- Габиб! - говорит он с сердцем. - Жизнь неправильно устроена, мальчик! Почему так: человек рождается маленьким, ползающим на четвереньках, падает, встает, вырастает большим, наконец, окреп, пора жить - и на тебе! Оказывается, конец молодости! Человек рождается глупым, слепым, как щенок; делает в жизни множество ошибок, учится, видишь ли, исправляется, наконец, встает на ноги, и вот он цельный, зрелый человек, набрался ума, достиг мудрости, - теперь бы и жить, кажется, по-настоящему, не правда ли? Ан, оказывается, это уже конец, жизнь уже кончена, приходит смерть. Крепко я серчать хочу на такой порядок! Разве не разумней было бы наоборот: человек рождается старым, а потом молодеет, молодеет и чем больше достигает в жизни, тем больше молодеет, - чем медленней, пусть тем медленней, чем скорей, тем скорей, но молодеет, а не стареет! Вот была бы жизнь…
- Увы! - говорю я. - Это невозможно!
- Тце, - раздается в ответ немного погодя. - Тце, тце.
И я вновь не знаю: то ли утверждает Сулейман, то ли отрицает, то ли он огорчен, то ли удивлен…"
Но тема "возвращения молодости" не приобретает в устах Сулеймана и под пером Капиева того практического, прагматического направления, которое несколькими годами ранее вызвало к жизни уже упомянутую нами повесть Зощенко. Правда, и Зощенко заботила не старость сама по себе, а раннее притупление чувств и способностей человека, преждевременное изнурение его душевных и телесных сил - и именно от этой несвоевременной старости искал он рецепта, мечтая "задержать это страшное разложение и распад".
"Все прекрасно и даже величественно на свете, - писал он в комментариях к своей повести, как всегда, стремясь избежать откровенно резонерского тона и бросая на вполне серьезные, казалось бы, слова легкую тень извиняющейся авторской усмешки. - Все замечательно нравится. И все должно нравиться до последних дней, до самого последнего дыхания, до последнего туманного взора.
Как же это сделать? Как достигнуть этого, как сохранить свою юную свежесть и впечатления до конца дней?
Нет, автор не стремится жить до ста лет. Но он до ста лет желает сохранить свою юность и свою молодость".
И будто в ответ на эти страстные вопросы и притязания такая идеальная старость, сохранившая свежесть впечатлений и творческие возможности молодости, была воплощена Капиевым в его герое.
Такая старость не пугала, она была полноправна. Это был особый мир, заслуживающий внимания и пристального интереса.
Старость и молодость без конца смотрятся друг в друга в новеллах Капиева, вступают в состязание, исход которого отнюдь не предрешен.
Юноша-пастух приходит к Сулейману и приносит ему свои стихи (новелла "Белый город"):
На высоких горах
Олень танцует, -
Танцуй, моя молодость,
Пока нет старости.
Не конем, не птицей, -
Молодым поэтом
Дай пройдусь по земле,
Пока нет старости.
- Однако, - грозно спрашивает Сулейман, - "откуда ты знаешь, что старость так уж плоха? Старость, брат, не хуже молодости, коли хочешь знать. Где это ты слышал?…Ты меня спроси! Ты ведь не был стариком, откуда ты знаешь? А я был молод.
- …Да, да, - воскликнул Сулейман, - не думайте, что я шучу! Я совсем не шучу. Молодость - дикий конь, который… гм… гм… ну, что ли, топчет луг. Моло дость - это прыгающий по камням быстрый поток. Вот что молодость! "Шор-шор-шор-шор", а куда бежит, сам не знает. Нет, старость лучше! Старость мудра и для общества полезна. Старость имеет свои берега и течет плавно, не сворачивая с пути. Здесь-то и водится рыба, коли хочешь знать. Спорьте! Что ж вы замолчали оба? Спорьте!
- Хорошо, - сказал тогда юноша и встал. (Должно быть, он подумал, что Сулейман его экзаменует.) - Я отвечу. Может, рыба и водится в тихой воде, но мельницу вращает лишь быстрый поток - это молодость.
- Ого! Смотрите, пожалуйста! - удивился Сулейман. - А зато корабли по нему не плывут. Вот тебе! Мельницу может вращать и ветер. Молодость и ветер, оно и выходит одно и то же…
- Если молодость - ветер, не будь того ветра, и корабли старости стояли бы на месте. Ветер же двигает. Ветер - сила.
- Ну ладно, - прервал Сулейман. - Заладил о ветре. Отвечай, коли так: когда ты спишь, какая пора самая вкусная - вечер, или полночь, или утро?
