В Петербурге весна приходит быстро. В начале апреля уже все говорит о ее приближении. Снежная пелена, широким саваном прикрывающая величественную Неву с ее бесчисленными разветвлениями, начинает терять свою белизну; лед синеет, местами дает трещины и, наконец, приходит в движение, ломая и унося с собою временные мостки. Нева тронулась. Река оживляется, на ней появляются ялики и мелкие пароходы. По улицам слышится смолистый аромат тополей.
В более пустынных кварталах, там, где начинает пригревать солнышко, из-под снега уже журчат ручейки; приходится выбирать дорогу в тех местах, где дворники уже успели отгрести снег своими деревянными лопатами. Звонко поют петухи. Временами становится жарко.
С удивленьем видит бард: Этакое чудо – Шубы движутся в ломбард, А пальто – оттуда…
Но весна капризна. Снова дует суровый ветер, настают холода… правда, уже ненадолго.
Неожиданно на бирюзово-синей Неве появляются белоснежные обломки льда, целые ледяные поля. Это двинулся ладожский лед.
Одна за другою, огромные льдины перегоняют друг друга, лезут одна на другую и заполняют всю реку белоснежными обломками. Все снова кутаются в меха – но уже чуется победа весны: река свободна, ее плотно ослепляет яркой синевою.
И, наконец, выставляются зимние рамы. В квартиру врывается струя свежего воздуха, шум и стук городских экипажей, отдаленный звон церквей… Дрожки уже везде сменили санки, и пешеходы спешат во всех направлениях в легких пальто и весенних костюмах. Вот она, наша северная весна!
Sun is shining, ice is broken,
Bright’s the sky and melts the snow,
And in human heart’s awoken
Love of life and you and hope.
– Зайка! Куда мы поедем? Ведь тянет в поле!
– Мне рекомендовали хорошенькую дачку на берегу, в Финляндии.
– Где именно? Я там бывала с тетей.
– В Оллиле. Там, говорят, скромно, тихо и недорого. У самого берега.
– И Джильку заберем?
– Разумеется!
Сказано – сделано. Вот мы уже на даче. Каждый день в четыре часа я уже дома, как истый дачный муж, до небес нагруженный пакетами. К поезду выходит Аля с собачкой на цепочке.
– А здесь очень мило! Все такие любезные! Тут рядом живет твой товарищ, высокий, красивый, с женою. Представь себе, у него такой же фоксик на цепочке. Он мне прямо навстречу, наши собачонки сцепились, начали играть, перепутали цепочки… Едва их разняли. Он покраснел, и я – тоже. Пришлось познакомиться, его фамилия Энден, жена его Боткина. Он даже твой родственник…
– Ну, вот тебе и знакомство… А это что за девочки?
– Ах, это мои маленькие поклонницы, Муся и Рита. Как только я выгляну, они уже начинают: "Дуська из голубой дачи, Дуська из голубой дачи!" Все время меня встречают и провожают. Уже на бегу кричат: "Моя ручка правая, моя ручка левая". Их папа бельгиец, а мама итальянка. Они перезнакомились со мною, обе такие славные и красивые. Но пойдем на пляж; очень холодно, мало кто купается, но теперь все гуляют, любуются на закат. Рядом Сестрорецкий курорт, многие заходят сюда.
На пляже разгуливали тепло закутанные дамы и мужчины в пальто. Только, видимо, чтобы не забывали, что это курорт, появилась дамочка в трико без малейших признаков платья. Ее окружала толпа поклонников. Подбежали Муся и Рита:
– Дуська, а ваш муж тоже привез конфет? Папа по субботам всегда привозит маме огромную коробку шоколада, мы уже знаем, что это значит. Дуська, когда мы будем уходить, выгляните из окошка!
– Ах, Зайка, в другой раз не забудь привезти масла. Я всюду спрашиваю чухонского масла, а они в ответ: "Тут нет чухон, тут только благородные финны". А напиваются хуже русских, вечером все ходят пьяные.
В августе мы уже были дома. "В гостях хорошо, а дома лучше". Это сейчас же почувствовали мы, когда, возвратясь в милый Питер, на нашу уютную квартирку, снова повидали всех родных и знакомых.
У Богуславских на званых обедах все было поразительно вкусно и прекрасно сервировано, и в то же время просто и патриархально. Собирались молоденькие племянники, которые потом "совещались" с тетей о своих нуждах, и два-три юных супружества – непременно Балюки с их маленькой дочкой, любимицей старика, садившейся рядом с "дедуськой" и поглощавшей все его внимание. Вначале Александра Ивановна наливала до краев полную тарелку борща и, поднимаясь, подносила ее мужу. Потом уже разносили гостям, и начинался общий шумный разговор.
