Перефразируя известное изречение: узкий анализ подобен флюсу, ибо полнота его одностороння, надо сделать очередной шаг и рассмотреть героев уже не в плоскостных координатах сюжета и источников, но в объеме. Попытаться ввести третью координату - личностей и четвертое измерение - религию.
Часть IV
Роман о Пилате
27. Личности
Соберем воедино впечатления о личности Иешуа. Человек в расцвете молодости, но уже с сильным умом философского склада. Очень одинокий, - впрочем, такие люди в друзьях и не нуждаются, они самодостаточны. Веселый, живой и непреклонно-добрый - с фанатическим упорством считает всех людей добрыми. Необыкновенно чуток к душевным движениям окружающих, но проницательность эта в соединении с добротой дает диковинную интерференцию - дурного отношения к себе он не замечает. Попросту говоря, он бывает наивен болезненно, вплоть до слепоты. После подстроенной ловушки, тюрьмы, суда Синедриона, суда римского правителя, после утверждения смертного приговора он спохватывается: "Я вижу, что меня хотят убить…"
На первый взгляд это не Христос, который все предвидел и на все шел сознательно и обдуманно, который отчетливо делил людей на "больных" и "здоровых". Разве что незаурядный ум соединяет его с Христом…
Вернемся к словам: "меня хотят убить". Хотят? Да его уже убили! Почему он этого не видит? Может быть, гений доброты не верил, что "добрые люди" умеют убивать, и заметил гибель, лишь стоя на краю могилы? Или потому, что владел несравненным даром убеждения, знал это (Иешуа брался изменить "холодного и убежденного палача" Крысобоя) и до последней минуты надеялся переубедить прокуратора.
Он словно явился из мира, где слово всемогуще - где не убивают…
Короткая фраза: "А ты бы отпустил меня, игемон… Я вижу, что меня хотят убить" - не только создает объемную психологическую картину; не только отбрасывает евангельскую предопределенность, но опять, неожиданным поворотом, возвращает Иешуа к Иисусу, а нас - к Евангелию от Иоанна, которое начинается знаменитым: "В начале было Слово". Возвращает не только по туманной аналогии со словом-Богом, но куда более отчетливо. Просмотрите абзац после отсылки [17]. Христос, как и Иешуа Га-Ноцри, ходит в одиночку; обвиняется в "обольщении народа"; постиг все, ничему не учившись [18] - Иешуа говорит Пилату, что "своим умом дошел до этого" (с. 444). Наконец, он в храме задает наивный вопрос: "За что ищете убить Меня?" Но всем, кроме Иисуса, понятно, за что его хотят убить… [20]. Может быть, Булгаков считал достоверным как раз Иисуса по Иоанну, вернее - одного из Иисусов четвертого евангелиста, который "пришел на праздник не явно, а как бы тайно", которому отвечали без малейшего почтения: "Не бес ли в Тебе? кто ищет убить Тебя?" Разумеется, эту версию нельзя исключить из анализа, хотя я думаю, что настойчивые возвраты к тихому пророку Иоанна говорят о мотивах, более важных для писателя, чем желание отыскать в Евангелиях исторического Христа. Достаточно существенен и сюжетный фактор - необходимость освободить Христа от мессианского облика, а за этой необходимостью - вся линия судопроизводства. Может быть, связь с Евангелием от Иоанна вовсе не задавалась Мастером, а возникла спонтанно. Дело в духовном облике Иешуа Га-Ноцри. Он - как уже говорилось в 12-й главе - персонификация Нагорной проповеди; максималистская идея добра, воплощенная в поведении. Невыполнимое правило "любите врагов ваших", которым руководствуется Иешуа, делает поведение этого человека глубоко нестандартным, ненормальным. "Бродячий философ оказался душевнобольным…" Так вот, если говорить не о сюжетах, а о различных духовных обликах Христа, обрисованных в Четырехкнижии, то более других приближается к Нагорной проповеди Христос Иоанна. Он заявляет: "Я есть пастырь добрый; пастырь добрый полагает жизнь свою за овец" (Ин. X, 11). И конечно же Иоаннов Христос более всех других ненормален в поведении (это разбиралось в 4-й главе).
И он же в сравнении с другими обликами дальше всех ушел от Ветхого Завета.
Фиксируем первый результат, в рассказе новозаветный Бог подменен человеком, олицетворяющим этическую идею добра.