- Безразлично, - ответил юноша, - сна не чувствуют.
- А вот и нет! - подхватил Сулейман. - Вот ты опять ошибся, юноша: утром сон вкуснее, когда тебя будят, когда надо проснуться, когда гудит сердце. Вот оно! Такова и старость. А вообще, конечно, сна не чувствуют. В этом ты прав. Я ж не говорю, что ты совсем не прав".
…Теперь такой "квалифицированный", виртуозный спор о сравнительных достоинствах старости и молодости, по-видимому, вызовет большее внимание читателей, чем то, на какое мог рассчитывать Капиев в январе 1940 года, когда писал эту новеллу. Только в последние десятилетия старость "дозрела" до размеров проблемы в мировом масштабе. Во всем мире люди живут все дольше - значит, все больше становится стариков.
И ученые разных стран вынуждены свидетельствовать, что старость все более утрачивает - в глазах большинства людей - свою общественную ценность, незаслуженно приобретая черты тайного и позорного недуга, который нельзя вылечить, а должно старательно скрывать его носителю и вежливо не замечать - окружающим. И потому к старости привлечено теперь внимание разных наук - прежде всего социологии и медицины, давно уже выделившей даже особую область - геронтологию. Однако они занимаются, так сказать, лишь технической стороной вопроса. Они не в силах привить обществу "осознанное одобрение", по терминологии одного из ученых, сущности старости, отношение к ней как к одному из вполне полноценных, имеющих самостоятельную значимость этапов человеческой жизни.
Эффенди Капиев провел и детство свое, и молодость среди горских народностей, развитие которых совершалось если не медленнее, чем развитие европейских цивилизаций, то, во всяком случае, не так "фронтально", не затрагивая всех решительно сфер бытия. Полнота жизненного опыта, доступная лишь старикам, все еще была неоспоримой в исполненной опасностей и постоянной борьбы с суровыми природными условиями жизни горца. Советы старших не были пустой заботой о престиже, а покоились на многовековом опыте поколений, все еще не "устаревшем", имевшем безусловную ценность.
"Осознанное одобрение" старости само собой, без полемической раздраженности, естественным образом вылилось из-под пера автора "Поэта". Желая постичь "душу своего древнего горского народа", он осмысливал внутренние законы этой жизни. Результаты этого оказались плодотворны: Капиев пришел в литературу не с пустыми руками - он принес с собой не расхожую, давно разобранную по рукам, а связанную с глубинными основами народной жизни систему ценностей, в которой во все времена нуждается литература, без которой она скудеет и засыхает.
Это была та жизнь, которую он знал и любил, те ценности, в которые он верил, которыми не хотел жертвовать. Потому, быть может, слова, над которыми мучился он по ночам за своим письменным столом в Пятигорске, не сгорели в легком пламени кратковременных диспутов, а спустя десятилетия разгораются вновь и излучают тепло серьезной и искренней человеческой мысли.
XII
Пока Капиев работал над новеллами "Поэта", в его литературной судьбе понемногу происходили благоприятные изменения. Все накопленное годами напряженной работы будто сдвинулось вдруг с места и медленно, но неуклонно покатило к цели.
10 февраля 1938 года в "Литературной газете" появилась короткая заметка о "поэтическом собрании в Союзе писателей". В ней сообщалось: "с большим интересом были прослушаны переводы из горских поэтов, прочитанные Э. Капиевым. Стихи, прочитанные Капиевым, приятно поразили свежестью и яркостью красок, лиризмом и сильными чувствами, выраженными в смелой и своеобразной поэтической форме. Особенно большое впечатление произвели стихи на смерть горского партизана Ай-Гази…"
В заметке отмечалось, что книга переводов Э. Капиева уже два года почему-то не находит издателя и что поэтическая общественность решила взять на себя выяснение вопроса о ее издании.
Таким образом, в начале 1938 года, когда Капиев обдумывает уже свою прозу, у него лежит вполне готовая работа - последний и лучший результат его с ранней юности проявившегося деятельного интереса к горскому фольклору. Это будущая книга "Резьба по камню", в которой он последний раз выступает как переводчик и поэт. "Я теперь уже навсегда бросаю дело переводчика и перехожу к оригинальному творчеству", - писал Капиев в середине 1938 года Аткаю. "Имя переводчика я вытравлю в ближайший же год", - обещает он в это же время Фатуеву. Он целиком теперь занят мыслями о прозе, которую всегда считал главным своим делом.
