Адвокат, который помогал в трудные годы диссидентам своими советами и сделал немало доброго, сейчас пошел служить, как сам признается, мафиозной организации. Платят хорошо, почему бы нет, однова живем. Мне кажется, что бывший интеллигент - вещь нестественная, не бывает бывшего слона или бывшей овчарки. Недавно у интеллигенции была идея противостояния режиму, чудовищной советской идеологии. Идеологии не стало - и противостоять некому. Это, между прочим, проблема не только нашей интеллигенции, это проблема западного общества, ибо его сплачивала идея антикоммунизма.
Мой адвокат противостоял государству, а противостоять рынку не смог. И поэт, и демократ тоже не смогли. Новые искусы, выходит, посильнее прежних. Государство, партком - те подступали с угрозами, настаивали, требовали. С ними можно было бороться, существовали определенные приемы борьбы. Рынок предъявляет иные, незнакомые требования. Интеллигенция не может еще найти на рынке своего места, во всяком случае, достойного места. Да и неизвестно, есть ли оно. Рыночные отношения требуют специалистов-профессионалов. Писатели? Нужны, но кого будут покупать? Художники? То же самое. Диктуют потребитель, мода, спрос, прибыль - называйте, как хотите. Идти жаловаться, но кому? Хлопотать, но перед кем? Вдруг стало невозможным критиковать издательскую политику, как делалось на собраниях Союза писателей. Собрания интеллигенции творческой и "нетворческой" потеряли смысл. Союзы художников, кинематографистов, писателей занялись главным образом дележом имущества, судебными тяжбами.
Собираться как бы уже и не тянет. И на кухнях не засиживаются, где, пусть уродливое, придушенное, но все же изготовлялось общественное мнение. Некогда оно поддержало Твардовского, редактора "Нового мира", и неприязненно отнеслось к Кочетову, редактору журнала "Октябрь". В последние годы общественное сочувствие привлекает новый редактор "Октября" А. Ананьев и, наоборот, осуждение вызвала мракобесная злоба "Нашего современника".
Теперь-то мы видим, что общественное мнение годами противостояло партийной пропаганде. Оно расставляло свои оценки, создавало свои репутации. Одних определяло как порядочных людей, других считало подхалимами, черносотенцами. Такое впечатление, что сейчас составлять это мнение как бы некому. Люди реже собираются, часто жизнь замыкается в семейной раковине, разобщенность снимает часть ответственности. Интеллигентность нуждается в среде, среда же интеллигентная тает, рынок вымывает ее, разносит по ларькам, лавкам, биржам, банкам, набирая себе людей с безжалостной хваткой. Духовность и прочие качества как бы отодвинуты (могу оговориться - пока что отодвинуты). Превращение идет быстро. Посмотришь, и там, где были благородные, светлые, а может, исполненные печалью и раздумьями лица, торчат свиные рыла.
Утечка мозгов на Запад не так тревожна, как утечка душ и духовности на нынешний дикий рынок. Цивилизованный бизнес, конечно, нуждается и в морали, и в интеллектуальных профессиях, и эта потребность назревает. Возьмем то же издательское дело. На прилавках впервые появились такие замечательные книги, как "Улисс" Джойса, "Закат Европы" Шпенглера, работы Лосева, Ильина - серьезные, хорошо изданные вещи, прежде недоступные широкому читателю. Казалось бы, здоровый процесс должен возобладать, но коммерческая жизнь все жестче предъявляет свои права, и сопротивление ей многим не под силу.
Ни статистика, ни социология не могут, наверное, ответить, редеют ли у нас ряды интеллигенции и как редеют. Оставаться порядочным в советской жизни всегда было трудно, но с годами интеллигенция как-то приноровилась к советскому строю. Оставаться порядочным сейчас стало еще труднее. Так что некоторые интеллигенты с облегчением сбрасывают с себя свою интеллигентность и старую шкуру. Те же, кто не может сбросить, у кого это - органическое качество, те мучаются.
На днях я услышал по телевидению привычный вопрос, обращенный к одной поэтессе: какова сегодня роль интеллигенции? Я подумал о том, что никакой роли у нее сегодня, слава богу, нет. Я вспомнил, как мы были депутатами; большая группа физиков, актеров, врачей, писателей, режиссеров, как мы сидели на съездах, в комитетах, а некоторые в Верховном Совете, выступали. Какое это все было дилетантство! Милое, полезное, но дилетантство. И мы старательно играли роль политиков. Сегодня ясно, что парламент нуждается не в представителях свободных профессий, а в профессиональных политиках, юристах и экономистах. Интеллигенция должна не роль играть, а просто быть, как нравственное, духовное бродило общества.
