Мастер дает две прямые аналогии, отмеченные нами ранее. Первая: игемон отказывает в помиловании Иешуа совершенно так же, как Бог отказал в нем Иисусу. Это вытекает из многократно цитированной фразы: "А ты отпустил бы меня, игемон…", ибо она - аналог обращения Иисуса к Отцу на Елеонской горе [34], [96]. Мы отмечали, что своей неожиданной просьбой Иешуа показал, что не считает свою гибель предопределенно-неизбежной. Теперь напомним, что несколькими минутами раньше он говорил о волоске, перерезать который "может лишь тот, кто подвесил": в некое предопределение он верит. Иешуа - чрезвычайно цельный, последовательный и бесстрашный человек. Вряд ли можно допустить, что под страхом смерти он изменил своим убеждениям. Следовательно, попросив игемона не обрезать волосок, Иешуа в этот момент признал его "тем, кто подвесил", поставил его во главе цепи зла.
(Очень важная деталь булгаковской поэтики! Иешуа признает власть Пилата в абсолютной симметрии с тем, как Пилат принимает грядущую - в иной жизни - власть Иешуа.)
Это неожиданное и позднее прозрение свидетельствует на самом деле не о наивности, а о гениальной проницательности Иешуа, столь же своеобразной, сколь и весь его облик. Он беспечен и даже слеп, когда речь идет о его жизни, но беду, угрожающую другому человеку, он чувствует мгновенно: "Я вижу, что совершилась какая-то беда из-за того, что я говорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль" (с. 447).
Поразительная деталь! Он берет вину Иуды на себя…
А минутой позже он видит, что игемон внутренне заметался. Правитель выдал себя жестом: "передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их" (с. 448). И тогда Иешуа понимает, что игемон осознал себя главным "затейщиком низостей", признал себя виновным. И Иешуа говорит: "А ты бы меня отпустил, игемон…" Не за себя он ходатайствует - просит игемона пощадить самого себя, не усугублять вину убийством…
Таково, на мой взгляд, внутреннее течение этой сцены. Не зря Иешуа сделан человеком, невероятно наблюдательным и особо чувствительным к жесту.
"- Как ты узнал, что я хотел позвать собаку?
- Это очень просто… ты водил рукой по воздуху… как будто хотел погладить, и губы…
- Да, - сказал Пилат" (с. 442).
Итак, Иешуа Га-Ноцри признал игемона "тем, кто подвесил".
В свое время мы отметили еще один значок. Вместо "Боже Мой" сказано "Игемон…" [77], [96]. Разумеется, это можно посчитать запоздалой жалобой, упреком - но и тогда последнее слово Иешуа будет абсолютным аналогом последнего обращения Иисуса к Богу (см. Мф. XXVII, 46; Мк. XV, 34). Там была жалоба к Богу - зачем оставил казнимого, здесь - к игемону… Но штука в том, что ни Бог - по Евангелию, ни игемон - по Мастеру - казнимых не оставляли. По меркам крестной казни Иисус скончался слишком быстро, чем евангельский Пилат был очень удивлен [78]. По-видимому, Бог сократил муки Сына, послав ему смерть на седьмом часу казни. Игемон сократил муки Иешуа раньше - в пятом часу… [100].
К сцене казни, закончившейся словом "Игемон", стоит вернуться, ибо в ней содержится не только сюжетная параллель с Евангелием - запоздалая, ханжеская помощь страдальцу, последнее звено цепи зла. Знак равенства между игемоном и Богом ставится в этой сцене и логически, и поэтически.
Левий Матвей прячется в расщелине Лысой горы и молит Бога послать Иешуа смерть. Но истекает четвертый час казни, а смерти все нет. Левий приходит в ярость и проклинает Бога: "Я ошибался!.. Ты бог зла!.. Ты не всемогущий бог. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!" (с. 595).
На семантической поверхности он проклинает Яхве - или Бога Отца - и совершенно точно означает его роль в истории Иисуса. Но последующее действие и поэтика сцены обращают проклятия Левия к настоящему "черному богу" - игемону. Богохульства Левия как бы вызывают к жизни два одновременных события. С моря поднимается грозовая туча, а от Ершалаима прибывает посланец прокуратора с приказом о смерти-помиловании. Тучу Левий почти не замечает - она лишь мешает ему смотреть на вестника, при виде которого "от предчувствия радостного конца похолодело сердце бывшего сборщика" (с. 596).