В доме Марии Николаевны все было совершенно иначе. Впоследствии, уже на войне, я встречал ее гостей, которые удивлялись ее умению вести салон и едва заметно ставить каждого на свое место. "Мы прямо поражались, как ваша bellemere умела держать себя с гостями – совершенно как Екатерина Великая".
На вечерах, перед ужином, нередко появлялись артисты, исполняющие под рояль красивые сольные номера и потом садившиеся за стол вместе с гостями. На больших обедах все было строго по этикету. Высочайшие гости (герцог Макленбург-Стрелицкий) помещались во главе стола. Вся столовая и салон были переполнены, и "свои" уже оставались в запасных комнатах. Там было непринужденно, были все близкие и родные. Когда все вставали, гости перемешивались между собою, и можно было встретиться с интересными людьми.
– Очень, очень рад познакомиться с супругой Ивана Тимофеевича, – говорил мой двоюродный брат Михаил Алексеевич Беляев, подходя к ручке моей Али. – Вы знаете, ведь вы как две капли воды походите на первую жену Тимофея Михайловича. Какое сходство! Ведь я ее отлично помню, я был тогда уже почти взрослым. Всегда буду рад вас видеть у себя.
Это очень пригодилось впоследствии, когда он был назначен на высокие должности и в конце войны – военным министром. Обыкновенно сухой и черствый, он всегда отлично принимал мою Алю и при случае всегда находил для меня слова привета.
Вторая зима пролетела еще скорее первой. Как часто мы теряем время, а когда оно уже пробежало, зовем его назад!
К постоянным свиданиям с родными, вечерам у Богуславских и Балюков присоединились и еще новые друзья. Между ними первое место заняли наши милые соседи по Оллиле: супруги Гендрике и их прелестная дочурка. Родители были горячими патриотами России: "Если б вы знали, с какой радостью мы вернулись из-за границы после долгих лет, проведенных там, – говорила мадам Гендрике. – Я готова была броситься на шею к жандарму, когда он звякнул шпорами и потребовал наши документы. Здесь все открыто, все нараспашку. А там мы задыхались, как замурованные в душной комнате…"
Появились и товарищи по артиллерийской офицерской школе, каждый уникум в своем роде: пожилой подполковник Дмитриевский, живой портрет армянского католикоса, женившийся в Риге на красивой толстой немке, которая не давала ему дышать своей ревностью; барон Таубе – по наружности точный слепок с императора Александра II, раб своего режима, которым он вызывал постоянные шутки товарищей; моложавый Бекеша, попытавшийся приволокнуться за нашей голубоглазой Анелей, которая потом не давала ему покоя, бросая на него негодующие взоры, пока не заставила покинуть поле сражения.
С переездом в Лугу, где мне надо было участвовать в стрельбах; мы сняли хорошенькую дачку в сосновом лесу неподалеку от брата Сережи, с которым поселились и Махочка с дочерью, так что Аля все утро гуляла с ними вместе. А напротив остановились офицеры 5-й конной батареи, которые, как только возвращались с поля, подходили поболтать к окошку нашей дачи.
Подъезжаем и мы с нашим веселым руководителем тактических поездок капитаном Савченко-Маценко:
– Петушок, петушок, золотой гребешок, – провозглашает он, – масляна головка! Выгляни в окошко, дам тебе горошка!
– Вы посмотрите только на Соловьева, – вторит Кологривов, толкая в бок своего товарища, – за какие-нибудь полчаса ожидания он уже вот какую дыру прогрыз в заборе.
Как-то Аля проговорилась, что хотелось бы сварить земляничного варенья, а она городская и не знает, как приступить.
– Я знаю, – говорит Соловьев.
– Вы только посмотрите, какие он наливки изготовляет, – подтверждает Кологривов. – Вчера заезжал князь Масальский, он только повел носом, сразу догадался: "Эх, Соловьев, это вы!"
А у него под столом стоит пять огромных бутылей, и одна лопнула. Соловьев на самом деле взялся за варенье.
– Вот когда кончу, скажу вам один фокус.
– Ах, скажите сразу.
– Ну как, вам нравится?
– Превосходно! А в чем же загвоздка?
– Да я ведь и сам-то в первый раз варю варенье… Это я по наитию!
Как-то раз я немного опоздал. Аля – вся в слезах – бросилась ко мне навстречу. В руках письмо.
– Так вот вы какие! Вся Луга знает об этом, а я узнаю последняя!
– Что такое? Дай письмо!
Действительно: "Негодяй муж вам изменяет каждый день, вся Луга знает об этом!.." – без подписи. – А конверт? "25-я Конная батарея, получить жене повара такой-то…"
– Покажи, покажи. Не может быть!
– Ну, читай сама – при чем же я тут?