Именно в нынешних условиях идейного обнищания, да и морального тоже, хочется верить в примеры людей, живущих во имя идеалов добра, имеющих жизнь честную, скромную, самоотверженную, в примеры любви к человеку и труду своему. Не единичный, не назидательный пример, а пример того, как может жить обыкновенный человек, отвергая для себя путь наживы, но отвергая вместе с ним и прежнее брезгливое отношение к деловому человеку. Понемногу, конечно, создастся совершенно новая интеллигентность деловых людей. Их еще мало, но бизнес отчаянно нуждается в них. Достаточно ли этого, чтобы сохранилась интеллигенция России? Есть ли ей место в новой жизни? Честно говоря, не знаю. Русская интеллигенция - явление уникальное, да и не только русская, вся советская интеллигенция. Но то положение, в котором она пребывает, в котором пребывает учитель, профессор, врач, журналист, литератор, уязвимое, критическое и невозможное. Считают, что никуда они не денутся - и учителя, и врачи, и прочие. Но если появляется врач, который продает больничные лекарства, то с кого за это спрашивать, с него? А может, не только с него? Есть врач, который ни за что не пойдет на это, есть тот, который не устоит, и есть тот, кто охотно пользуется случаем. Но трагедия в том, что интеллигенцию, и прежде всего интеллигенцию, сегодня ставят в такие условия, когда давление жизни выдержать все труднее.
1993
Я чувствую себя чужим
"Конечно, переделать прошлое нельзя, но передумать-то можно". Эти слова героя повести "Наш комбат" - сокровенная мысль самого Даниила Гранина, замечательного писателя, вызволяющего замурованную правду из ледяной толщи блокадной зимы, из-под глыб запутанной истории, призывающего нас научиться прощать - и друг друга, и своих врагов.
Кто виноват: человек или эпоха?
- Даниил Александрович, один из героев Вашего последнего романа "Вечера с Петром Великим" говорит, что всегда виноват человек, а не эпоха. Это и Ваше мнение? Большая часть Вашей жизни попала на сложные и жестокие годы. Первые рассказы опубликованы в журнале "Резец" в 1937 году, который стал символом ужаса. Какими были Ваши отношения с этим временем? Как желание писать сочеталось с тотальной цензурой, не допускавшей к публикации ни одного слова правды? Или же Вы искренне смотрели на происходящее так, как того требовала власть?
- Никаких больших проблем тогда у меня не было. Я просто хотел писать. Что писать - все равно. Просто писать. Я столкнулся с эпохой лоб в лоб, когда у меня в 1934-м отца выслали в Сибирь. Все это как-то сочеталось с хорошим детством, с хорошей школой. Очень хотелось вступить в комсомол, а в комсомол меня не принимали как сына сначала высланного, потом - лишенца. С большим трудом добился, чтобы приняли в кандидаты в комсомол. Зачем это надо было, сейчас уже не понять.
Несмотря на то, что нам с мамой приходилось трудно, не хватало денег, я жил с восторгом. Пятилетки, днепрогэсы - это все воспринималось в масштабе один к одному. Без поправок. Я поступил в Электротехнический институт. Потом там начались какие-то военные кафедры, сверхсекретные специальности, и меня исключили. Мне удалось перейти в Политехнический, где не было таких секретов. Еще одна пощечина. Но это тоже не воспринималось как катастрофа, не озлобило - наверное, так надо, таков порядок жизни. Мои личные огорчения, несчастья, неудачи не имели отношения к жизни страны.
Это было неумное, глупое ощущение. Потому что в нашем классе у одного за другим происходили такие же события. Мой друг Толя Лютер. Его отец был латышским большевиком. Отца арестовали, а потом и Толю с братом выслали из Ленинграда. Вообще люди один за другим просто исчезали, в том числе ребята из нашего класса. Это воспринималось болезненно, тяжело, но опять же не вызывало никаких размышлений: что за порядок такой? Что за государство?
- А Вы не можете сегодня, задним числом, объяснить этот психологический механизм?