Туча - ассоциированная с евангельской тьмой - придает явлению "фигурки в багряной военной хламиде" нечто трансцендентное, делает его почти божественным актом. Читая эту сцену, отделенную 13 главами "московского" текста от главы-завязки, уже трудно припомнить, что Иешуа предсказал грозу еще утром, когда он смерти своей никак не предугадывал (см. с. 441), то есть символического значения туча не имеет. Посланец игемона появляется в пыльном вихре, и палач торжественно шепчет: "Славь великодушного игемона!" - и тихонько колет Иешуа в сердце… "Тот дрогнул, шепнул: - Игемон…" (с. 598). Торжественная, богослужебная тихость легионного палача, его "славь игемона", так напоминающее "славь Бога" - финал трансцендентного действа, начатого неистовой молитвой Левия: "Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть" (с. 592). Действа, в ходе которого Бог как бы снижается постепенно до игемона, редуцируется с каждым часом казни - и в последнюю секунду все сбегается в точку, в последнее слово-выдох: "Игемон…"
Нет Бога на земле, есть - игемон.
Эта сцена, в сущности, абсолютно самостоятельна от Евангелия. Они связаны лишь в самом внешнем, маскировочном слое. Напоминаю, что в главе "Казнь" заменены противоположными по смыслу все реквизитные детали Четырехкнижия, кроме тьмы-тучи. А она - заранее дезавуирована. Она придает сцене казни торжественное, литургическое звучание - но вместе с тихим палачом и со странным, церковноподобным торжественным словом "игемон…".
Поскольку мы занялись разбором поэтики, рассмотрим с этой точки зрения официальный титул римского наместника.
Булгаков мог выбрать следующие слова: "правитель" - русское; "прокуратор" - латинское, по вторичным источникам; "претор" - также латинское, по Флавию и Тациту; а выбрал греческое слово. (Русские синонимы - "правитель" или "вожак". Пилат и другие прокураторы так называются - но не титулуются - в греческом и церковнославянском текстах Нового Завета.) Может быть, оно выбрано потому, что официальным языком восточных провинций был греческий? Можем быть. Но вот в разговоре Пилата с Каифой - который ведется по-гречески, это особо оговорено, - первого называют то латинским словом "прокуратор", то греческим "игемон", а второй везде именуется русским словом - "первосвященник" - переводом греческого слова "архиерей", которое применялось к еврейским начальникам Храма в церковнославянских текстах. Следовательно, дело не в исторической достоверности. (Например, Каифу в другом месте именуют английским оборотом: "президент Синедриона")… Выбор, очевидно, обусловливается поэтикой. Каифу было неуместно именовать титулом, который применяется к князьям православной церкви; Пилат же намеренно снабжен званием, вызывающим у современного читателя церковные аналогии: "игемон - игумен…" Возможно, оно и подбиралось затем, чтобы вложить его в уста Иешуа, как последнее слово? Снова - может быть… Во всяком случае, оно наилучшим образом замыкает сцену, в которой "свирепое чудовище" утверждается земным заместителем Бога Отца.
И утверждение происходит устами заместителя Бога Сына - об этом не лишне вспомнить еще раз. Последнее слово Иешуа-Иисуса есть кульминация внутри кульминационной сцены, по внешности сцены евангельской, по сути - еретической, направленной на реформу христианской этики. И слово-кульминация взято из церковнославянского текста Нового Завета, из книги, наиболее почитаемой в православии!
Совершим поворот от поэтики. Слово "игемон" достаточно приметно, чтобы служить значком, меткой - подобно "Га-Ноцри" и "королю-звездочету". В каком русском тексте это греческое слово встречается?
Поиск привел меня снова к русскому переводу Талмуда, к цитированному уже трактату "Тосефта Хуллин". Вот отрывок, отвечающий заданному условию: "Случай с р. Элиэзером, который был схвачен по обвинению в минействе, и его возвели на подмостки. Ему сказал игемон: такой старик, как ты, занимается такими вещами! Он ответил ему: я принимаю как должное решение Судьи. Игемон подумал, что р. Элиэзер разумеет его, между тем, как р. Элиэзер разумел Отца своего, что на небесах. Он ответил ему: "Так как ты признал правильность моего суда над тобою, то я тебе верю: возможно ли, чтобы седина заблуждалась такими вещами. Освобождение! Ты свободен!". (Рабби Элиэзер - еврейский законовед, праведник, на которого Талмуд часто ссылается. Минейство - в общем смысле "ересь", но чаще - христианская ересь.)
На сей раз я, разумеется, не могу утверждать, что данный фрагмент был Булгакову знаком. Но в этой талмудической агаде есть три важнейших, стержневых элемента булгаковского рассказа: несомненно нелепое обвинение; оправдание не по материалам дела, а по пристрастию судьи; путаница между судьей и отцом небесным. Это неожиданное, буффонадное сочетание нелепиц, ибо все здесь - перевертыш, от обвинения знаменитого праведника, знатока закона, в ереси, до его безосновательного оправдания. Но более всего гротескна параллель между судьей-язычником и Богом. Это - еретический обыгрыш генеральной талмудической темы божественного суда на земле.
