальник артиллерии, хотели повидать вас. Нашей батарее объявлена моби лизация. Вы назначены командиром. Генерал Хитрово только что вышел в 4-ю батарею, вы его успеете догнать.
Вне себя от изумления, я турманом слетел по лестнице. Против казармы 4-й батареи я нашел генерала, разговаривавшего со старым чернобородым фельдфебелем батареи, которой когда-то командовал.
– Ваше превосходительство!
– Ну вот, милейший Иван Тимофеевич, поздравляю вас с походом. Ввиду волнений в Финляндии, мобилизован сводный гвардейский отряд генерала Щербачева: преображенцы и павловцы сведены в батальон, им придается наша батарея, и вы назначаетесь командующим.
– Я? А полковник Шульман?
– Он заболел.
– Но ведь я самый младший!
– Кому же, как не вам – вам и карты в руки!
– И на законном основании?
– На самом законном… Командующим батареей со всеми правами… Вы получите пополнение от всех гвардейских батарей и через 24 часа должны быть на Финляндском вокзале. Пока мобилизуется Гвардейский корпус, на вашем отряде лежит ответственность за защиту столицы.
Какая неслыханная честь! Какая радость!
Я лечу в канцелярию. Шульман уже сидит на своем месте, дымя толстой сигарой и тупо вперя взор в пространство. Его никто не замечает, и он ничего не видит – ни дать, ни взять Диоген при осаде Синопа. Офицеры уже начинают собираться.
– Ваше высокоблагородие, – обращается ко мне старший писарь Кондрашов, – вы изволите назначить заведующего хозяйством под поручика Стефанова, мы сейчас отправляем его в банк за деньгами. С ним поедет Мощенский, а вам надо подписать ему доверенность, и вот этот лист.
– А это что такое? – спрашиваю я, машинально подписывая требование.
– Это подъемные: вам, как командующему причитается… – он назвал колоссальную сумму. – Вот это им, как заведующему хозяйством; это подпоручику Сергиевскому, как делопроизводителю, это – остальным господам офицерам.
– Да ведь это целый капитал!.. И его не потребуют обратно?
– Никогда. Вот закон, – Кондрашов подчеркивает ногтем статью закона.
Господи! Как благодарить Тебя за все?!
Когда шесть лет назад я вступил в должность заведующего хозяйством, я не имел ни копейки долгу. Демидов, передавая мне хозяйство, удержал кое-что, затраченное им на экипировку офицеров, которые накануне парада не имели нужного снаряжения и обещали вернуть все из "полугодового" – так называлось пособие, выдававшееся гвардейцам сверх жалованья. Сумма эта была умеренная, но далека от того, чтоб уменьшаться: она росла с каждым годом.
В самый момент сдачи, едва я вышел из канцелярии с карманами, набитыми деньгами на уплату счетов – поставщики должны были явиться на днях, – около конюшни я наткнулся на полковника Андреева.
– Иван Тимофеевич, Иван Тимофеевич! – закричал он мне издали, – одно слово. Ивко, ты ступай наверх, я сейчас приду в канцелярию.
– Что прикажете, господин полковник?
– Я только что видел в руках у вас целую кучу бумажек. Хочу попросить вас на несколько дней выручить меня пятьюстами рублями.
Итак, у меня уже почти ничего не остается для расплаты по счетам.
– Не беда, ваше высокоблагородие, – утешал Кондрашов, через недельку выпишем новые.
Прибавка содержания в 30 р. в месяц не спасала меня от нависшей опасности. Откуда мог я пополнить недостающие суммы? Все время обращались ко мне уже не только офицеры, но даже солдаты, просившие по трешке на дорогу в отпуск. Как мог я отказать им, одалживая другим сотни? Каждый месяц я вкладывал обратно, что мог. В конце года туда же летело полугодовое. Я брал несколько сот из заемного капитала – все шло туда же… И что же? Бедняга Андреев перед смертью завещал жене в первую очередь ликвидировать заем, сделанный им пять лет назад… Мне стыдно было брать эти деньги от молодой вдовы, со слезами благодарности протягивавшей мне эту сумму. Но проклятая яма все шире и шире разверзалась у меня под ногами.
В этот момент она достигала двух с половиною тысяч. Я упорно верил в спасение, но не видел его. И вот мне сваливается с неба сумма, которая оставляет мне еще полторы тысячи!
Мою радость разделяли и писаря. Они видели и знали все. С невыразимым восторгом сдал я денежный ящик Стефанову, в то же время предупредив его о грозящей опасности.
– Т-т-ты не беспокойся, – возразил он, смеясь. – От меня-то уж не выцарапают ни копейки.
…Как пронеслись эти 36 часов, я уже не могу вспомнить. Во всей войне самое тяжелое – это мобилизация: раздача обмундирования, амуниции, ручного оружия, прием людей и лошадей. Мне было стыдно: мои старшие братья, старые командиры, приводили мне своих… Наконец, все было готово!