Поэтому в 1940 году "Резьба по камню" выходит, в сущности, не ко времени. Ведь это первая книга, на которой имя Капиева стоит на обложке как имя автора. Но в это время сам он чувствует себя в первую очередь, конечно, автором уже вполне законченных новелл "Поэта". Литературная известность его сильно запаздывает и потому приходит как бы не совсем с той стороны, с которой он ждет ее в эти годы. Впрочем, не так уж долго осталось и до выхода "Поэта".
"Резьба по камню" появилась почти вслед за книгой переводов "Песни горцев", вышедшей в 1939 году и включившей частично материал следующей книги.
В "Песни горцев" вошли переводы разных авторов, но под редакцией и с комментариями Капиева. Этот сборник не был уже явлением почти единственным в своем роде - каким была пять лет назад составленная Капиевым дагестанская "Антология". Он воспринимался уже на ином литературном фоне. Можно было назвать десятки подобных сборников, вышедших на русском языке в конце тридцатых годов в центральных и местных издательствах: "Поэзия Чечено-Ингушетии", "Песни донского казачества", "Печорский фольклор", "Якутский фольклор" и т. п. Сборник, составленный Капиевым, был задуман на этот раз как чисто фольклорный, что стало тогда столь злободневным, и целиком соответствовал уровню бытовавших в то время представлений о фольклоре. Под разряд фольклорных (то есть безымянных, народных) попали в нем и все песни хорошо известных авторов - не только Стальского и других поэтов, которые были неграмотны и, таким образом, их поэзия хоть одним признаком - "устным" ее возникновением - могла, пусть тоже искусственно, быть сближена с фольклором. Сюда зачислены были и песни Етима Эмина, и Косты Хетагурова, которые были настоящими "поэтами-профессионалами", владевшими пером не хуже наших современников. Все эти песни печатались без имени авторов, а указание на эти имена давалось лишь в конце книги, в комментариях. Разница была в том, что в старых сборниках в комментарии выносилось имя "передатчика" былины или песни, сложенной в давние времена, а теперь сюда попадало имя доподлинно известного автора.
В границах общепринятого Капиев ищет, однако, какие-то свои пути, пытаясь совместить традиционную структуру сборника (в нем непременно должны были быть представлены наиболее актуальные темы старого фольклора и песни нового времени) и собственно художественную задачу. Ему важнее всего было дать читателю некое целостное впечатление о характере горской поэзии.
Поэтическая активность составителя ощутима с первых же страниц книги, которые так важны в "настрое" читателя. В "Антологии" 1934 года с первых строк сказывалась ознакомительная, популяризаторская установка - книга открывалась песней "Тюрьма царская, проклятая", звучащей (в переводе А. Глобы) слишком нивелированно, неспецифично, не отличаясь "на слух" от знакомых русскому читателю народных песен. В "Песнях горцев" с первых же строк, с первых страниц русский читатель попадал в мир подчеркнуто своеобразный, не имеющий в его сознании параллелей. Составитель стремился сразу создать отчетливый историко-бытовой колорит, дать почувствовать запах "пороха и крови", сопутствующий истории Дагестана.
Сначала шли песни аварцев - самой многочисленной и самой воинственной народности Дагестана, главной опоры восстания Шамиля.
Первые же строки народной песни "Хочбар", в переводе Э. Капиева, густо насыщенные неведомыми русскому читателю и заманчивыми именами и названиями, сразу вводили его в характерный быт.
Гонец от аварского хана пришел
Призвать гидатлинца Хочбара в Хунзах.
"Идти ли мне, матушка, в знатный Хунзах?
На свадьбу к себе приглашает Нуцал".
Еще мы ничего не знаем ни о герое Хочбаре, ни о его враге Нуцал-хане (он правил Аварией в конце XVII столетия и прославился своей жестокостью; "резиденция" его была в высокогорном ауле Хунзах). Но уже властной рукой мы вовлечены в самую гущу и вековых межаульских связей, и семейных отношений (сын ищет совета у матери). Без всякой подготовки мы оказываемся прямо в середине традиционных установлений целого народа, и его полная своеобразия жизнь разом оживает перед нами.
"Не надо, не надо, мой сын, не ходи,
Коварным, как вдовы, Нуцалам не верь".
"Нет, все же пойду я! - ответил Хочбар. -
Не то меня грязный Хунзах засмеет,
Не то меня трусом Нуцал назовет…"
Прекрасная это песня, которую в разных вариантах знают почти все народности Дагестана, вошла и в "Резьбу по камню". Мы еще вернемся к ней.