Титулование "игемон" оказывается, таким образом, разлитой и повторяемой меткой. Она отсылает нас к истокам трагической буффонады, созданной Булгаковым. (Не лишено интереса попутное наблюдение: этот фрагмент Тосефты можно истолковать как пародийный пересказ евангельского суда над Иисусом, тем более что в конце притчи старец признает себя виновным в ереси "Иисуса сына Пантеры"…)
Итак, если предположить, что Булгаков знал приведенный текст, то Талмуд окажется сюжетным источником почти евангельского ранга. У меня есть сильнейший соблазн думать, что Булгаков знал агаду о рабби Элиэзере. Ведь его теологическая реформа - отрыв реалии от власти Бога - направлена против иудейской составляющей в христианской религии и этике. Иудаизм сообщил глобальной религии Христа дух племенной узости, земного императива. Иудейский бог Яхве, ставший после христианской реформы Богом Отцом, олицетворяет идею этики, жестко и однозначно заданной верховным существом; этики, записанной в Торе и развернуто прокомментированной Талмудом. Впрочем, об этом мы уже говорили, а дальше разберем тему еще подробней. Я хотел лишь заметить, что иронически-острый ум Булгакова должен был оценить еретическую буффонаду авторов Тосефты, их тончайшую насмешку над основополагающей, как сейчас принято говорить, идеей. А Талмуд он, как представляется, знал хорошо.
Этим соображением мы закончим анализ сюжетного перевертыша: римский прокуратор в роли провидения; "затейщик низостей", совершивший очередное злодеяние - но посеявший зерно Добра. Мы убедились, что в сюжете игемон достаточно полно повторяет действия евангельского Бога.
Двинемся теперь дальше и убедимся, что игемону приданы не только действия, но и характериологические черты, которые приписываются Богу каноническими книгами.
По Библии, ветхозаветный Бог совершенно таков, каким его описывает Левий Матвей: "черный бог, бог разбойников, их покровитель и душа". Его помощники-патриархи, например Иаков и его сыновья, были по современным меркам истинными разбойниками, и под стать им был их небесный покровитель. Воистину, он лечил подобное подобным. Одного из своих адептов он поразил смертью за прикосновение к ковчегу со святынями, падающему с телеги; убил за естественную попытку поддержать святая святых (см. 2 Цар. VI, 6,7).
Жестокость не противопоказана древнему божеству, владыке кочевников. Бог Отец, как и булгаковский герой, сознавал свою жестокость и оправдывал ее непокорностью паствы. Например, при выходе евреев из Египта он отказался пойти с народом, "чтобы не погубить Мне вас на пути, потому что вы народ жестоковыйный" (Исх. ХХХIII, 3).
Первое новозаветное деяние Отца - порождение Сына, специально предназначенного для мучительной гибели, - тоже как-никак немалая жестокость. Игемон, пожалуй, гуманней Отца. Он хотя бы не расставлял Иешуа ловушку.
Еще одна параллель с игемоном, настолько точная, что мне самому она представляется случайной. Яхве первоначально властвовал только над Израилем, то есть над малочисленным населением Палестины - был в некотором роде и правителем, и высшим судьей. "И воспламенится гнев Мой, и убью вас мечем, и будут жены ваши вдовами, и дети ваши сиротами" (Исх. XXII, 24).
Эту мысль продолжает другая. Ветхозаветный Бог требовал от своего стада, в сущности, только соблюдения законности. В цитированном периоде он предупреждает Израиль о последствиях нарушений закона, начертанного на Моисеевых скрижалях.
Мы видели, что игемон стремится соблюсти законность до последней возможности. И даже сверх нее. Осуждение Иешуа и отступление перед Синедрионом суть не только акты трусости, но и формального подчинения закону.
Но более, чем сходство игемона с Богом Отцом, нас должно интересовать сходство с Сыном - ибо он же является прямым прототипом Иешуа Га-Ноцри. Эти аналогии должны наличествовать (если предыдущий анализ был верен), поскольку теологически Отец и Сын - одно лицо. Иисус сплошь и рядом действует по ветхозаветному стереотипу - о чем тоже говорилось выше [80].
Итак, разберемся, в каком обличье жесткие и жестокие черты Иисуса, его ветхозаветная императивность переходят вместе с земной властью к "жестокому пятому прокуратору Иудеи, всаднику Понтию Пилату".