В четверть часа мы могли выйти строем из ворот бригадного двора. В эту минуту пришло приказание задержать батарею до нового распоряжения.
С какой радостью я помчался, чтоб отдохнуть и поделиться новостями!
Маруся уже ждала меня на квартире. Она сразу же получила мою просьбу переехать ко мне совсем, вместе с Машей, и обе привели все в блестящий порядок. Не зная, когда я вернусь и вернусь ли когда-нибудь, я отдал ей все деньги и просил ее оставаться полной хозяйкой в мое отсутствие. Милого, доброго священника она уже не застала. Он погиб со всей семьей, переправляясь через Волхов на новом месте своего назначения… Но теперь я всегда найду священника, который нас повенчает, вопрос лишь во времени! Ты моя!
– Заинька мой, я так счастлива с тобою, – повторяла Маруся. – Я ничего не хочу для себя!
… Стук в дверь, звон шпор в передней…
– Ваше высокоблагородие, батарея выступает на Балтийский вокзал! Извольте прочитать. – Вестовой сует телеграмму.
ФИНЛЯНДИЯ ПРИНЯЛА ЦАРСКИЙ МАНИФЕСТ – ОТРЯДУ СПЕШНО ГРУЗИТЬСЯ НА БАЛТИЙСКОМ ВОКЗАЛЕ, ВОССТАНОВИТЬ СООБЩЕНИЕ С ГОСУДАРЕМ В ПЕТЕРГОФЕ И ИДТИ НА ОРАНИЕНБАУМ. КРОНШТАДТ ГОРИТ – КОМЕНДАНТ ОКАЗЫВАЕТ ОТЧАЯННОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ С ТРЕМЯ РОТАМИ ПЕХОТЫ ПРОТИВ ДВАДЦАТИ ВЗБУНТОВАВШИХСЯ ЭКИПАЖЕЙ, – К НЕМЕДЛЕННОМУ ИСПОЛНЕНИЮ…
Погрузка закончилась темной ночью. Только когда двинулись эшелоны, стало возможным обдумать создавшееся положение. Оно выяснилось постепенно, благодаря случайно доходившим до нас сведениям. Государь с Семьей и Великий князь Николай Николаевич были отрезаны от всего мира в Петергофском дворце. До самого Петергофа дорога была разобрана, и нам приходилось восстанавливать ее, передвигаясь затем скачками по нескольку верст. О том, что делалось впереди, мы не отдавали себе отчета ни в данную минуту, ни после того, пока не прошли обе станции и уже не двинулись беспрепятственно на Ораниенбаум. Положение Царя в эти минуты было похоже на то, что случилось с ним 12 лет спустя. Разница была только та, что в нескольких верстах от него в Кронштадте находилось до 20 тысяч бунтовавших матросов и все оставшиеся суда Балтийского флота, о которых мы не имели никаких сведений.
Пройдя Петергоф, генерал Щербачев пригласил меня к себе в купе, чтоб выяснить способ действий. Приходилось идти на прорыв между эскадрами, находившимися в полной боевой готовности, чтоб сразу же ввязаться в уличные бои. В Ораниенбауме мы нашли несколько баржей и буксиров, с которыми и двинулись наудалую, ощетинившись орудиями с обоих бортов, чтоб в случае мины дать хотя бы залп по бунтовщикам.
Но на судах все было мертво. На берегу мы также не встретили сопротивления и двинулись разоружать экипажи, которые после трех атак на Комендантский дворец рассеялись по своим казармам. Оказывается, одновременно с нами или несколько ранее на косе по собственному почину высадился генерал Адлерберг с Новочеркасским полком. Мы нашли в порядке только один Королевы Ольги экипаж, где вахтенные офицеры в полном снаряжении встретили нас у ворот.
Разоружение шло медленно, но без столкновений. Только в трех местах пришлось прибегнуть к угрозе, держа орудия наготове. Мы были совершенно истощены после стольких ночей, но солдаты все время получали усиленное довольствие, а офицеров пригласил к себе один из видных чинов адмиралтейства и накормил прекрасным обедом… Я так измучился, что засыпал между блюдами, как говорят краснокожие – между пытками.
Три дня и три ночи провели мы на улицах, пока, наконец, все успокоилось. Морские офицеры вернулись к исполнению своих обязанностей, 500 матросов были арестованы. Утром в девять часов в Комендантский дворец были вызваны все командиры частей. Комендант объявил, что согласно Высочайшему повелению он вступает в главное командование портом и в суровых выражениях требовал от всех подчиненных строгого исполнения обязанностей.
Позднее мне удалось узнать от него все детали происшедшего.
В ночь на 5 ноября мы получили приказ грузиться.