К понятию добра Иешуа сводит и основное позитивное понятие Нового Завета - "истину", - некую расплывчатую сумму сведений о Боге, какую-то высшую правду. Эту часть этического кредо Иешуа схватывает его духовный антагонист, римский правитель - в следующем диалоге:
"- Итак, Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые… тебя били за твои проповеди… и, наконец, грязный предатель Иуда - все они добрые люди?
- Да, - ответил арестант.
- И настанет царство истины?
- Настанет, игемон, - убежденно ответил Иешуа.
- Оно никогда не настанет! - вдруг закричал Пилат…" (с. 448).
Пилат уловил главный смысл проповеди: истина в том, что добро разлито по всему миру. И надежда мира - в грядущей реализации этого добра, в новом устройстве отношений между людьми, при котором не придется любить врагов, ибо никто не станет враждовать. И тогда отпадут механизмы власти и насилия. "Никогда!" - кричит жестокий правитель, богач, генеральный провокатор. Как он может принять слова Иешуа, если он сам всегда и во всем руководствовался только правилами зла? Ведь он - "свирепое чудовище"…
Стоп. Пока мы этого не доказали. Пока что это - Пилатово самообвинение. Оно достаточно противоречиво. Прокуратор близок Иоаннову Пилату, человеку вовсе не "свирепому". И хотя во многом облик игемона соответствует информации Филона Александрийского, ей противоречат факты мягкого поведения на суде и некоторые акценты, разобранные выше.
28. Отступление: источники
Попытаемся найти дополнительную информацию. Во-первых, в цитированных источниках нет никаких сведений о том, что исторический или евангельский Пилат был римским всадником по социальному положению; был кавалерийским офицером в прошлом; имел военную награду - "Золотое копье"…
Я вынужден сознаться в невежестве - так и не удалось узнать, откуда Булгаков это почерпнул. Именно почерпнул, а не выдумал; таков уж его метод в этом произведении. Можно бы напомнить, что прокураторами провинций III класса действительно назначали римских всадников, имеющих заслуги, желательно, военные. Что Пилат вполне мог быть таким, каким он описан в новелле, - с шаркающей кавалерийской походкой и сорванным командами голосом. Храбрым воином, на всю жизнь сохранившим память о славной битве с германцами, в которой был искалечен великан Крысобой: "И если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, - тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в Долине Дев" (с. 444). (Тот же бой описал Тацит во II книге "Анналов", относя его к лету 16 года н. э.) Да-да, все безупречно исторично, и есть большой соблазн просчитать, что офицерская служба Пилата вольно реконструирована Булгаковым - вплоть до битвы при Идиставизо и до звания "трибуна в легионе" (с. 735). Но я убежден, что титул "всадник Золотое Копье" - метка, по которой можно отыскать прямой источник.
Еще одна метка отыскивается на той же 735-й странице. Пилат слышит во сне слова Иешуа: "Помянут меня - сейчас же помянут и тебя! Меня - подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя - сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы". Метка даже двойная. Безразличное для читателя происхождение Пилата пристегнуто к шокирующему сообщению об Иешуа - на этом надо остановить внимание. В своем месте мы отметили, что Булгаков лишил Иешуа Га-Ноцри царского происхождения, намекнул на малопочтенное поведение его матери - то есть опроверг Евангелие в религиозном плане, а в историческом дал понять, что Иешуа не мог быть народным вождем в Иудее. Там - в первой главе рассказа - говорится: "Я не помню своих родителей". Такая формулировка еще позволяет предположить, что родители умерли, когда Иешуа был младенцем. Но здесь формула куда более жесткая: подкидыш, сын неизвестных родителей. Современный читатель, разумеется, не обратит внимания на это отличие, но в древней Иудее оно было невероятно значимым. Сына неизвестных родителей - "асуфи" по-древнееврейски - считали парией, он был почти бесправен, чуть получше раба… Иными словами, это сочетание "сын короля-звездочета" и "подкидыш" подчеркнуто разводит Пилата и Иешуа на противоположные концы социальной шкалы - и тем самым царское происхождение Пилата приобретает некий важный смысл. Пунктуальная историчность взломана Булгаковым, скорее всего, не случайно.
Прежде всего, насчет достоверности такого варианта Пилатовой биографии. В Риме королей не было, разумеется, но римский всадник мог быть сыном туземного властителя, подвластного римской державе. Иноземные принцы иногда попадали в Рим, поступали на службу в легионы и, заработав, так сказать, доверие, причислялись по знатности происхождения и богатству к римской знати того или иного ранга. Автор "Мастера", как всегда, безупречно историчен в подробностях. А рассказ о короле-астрологе и его сыне, злодее Пилате, он нашел в средневековой легенде на евангельскую тему, то есть в источнике не историографическом, а религиозном (как и Евангелия, и Талмуд).