(Тончайший намек на этот переход дан в интродукции к новелле. Если прочитать совместно последние фразы 1-й главы и первую фразу 2-й главы романа, то получится: "- Имейте в виду, что Иисус существовал… - Но требуется же какое-нибудь доказательство… - И доказательств никаких не требуется… Все просто: в белом плаще… вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат".)
Выше мы рассмотрели действия, связывающие игемона с Яхве. С Иисусом его связывают слова - пророческие высказывания. Говоря же точней, пророчества евангельского героя разделены между обоими героями Мастера таким образом, что расщепление исходного образа обнаруживается достаточно ясно.
Христос - величайший из христианских пророков не только по основополагающему значению, но и по количеству пророчеств (не считая многочисленных повторений и парафраз). Точную цифру назвать трудно, так как евангельские предсказания будущего постоянно переплетаются с поучениями, проклятиями и иными речениями. Все же, если разделить пророчества на "черные" и "белые" - предсказывающее злое или благое будущее, - то статистика получается достаточно выразительная. Примерно 40 речений "черных" и только 10 "белых".
Сейчас же приходит на память то, что Иешуа Га-Ноцри принадлежит только одно прорицание, заимствованное из Евангелия, - о светлом царстве истины. А игемону переданы черные пророчества: гибели Ершалаима, трагедии еврейского народа, злой судьбы Иешуа и собственной судьбы. При этом не важно цифровое совпадение, случайная пропорция: 40: 10 = 4: 1. Смешно было бы думать, что Булгаков высчитывал и размерял. Блестящий знаток Писания, он действовал интуитивно, отбирая те или иные речения. А интуиция неизменно действует статистически и выделяет те элементы, которые составляют большинство или, напротив, исключения из правил.
Вот другая характеристика - эгоцентрическая направленность пророческого дара. Как мы видели, мистические видения игемона эгоцентричны почти всегда - кроме одного: "Впрочем, это не поможет". Из пророчеств Иисуса примерно половина (около двадцати) относятся к его собственному будущему. Но если учесть повторения (и внутри книг, и от книги к книге), то процент эгоистических пророчеств существенно увеличится и приблизится к 80. Они характерологически соответствуют синоптическому Христу, расчетливому и осторожному вождю, обладающему всеми атрибутами человека власти, грозному и гневному обличителю, страдающему приступами угрюмости и постоянно высчитывающему свое будущее.
Из этих же звеньев склепаны кандалы игемона. Мастер не утрировал черты, заимствованные у Бога Сына, как не усиливал черты, взятые у Бога Отца. Он только убрал светлые пятна, оставив черные.
Среди пророчеств игемона два служат прямой отметкой заимствования. Они помещаются в цитированной уже речи прокуратора к Каифе, и не только воспроизводят Иисусовы пророчества, но по духу и стилю не отличимы от гневных обращений к "книжникам и фарисеям". (И ведь очень похоже, что свои знаменитые филиппики Христос обрушивал на толпу, когда "его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия" (с. 452). Если оставить в речи игемона к Каифе только заимствования, она не теряет связности: "Так знай же, что не будет тебе… отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему… заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою… как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою!.. Вспомни мое слово… Придет под стены города… легион… тогда услышишь ты горький плач и стенания!.. И пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною проповедью!" (с. 453–454).
Подобные речи несколько раз звучат в Евангелии, так что любой внимательный читатель их замечает: "Да приидет на вас вся кровь праведная, пролитая на земле… все сие придет на род сей. Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст" (Мф. XXIII, 35–38).
У Луки стихи о Иерусалиме дословно повторяются, и в другом месте Лука прибавляет: "Враги твои обложат тебя окопами, и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду" (XIX, 43). "Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его" (XXI, 20).
Примечательно, что после сопоставления текста с источником читатель может услышать в словах игемона новую интонацию - ревность. Он, как Иисус, пытался заслужить в Ершалаиме любовь и признание, но это не удалось, и разочарование породило ненависть.
Но мы опять отвлеклись от темы. Цитированное пророчество об Иерусалиме входило в круг эсхатологических речений, предсказывающих бедствия Страшного Суда (как и подавляющее большинство Иисусовых пророчеств). Да, опять суд! Едва ли не каждая параллель с религиозными источниками приводила нас к теме суда и возмездия - теперь она замыкается теологически. Как часто бывает, следуя течению мысли, мы пришли к истокам. По всей видимости, Мастер, анализируя евангельского героя, начал с того, что разъял его этическое учение. Выделились три главных компонента: условие спасения в нравственном кодексе Нагорной проповеди [80]; поощрение - царство праведных; наказание - Страшный Суд. В последнем были выделены две ступени наказания: земная и потусторонняя [82]. (Подчеркну еще раз, что горнее наказание в проповедях Христа почти не просматривается. Напротив, нагнетается мысль о земном ужасе - "конце света").