- Я думал. Я не могу полностью объяснить этот механизм. Самая сложная проблема для историка - уметь судить людей по законам того времени. А законы того времени (я имею в виду не юридические законы, а нравственные) восстановить чрезвычайно трудно. Как я это все-таки объясняю. Первое: была идея - мы строим социализм-коммунизм, мы первые, мы - единственное в мире государство, которое строит справедливую систему, при ней все люди будут друг другу родные, все будут счастливы… Это была та идея, во имя которой мы терпели коммунальные квартиры, карточки, ордера, очереди, весь этот ужасный быт, который был не менее страшен, может быть, чем в лагерях. Второе: человек практически не мог противостоять пропаганде. Сажали миллионы людей, но все эти миллионы были преданы советской власти. За ничтожным исключением. Я знакомился с биографиями людей чрезвычайно независимого мышления, вроде Любищева, - дневники, переписка довоенного времени. Там были его размышления по поводу Демокрита, по поводу ошибочности каких-то исторических шагов России в царские еще времена, но совсем не было явных или даже скрытых сомнений в правильности той системы, в которой он жил.
- Но была ведь Лидия Корнеевна Чуковская. Она еще в 1930-е годы написала повесть "Софья Петровна". С абсолютно ясным пониманием происходящего.
- Не знаю. Я всегда сомневался в этих вещах.
- Вы сомневаетесь в том, что повесть была написана в 1930-е годы?
- Я не имею права так говорить, не могу. Но я не знаю критически настроенных людей из моего окружения, за исключением тех, кто эмигрировал и окунулся совершенно в другую идеологию и состояние души, или же тех, кто в сознательном возрасте пережил события 20-х годов, когда все в обществе было полно возмущения. А дальше - нет. Никто из тех, кого я знаю, не мог противостоять этому идеологическому прессингу. Люди типа Федора Раскольникова, который написал письмо Сталину, - исключение.
- Тогда получается, что фраза Вашего героя - это некое романтическое благодушие. И не прав Маркс, который, кажется, говорил, что человек отвечает не только перед своими убеждениями, но и за свои убеждения.
- Виноват человек. Хотя наш человек был поставлен в особые, в тяжелейшие условия: он рождался внутри этого общества и жил в нем без всякой возможности что-либо сопоставить и сравнить. Люди, которые жили до революции, имели возможность оценить происходящее, а мы… Мы все не сумели понять того, что происходило. Для меня понимание началось с войны.
Зачем я пошел на войну
- В июле 1941-го Вы ушли ополченцем на фронт.
- Да. Но вот тоже… Зачем я пошел на войну? Зачем? У меня была броня, я хлопотал, чтобы сняли эту броню. Это был порыв, пафос. Но уже года через полтора-два я сам себе удивлялся.
Приехал получать танки в Челябинск. А в Челябинске был тогда мой Кировский завод. Ребята, которые начинали вместе со мной, стали уже старшими инженерами, заведующими отделов. И я видел, как много они сделали за это время для фронта. А я что? Вшей кормил, валялся в грязи в окопах. То есть, даже рассуждая рационально, это был неправильный поступок.
- И на что Вам война открыла глаза?
- Война с первых же дней потрясла меня и открыла, что все было ложью. Мы пошли на войну с учебными винтовками, у которых были просверлены стволы. Нам вручили только бутылки с противотанковой жидкостью. Все разговоры о Суворове, об упреждающем ударе… О чем говорить? Мы совершенно не были готовы к войне. Шли с голыми руками. Неделю упражнялись в садике у клуба Газа, как ползать по-пластунски, потом нас погрузили в эшелон, и мы уехали.
- За счет чего же тогда выиграли войну, если и технической готовности не было, и энтузиазм угас?
- Когда обнаружилась вся ложь, глупость, вся бездарность командиров, когда выяснилось, что наша кадровая армия воевать не умеет - они отступали сквозь нас и отдавали нам свои винтовки, - вступил в действие другой фактор: мы видели, что немцы оккупировали нашу страну. Вынести это было невозможно. И потом мы понимали, что с нашей стороны война была справедливой. Уже к зиме 1941-го появилось ощущение, что немцам с нами не совладать. Почему? Потому что с их стороны война была несправедливой. Хотя и у нас к тому времени война уже стала грязной.