"Пилат" - латинская анонимная поэма XII века. Ее герой - сын германского короля Ата и крестьянки Пилы (отсюда - Пилат). Он был зачат после того, как звезды предсказали отцу, что сын, зачатый до наступления утра, вызовет грандиозные и чудесные события. Пилат вырастает умницей и красавцем, но, едва достигнув зрелости, убивает своего сводного брата. Злодея отсылают в Рим - заложником. Он и там злодействует: убивает товарища по заключению, сына вождя англов. Римляне не карают убийцу смертью потому, что не хотят портить отношения с королем Атом. Пилата отправляют наместником на остров Понт, населенный злобными дикарями (отсюда якобы его второе имя - Понтий). Пилат неожиданно показывает себя умным и осторожным правителем - мягким в обращении, но грозным в суде. Действуя таким образом, он превратил враждебных дикарей в друзей и союзников. Прослышав об его административных талантах, Ирод пригласил его править мятежным краем - Иудеей. Пилат принимает приглашение. Далее идет рассказ о суде над Христом, близкий к версии Луки, и фантасмагорическая история о тяжкой болезни императоров Веспасиана и Тита, которые на деле правили с 69 г. (Веспасиан) и с 79 г. (Тит). Императоры пожелали, чтобы Христос, великий врач и исцелитель, прибыл в Рим и вылечил их. Узнав о гибели Христа, они призывают в Рим Пилата и приговаривают его к смерти. Злодей, не дожидаясь казни, закалывается кинжалом (что было совершенно в римских обычаях). Но это еще не все! Тело злодея не принимала земля, пока его не бросили в огнедышащую пропасть на вершине альпийской горы - по понятиям XII века, непосредственно в адский огонь… Поэма заканчивается сообщением, что из этой пропасти доносятся "ликующих демонов крики".
История достаточно нелепая, как все почти средневековые легенды, с характерной произвольной перетасовкой дат и событий. Привязывая ее к своему Пилату, Булгаков намеренно дереализует историческую личность правителя Иудеи. Нечто подобное было проделано с Иешуа при помощи Талмуда. По единству приема можно предположить, что Булгаков не считал Иешуа-Иисуса исторической личностью.
Временно остановимся на предположении, что Булгаков привлек средневековую легенду специально, чтобы дереализовать Пилата, выдержать принцип построения биографии, о котором уже не раз говорилось. Но он просто не умел строить плоскостные конструкции, и поэма "Пилат" разлилась по всему объему повествования - в той мере, в какой она не противоречит булгаковскому внимательному историзму. Мы видели, что в царском происхождении нет исторического нонсенса. Поэма хорошо согласуется со сведениями еврейских историков о "бесконечной и невыносимой жестокости", но подкрепляет и другое, интуитивное мнение: правитель, удержавшийся в колонии целых 10 лет, не допустивший (или не возбудивший) ни единого серьезного мятежа, наверняка умел худо-бедно ладить с местным населением, умел и смирять свою жестокость, быть мягким - как в поэме. Так и в рассказе. Пилат терпелив и внимателен на суде (вопреки словам Филона о "казнях без всякого разбирательства"), неожиданно мягок: "…произнес Пилат мягко и монотонно…" В этом смысле поэма оказалась сущей находкой для Булгакова - мягкий метод Пилата, непроизнесенное слово: "повесить" - и в результате Иешуа получил время, успел заставить судью полюбить подсудимого. Излечение от гемикрании, "ты - великий врач", тоже уходит корнями в легенду. Наконец убийственная самохарактеристика Пилата: "свирепое чудовище" идет не от Флавия и Филона - хотя и не противоречит им. Убийца двух близких людей, брата и друга, конечно, сознавал себя чудовищем.
Из легенды взяты и кое-какие детали. Есть намеки на грядущее самоубийство Пилата - именно с помощью кинжала. "Прокуратор… снял опоясывающий рубаху ремень с широким стальным ножом в ножнах, положил его в кресло у ложа" (с. 734). "Пилат поглядел на широкое лезвие, попробовал пальцем, остер ли нож, зачем-то, и сказал:
- Насчет ножа не беспокойся, нож вернут в лавку" (с. 744).