Затем шла "Песня о хромом Ражбадине" - по традиционной терминологии - разбойничья песня, подобная русским песням о Стеньке Разине и его "работничках". Правда, русские народные песни на эту смутную тему были уже освящены устоявшейся к тому времени в исторической науке трактовкой восстаний Разина и Пугачева. В научном же толковании многих проблем дагестанской истории и фольклора еще не было желаемой ясности; преобладало настороженное отношение к явлениям народной жизни, лишенным непосредственно классовой окраски, в том числе к "абречеству" (абрек - разбойник). Капиеву было нелегко отстаивать эти песни. Песня о Ражбадине кончалась так:
Так Ражбадин охранял
Честь свободной страны.
Пусть в каждой сакле
Родятся
Такие
Сыны.
"Честь свободной страны" - а речь идет о набегах на другую "свободную страну" (это Грузия - "Загорье"). Моральные нормы, на основе которых оценивались действия героев песен, могли, разумеется, удивлять читателя, не привыкшего вдумываться в чужую жизнь, в условия места и времени. Капиев этого удивления не боялся. История народа была полна для него поэзии.
И еще одна, исполненная сурового отчаяния, короткая песня, названная переводчиком-составителем "1859 г." - год поражения знаменитого восстания Шамиля, сумевшего объединить большое количество горцев в кровопролитной и очень упорной войне против России. Это одна из тех песен, цельное восприятие которых невозможно без самого поверхностного хотя бы знакомства с историей Дагестана. Капиев объяснял в комментарии: Акверди - один из приближенных Шамиля, Гуниб - последний оплот имама (титул имама - наследника пророка - принял на себя Шамиль).
Встань из могилы,
Герой Акверди,
Встань,
Потряси эти камни и горы.
Уже на Гунибе
Солдатский костер,
Уже на земле нашей
Кони чужие!
В песне ярко выступила ее окрашенность чувствами живого участника событий, уроженца Дагестана, остро переживающего непосредственно трагический - для него, для его семьи, аула - смысл только что совершившихся событий. В ней нет, разумеется, той трезвости бесстрастного исследователя, оценивающего объективное историческое значение факта, которую бы хотели отыскать в горской поэзии многие фольклористы и историки тех лет, - хотя вряд ли имело смысл искать оценку прогрессивного значения сближения Дагестана с Россией в песнях, сложенных под впечатлением свежей раны, нанесенной национальному чувству народа. Делать из поэзии иллюстрации к учебнику истории - нерационально. Капиев понимал это лучше многих своих современников.
Словом, песни, открывающие сборник, явно были подобраны составителем по некоему единому художественному принципу. Все вместе они довольно сгущенно передавали историко-бытовую конкретность жизни близких друг к другу горских народностей и героический пафос их истории. Два этих начала, видимо, особенно были близки Капиеву в народной поэзии. Но вкус его не был однообразен, а замысел сборника был широк.
В него вошло много песен и иного рода, не связанных так крепко с реальными историческими фактами, - песни "бытовые" или любовные. Это обычно короткие, вмещающие в себя законченные поэтические чувства восьмистишия, распространенные более всего в поэзии даргинцев и в основном приписываемые Батыраю. Батырая Капиев переводил еще с 1933 года и поразил тогда этими переводами Н. Тихонова.
Во многих из них - все то же обращение к движению народной истории, но уже не к самим событиям, а к моральным постулатам, выработанным всей целостностью национальной жизни.
Пусть у храброго отца
Не родится робкий сын,
Ибо должен будет он
Дать отпор врагам отца.Пусть у робкого отца
Не родится храбрый сын,
Ибо должен будет он
Разделить позор отца.
Легко узнать в этих строках строгий переводческий стиль Капиева с отчетливым и веским звучанием каждого слова.
В сборнике чередовались героические, любовные и современные песни. Иные из них были вообще далеки от народной поэзии, казались прямым подражанием многочисленным образцам современного литературного версификаторства.
Оставляя позади вершины,
С волей непреклонною в груди,
Мы идем вперед семьей единой
По земному ясному пути.
Песня эта записана Капиевым в 1933 году, и им же и переведена.
В книгу включены были песни не только дагестанских горцев, но и кабардинцев, карачаевцев, осетин, чеченцев, ингушей и даже песни терских казаков - то есть не переводные, а "изначально" русские. Этим нарушалась, конечно, и установка на какую-либо бытовую и психологическую общность этих песен, такая отчетливая вначале. По-видимому, необходимость таким, в сущности, упрощенным путем подчеркнуть идею дружбы разных народов возобладала над стремлением составителя к художественному единству книги.