- Разве война по определению не грязное дело?
- Нет, сначала война была чистой, романтической. Но со временем мы стали тоже жестокими, беспощадными. Расстреливали немцев, которые попадали в плен. А когда начался голод…
- В армии был голод?
- Конечно. Опухали, жрали траву. Специально пили, пили, чтобы появилась отечность и отправили в госпиталь.
- В этих условиях оставались какие-то нравственные нормы или жизнь двигали другие силы? Сегодня одни делают акцент на людоедстве, другие на героизме…
- Нет, нет, оставались и нормы, и ценности. У нас с Адамовичем из "Блокадной книги" вычеркнули страницы про людоедство, но мы даже не очень их и отстаивали. Не это решало. Людоедство было ведь и в 1919 году. Питирим Сорокин в книге "Долгий путь" описывает случаи людоедства и мародерства в Петербурге. Но нравственные критерии были - и довольно четкие.
На фронте мы ясно сознавали, что за нами - Ленинград. А Ленинград - не просто город. Когда каждое утро ровно в девять над нами в сторону Ленинграда аккуратно летят самолеты, мы оборачиваемся и видим, что там начинаются пожары. Если бы не это, мы вряд ли бы выстояли.
Физики занимаются будущим
- Даниил Александрович, кажется, Вы стали по-настоящему знамениты после романа "Иду на грозу". Впрочем, возможно, это восприятие именно моего поколения, а для людей более старших это был роман "Искатели".
- Да, бестселлером был роман "Искатели".
- Так или иначе, это было уже время общественного подъема и возрождения надежд, романтическое время. Как Вы сейчас относитесь к тому состоянию?
- Все, что я тогда писал, было связано с успехами науки. Совсем недавно физики изобрели атомную бомбу, существовали мощные научные коллективы. Мной двигала надежда, что наука, физика преобразят общество. Кроме того, физики пользовались гражданскими правами в большей мере, чем все остальные. Им многое позволяли, они пригрели у себя антилысенковцев. Я истово верил, что они не позволят вернуть прежние порядки. Мне казалось, что люди, которые занимаются физикой, занимаются будущим. Человек, работающий в лаборатории, живет будущим, то есть тем, чего еще нет. Поэзия творческой научной работы была моей идеей. Тем более что в нашей, да и в мировой литературе этой темы почти не было. Я чувствовал себя пионером. Я ведь пришел в литературу со стороны. У меня не было литературного образования, литературных кружков, института, никаких связей и знакомств. Я себя долго чувствовал белой вороной. Все вокруг какие-то незнакомые слова говорят. Долго не мог понять, чем фабула отличается от сюжета. Я был там чужим.
Родина писателя - его детство
- В своем последнем романе Вы рассказываете, какое сильное впечатление на десятилетнего Петра произвел стрелецкий бунт: "Добрая жизнелюбивая натура мальчика надломилась, стрелецкий топор расщепил задуманное творцом чудо…" Детская психика легко травмируется, но столь же велико и благотворное влияние детства. Могли бы Вы вспомнить какого-то человека, событие, впечатление или ряд впечатлений детства, которые повлияли на Ваш характер и Вашу судьбу?
- Мне повезло, мой отец был очень добрым, хорошим человеком. Он был лесником, и раннее мое детство проходило в лесу. Мы с ним ходили по лесным дорогам, по лежневым дорогам, по лесосекам, где делали заготовки дров, по смолокурням, где деготь добывали, по лесопилкам. Городские дети играют в песочнице, а у нас были опилки, груды опилок. Зарываешься в них… Снаружи они белые, а внутри желтые. Если поглубже зароешься, там тепло, даже жарко. Это была чудная жизнь, лесная, деревенская. Правильно Набоков писал, что родина писателя - это его детство, и счастлив тот, у кого было хорошее детство. Но было в детстве и другое, уже позже, в городской школе. Я помню, как иду из школы, размахивая портфелем, а навстречу идет парень из детского дома. Подошел ко мне, улыбнулся, хорошо так улыбнулся, и я ему улыбнулся в ответ. Думал, он хочет познакомиться. А он отшатнулся и как лбом дал мне по носу. Я залился кровью. Долго я не мог понять: почему? за что? Ведь он мне так улыбался! Потом только сообразил, что ему это доставляло огромное удовольствие. Тогда я впервые понял, что такое злой человек.