Разумеется, я не утверждаю, что приведенные фрагменты содержат намеки на самоубийственную смерть. Таково лишь мое ощущение, опирающееся, впрочем, на капитальный факт: в новелле нет ни одной фразы, не несущей двойной, тройной или большей нагрузки. Нет плоскостей - только объемы. (Поэтому я испытываю беспокойство из-за каждой неидентифицированной детали - в ней наверняка скрыт некий смысл, возможно разлитый по всему произведению. Например, не удалось найти варианта легенды о Пилате, в котором Пила - дочь не крестьянина, а мельника, как в новелле. К этому варианту должны отсылать и другие метки, которые сейчас невозможно расшифровать по специфической причине - из-за того, что все детали идеально соответствуют историческим материалам. Может быть, оттуда заимствован и "всадник Золотое Копье", и братоубийственный бой с германцами.
Последний контакт с поэмой отыскивается вне вставного рассказа, в 32-й главе романа ("Прошение и вечный приют"). Это Альпы, где был погребен злодей; гора, в которой живут демоны. "Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита" (с. 799).
29. Личности (продолжение)
Но мы увлеклись беседою, как сказал бы всадник Золотое Копье. Новый источник, латинская поэма, более характеризует метод Мастера, чем его героя. Все-таки прокуратор не просто "свирепое чудовище", это очевидно - хотя бы потому, что в течение нескольких часов он совершенно изменился.
При этом до какого-то момента перемены - а уловить это трудно - он оставался "чудовищем". Утренний Пилат не только не готов принять проповедь Иешуа, но решительно от него отталкивается. Литературные портреты обоих героев накладываются друг на друга, как два фотографических отпечатка, позитивный и негативный.
Пилат - профессиональный солдат, то есть убийца; правитель с исключительным правом смертного приговора (правом меча, как говорили римляне); правитель, известный своей жестокостью.
Иешуа - человек, "не сделавший никому в жизни ни малейшего зла" (с. 594).
Пилат резок, вспыльчив. Иешуа ласков и ровен.
Они противоположны не только личностью, но и по социальным признакам. Первый - богач, второй - нищий. Один - всемогущий наместник кесаря, другой - бездомный бродяга, как бы абсолютный нуль социальной шкалы. Словно этого мало, они противопоставляются "по крови". Встречаются сын короля-ведуна и сын неизвестных родителей.
Пилат - "первый", Иешуа - "последний" в престижной шкале, но в следующем противопоставлении, по шкале морали, "последние становятся первыми", как пророчествовал Иисус. Правитель не просто жесток; он видит в людях только дурное, он - злобный ненавистник. Он творит зло даже тогда, когда пытается делать добро. Наказывая зло, он устраивает предательское убийство, опутывает его маскировочной сетью лжи, с наслаждением изобретая фальшивые версии - то о женщине-предательнице, то о самоубийстве…
А Иешуа не лжет даже для спасения собственной жизни. И не только зла не причиняет, но жалеет - более чем прощает! - Иуду.
Это зеркальное противопоставление не бросается в глаза при чтении новеллы, и причиной здесь не только стилистическое мастерство Булгакова, его музыкальное слово, требующее эмоционального чтения. Характеры обоих героев психологически совершенны - и каждый читатель совершенство улавливает.
Нищий бродяга по своему статусу свободен от социального давления. На нем не висят заботы о семье, имуществе, общественном положении и служебной адекватности. Иешуа как бы ускользнул от власти и в страдательном и в притяжательном аспектах, а потому он может позволить себе быть добрым.
Игемон - добровольный раб социальной системы, и всеми заботами, от которых свободен Иешуа, он отягощен. Он - на противоположном полюсе власти, он - в высшей степени правитель и в той же степени подчиненный. Он может позволить себе только жестокость.
И оба они убеждены в своих ценностях. Иешуа - в доброте и свободе (он не бродяжит, а "путешествует"). Пилат - в высокой значимости своих социальных вериг. Если бродяга - фанатик добра, то утренний игемон - фанатик зла. В небрежности, с которой он называет себя "свирепым чудовищем", слышится фанатическая убежденность. Ненависть пронизывает все его существо, от воздуха Ершалаима он становится болен.
Итак, от противопоставлений мы незаметно перешли к отталкиваниям-притяжениям, на которых построен весь роман. Вот следующее притяжение. Игемон несколько раз называет подсудимого "душевнобольным", "безумным философом". Как мы видели, в некоторой степени он прав. Иешуа асоциален, не умеет дифференцировать людей, болезненно-наивен. Своего будущего он просто не умеет прогнозировать.