– Ах, Зайка, Зайка, я ведь проплакала все утро…
Другой раз наши вернулись с прогулки по городу под сильным впечатлением от инвалида, сидевшего за прилавком. Его покусала моровая муха, и ему отняли обе кисти.
Вдруг слышу: "Ах, смотри, меня укусила сюда желтая муха. Что ж я буду теперь делать?"
Мы тотчас приняли все меры. Продезинфицировали палец нашатырем, приложили спиртовой компресс. Послали за доктором, а он не едет. Побежала прислуга, а его все нет. На помощь пришли соседи, послали конных вестовых… Наконец появляется врач: "Пустяки, барынька, не плачьте, опухоль уже спадает на глазах… Постойте, я переменю компресс, и будьте спокойны. Ведь вы уже не чувствуете боли, не правда ли?"
Доктор получает гонорар и садится на извозчика: "Ну, успокойтесь, все фальшивая тревога".
Подъезжает еще извозчик: "Спасибо, доктор, уже все. – Слава Богу. – Позвольте внести вам гонорар".
На горизонте виднеется еще извозчик, который наводит справки о больной; я как сумасшедший бросаюсь к нему навстречу.
– Ну и денек!.. Перезнакомились со всей Лугой!
В субботу едем провожать своих на вокзал. Слышу за спиной: "Ах, это моя симпатия, я полюбила ее с первого взгляда. Смотри, какая хорошенькая! – Это которая? – Ах, это та дамочка, которую муха укусила!"
Кавказ издавна привлекал мое воображение. Когда, больной и замученный постоянными треволнениями в моих отношениях с Басковым – я вынужден был искать спасения в перемене обстановки, я нашел его на Кавказе.
С тех пор Кавказ стал мне второй Родиной. Когда, подъезжая к Минеральным Водам, на горизонте замечаешь едва заметные очертания горных вершин и перевалов, легких, как вечерние облака, прозрачных, как мираж, душу охватывает чувство глубокое и загадочное, которому и сейчас я не могу найти объяснения.
Меня не страшили его заоблачные перевалы – с больным сердцем я пересек их семь раз… Меня не пугали его дикие тропинки, висевшие над бездной; ни засады абреков; ни ледяной ветер; ни снежные бури, настигавшие нас в горах; ни величественные грозы, бившие камни вокруг меня и охватывавшие весь открывшийся с них горизонт. Мою душу очаровывали эти ночи в лунном сиянии; и скалы, и снега, и ледники казались волшебным краем, куда уносилось мое воображение под немолчный рокот тысячи ручьев и водопадов, сливавшийся в какую-то дикую мелодию. Играла ли тут роль наследственность – капля гурийской крови, полученной от матери моего отца, Софии Захаровны Кадьян, предки которой под турецким владычеством были наследственными ханами Гурии, – и Хевсуры при первом знакомстве качали головами, повторяя: "Картвели, картвели – он наш по крови". А черкесские старики, видя меня впоследствии в черкеске и папахе, уверяли, что я воскрешаю в их памяти живые образы убыхских князей черноморского побережья, целиком ушедших в Турцию…
– Ваше высочество! Раз приходится оставить родной дивизион, разрешите просить вас заменить его название "гвардейский" именем, которым я могу не менее гордиться: "кавказский".
– Выбирайте любую батарею любого дивизиона, какая будет только свободна. Скажите это от меня Романовскому.
И вот на моих погонах уже блестят литеры: 1. К. С. А. Д. Но в час разлуки с милым Петербургом, с близким сердцу Севером, с родными, дорогими лицами, которые окружали меня с детства, увозя с собою оторванную от всего, что любила, мою преданную и доверчивую жену, готовую на все неизвестное ради меня, невольно сжималось сердце и хотелось отдалить роковую минуту отъезда… И все-таки она настала.
Все родные сидят за столом. Папочка рядом с моей Алей, мы посередине, неразлучные, как всегда: несмотря на этикет, мы всегда ютились друг к другу, вызывая улыбки окружающих, иногда – шутливые замечания нашего милого хозяина, дорогого моего Мишуши.
– Тусенька, – обращается он к жене, – ты бы поставила что-нибудь между Зайками, ну хотя бы букет или какой-нибудь большой графин. А то, видишь, Ванечка мешает Шурочке кушать суп.
– Чудо Алька, – спрашивает племянница, – вам еще не успел надоесть дядя Ваня?
Алечка бросает на меня один из тех взглядов, про которые говорили наши солдаты: "Как взглянет, то рублем подарит".
– Мой Заинька все время ютится ко мне… а к кому же другому?.. Ведь теперь нас только двое. Ему грустно расставаться со своими.
– А вам?
– Я ведь так привыкла ко всем его родным. Но с Заинькой мне не будет так жутко. Вдвоем с ним мы не скучали ни минуты. Вчера он прочел мне свое прощальное стихотворение. Хотите послушать?
…Громко засвистали птицы,
Зазвенело все вокруг;
Соловьи, щеглы, синицы.
Собираются на юг…
За деревней, у дороги,
Что-то много журавлей,
Важно выпрямляя ноги,
Маршируют средь полей.
Вдруг поднялись, закричали
И помчались к облакам…
Вон мелькнули и пропали -
Милый друг, пора и нам!
В добрый час! Друзья, прощайте!
Мы собрались в дальний путь.
Лихом нас не поминайте,
Пожелайте что-нибудь.
Будет время – воротится
Лучезарная весна;
И пернатых вереницы
Приведет сюда она.
Закричат под небесами
Журавли, как в этот час…
Нас тогда не будет с вами -
Вспоминайте же о нас…
– Ну, а теперь присядем перед дорогой, – говорит папа. – В добрый час, счастливого пути! – На его глазах блестят слезы…
На Кавказе
Милые горы, снова я с вами,
Радуйся, славный Кавказ!
Будешь гордиться своими сынами,
Снова услышишь о нас.Сбор узденей
"…Река Волга, река Волга, река Волга", – выстукивают колеса поезда по длинному мосту, под которым внизу, в полумраке северной ночи блестит широкая полоса реки. Алечка просыпается… Утром мы уже будем в Москве. А вчера ее отуманенные глазки прощались с исчезавшими одна за другою вершинами Пулкова и других дорогих и знакомых с детства высот. Вспоминаются слова "Майской Королевы" Теннисона:
Я с лучами заката простилась, я глядела, как гаснут они,
Унося мои детские годы, унося мои лучшие дни…
Бывало, Кавказ казался мне символом свободы и радости. Я ехал туда с жаждой чудных, незабываемых впечатлений – теперь, казалось, нас ждала там ссылка, неволя.
Но вот мы уже в купе владикавказской железной дороги, проскочили Вязьму с ее пряниками, проходим Воронеж и Лыски на Дону с их белыми мазанками. Кругом степи, бурые, пожелтевшие; уже виднеются сторожевые курганы… и, наконец, знакомые силуэты Бештау и Машука… Гор еще не видно, но вот перед закатом на горизонте вырисовываются их легкие воздушные очертания, так удивительно похожие на гряды низких облаков.
Там, у подножия, скрывается мой любимый Владикавказ, но мы сворачиваем на восток и несемся к берегам Каспия.
Утром вагон переполняется новой публикой. Армяне, татары, дагестанцы.
– Барышня, зачем такой скучный? – обращается к моей жене веселый молодой армянин. – Куда ты едешь? В Тифлис? У нас в Тифлисе нет скучный! Каждый веселый, каждый довольна… Стал скучна – ходи на мой лавка, ходи на наш Кура. Будем шашлык кушать, чахохбили, возьми чурек, вина.
Аля невольно улыбается милой болтовне радушного тифлисца, который, еще более одушевленный этим, продолжает рассыпаться в описаниях прелестной своей столицы.
– Смотри, уж фуникулер видно. Ва! Не знаешь, что такое фуникулер? Не видал гора Св. Давид?! Вот завтра пойдешь, увидим.
После этого всякий раз, когда случалось снова подъезжать к Тифлису, Аля уже сама одушевлялась, как и все пассажиры, у которых глаза начинали блестеть и лица расплывались в радостную улыбку. Казалось, струя воздуха, тянувшая с гор, вносила с собою какое-то особое чувство беспечного счастья, теплоты душевной и уюта.
Воспользоваться этим радушным приглашением так и не удалось. Переночевав в гостинице Ветцеля, лучшей в Тифлисе, но сильно смахивавшей на караван-сарай с его широким двором, обнесенным двумя ярусами номеров, мы уже мчались по Кахетинскому тракту, оставляя за собой еще чужой нам город, только что просыпавшийся при первых лучах восходящего солнца.
Это был один из последних дней чудной кавказской осени. Не пели жаворонки, которые так заливаются весной над широкой долиной красавицы Иоры, не встречались группы горцев, обычно спешивших на тифлисский майдан. Но вот уже показались косогоры, на которых раскинулись немногочисленные домики Мухровани, слева поднялись гребни лесов, где на темной зелени чинар уже мелькали золотистые листья ореха, красные листы клена и других деревьев, своей осенней окраской вносящих в душу чувство неизъяснимой меланхолии. Вот мы уже в ущелье, а солнце стоит еще высоко, заливая высокоствольные леса замыкающих его вершин и коническую вершину Вараны вблизи Кахетинского перевала – мы уже в Гомборах.