Воздадим должное смелости Федора Михайловича. Никто из наших духовных лидеров не отваживался сказать такое ни до него, ни после. Был, правда, знаменитый тост Иосифа Виссарионовича Сталина на торжественном приеме в честь главнокомандующих Красной Армии 25 июня 1945 года. Вождь поднял тост "за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа", назвав его наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Но Сталин в своем выступлении подводил итоги войны, и его характеристики касались ограниченного периода противостояния фашизму. Достоевский же обобщал двухвековой исторический опыт, прошедший с момента петровской реформы. Сталин выделял роль русских в братском союзе советских народов. Достоевский же указывал на уникальную роль русского народа в мировом масштабе. Разница, конечно, колоссальная.
Достоевский особо останавливается на значении петровской реформы и отмечает: "Мы не враждебно (как, казалось, должно было бы случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий". И говорит далее, что все эти два века в политике Россия служила Европе, причем не "от неумения лишь наших политиков это происходило". В самом деле, можно ли представить, чтобы какая другая европейская страна осознанно жертвовала своими национальными интересами?
Федор Михайлович ограничился только этим историческим примером, но он отнюдь не единственный. Вот историки гадают о причинах, побудивших князя Владимира крестить Русь, но почему-то совершенно не говорят о главной из них, перевесившей все остальные, вместе взятые. Она проистекает из характера русского народа, его национальной психологии. Русский человек всегда открыт миру, он стремится не обособиться, а встроиться в мировую цивилизацию. Внутри каждого русского неистребимо внутреннее желание находиться в ладу с миром, как природным, так и человеческим, социальным. Мы были и остаёмся верными космическому закону "Rta"-"роты"-Рода. Это и есть русскость, наша национальная идея. Жить за "железным занавесом", отгородиться от мирового сообщества и лелеять свою национальную самобытность или культивировать отличную от всех идеологию – не наш удел. Да, на какое-то время, в период немощи и истощения военной силы и политической воли, россияне могут замкнуться, "законсервироваться", сосредоточиться на своих внутренних проблемах и решать их, ограничив контакты с другими народами. Но это нетипично для нас, через некоторое время мы сами же, изнутри, разрушим эту "загородку".
Повторимся, ничего принципиально нового с точки зрения духовного усовершенствования личности христианство не несло. Скорее наоборот: оно отрывало человека от мира природы и "привязывало" к воле неведомого Творца. Человек становился рабом Божьим, и русские принимали такой статус не от чувства восхищения новой религией и ощущения её преимуществ, а из простого любопытства, желания попробовать то, что стало общепринятым у цивилизованных ромеев и германцев. Русские принимали христианство не от слабости своего духовного здоровья, а от излишней силы. Здесь работал наш национальный принцип: попробуем и эту "заразу" – обеднеть не обеднеем, авось даже чего-нибудь приобретём.
Конечно, всякая аналогия хромает. Но ситуация, сложившаяся в ходе крещения Руси, очень напоминает политическую перестройку, произошедшую в Советском Союзе через тысячу лет. И там, и тут верхушка государства приняла в качестве официальной идеологию, с которой она до того старательно боролась. И тогда, и в конце XX века разрушалось языческое по своей сути мировоззрение. И в те далёкие времена, как и сейчас, европейцы называли русских варварами и нецивилизованными азиатами. Обе перестройки были антирусскими по своему содержанию. И тогда, и сейчас реформаторы опирались на поддержку иностранных государств: Владимир бегал за море к варягам, а Горбачев и Ельцин смотрели в рот Дяде Сэму. Оба раза русским морочили голову разговорами об общечеловеческих ценностях и оба раза по полной программе ограбили.
Принимая Православие в X веке, европейские порядки в Петровскую эпоху и демократию "свободного" мира в конце XX века, русский народ демонстрировал свою всемирную отзывчивость. Но при этом отрицался прежний уклад жизни – соответственно языческий, староверский, советский, которые на тот момент были национально ориентированными, русскими по содержанию. Все три внешние реформы были антирусскими и сопровождались кровопролитными гражданскими распрями. Достоевский не касается этого момента, но он крайне важен в понимании русского национального характера – за нашу всемирную отзывчивость мы платим своей собственной кровью. Не счесть примеров, когда русские шли за тридевять земель выручать то братушек-славян, то братьев-европейцев. Обратные примеры отчего-то на память не приходят. Классический пример поведения наших европейских и заокеанских "друзей" – открытие Второго фронта в Великую Отечественную войну. Русские на месте англичан и американцев вступили бы в войну, как и обещали, а не тянули бы два с лишним года. Вот и вся разница между нами.
Второй тезис позиции Достоевского уже не такой очевидный, как первый. В нем, по существу, затронуты две темы, которые условно можно назвать внутренним и внешним единством русского народа. Внутреннее – это "духовное единение" 80 млн граждан Российской империи. Данная фраза вызвала полемическую реплику В. П. Воронцова в либеральном "Вестнике Европы" (1880, № 10): "Автор не однажды ссылается на восемьдесят миллионов русского народа (именно русского, потому что речь идет о русской народности). Но восемьдесят миллионов (теперь считают уже девяносто или за девяносто) составляют цифру населения русской империи, а вовсе не русского народа, владеющего идеалами; в восьмидесяти или девяноста миллионах заключено, кроме русской, множество иных народностей, кроме православных, – миллионы католиков, протестантов, евреев, магометан, сотни тысяч язычников. Собственно же русского народа полагают только тридцать пять миллионов". Еще более жестким было возражение славянофила К. Д. Кавелина в № 11 того же журнала: "Предоставляю этнографам и статистикам сбавить эту цифру на двадцать или двадцать пять миллионов; между остальными пятьюдесятью пятью или шестьюдесятью действительно поразительное единение, но какое? Племенное, церковное, государственное, языка – да; что касается духовного, в смысле нравственного, сознательного – об этом можно спорить".
Кавелин указывает, что Достоевский не уточнил непосредственно природу духа, объединяющего миллионы российских сограждан. Но ответ очевиден, в том числе и самому Кавелину, оттого он и заканчивает свой наскок достаточно миролюбиво – мол, давайте спорить. А сплачивать всю массу народа, независимо от этнической принадлежности и вероисповедания составляющих его частей, может только общий народный дух, в данном случае русский. Еще во "Введении" к "Ряду статей о русской литературе" (1861) Достоевский писал: "…у нас давно уже есть нейтральная почва, на которой всё сливается в одно цельное, стройное, единодушное, сливаются все сословия, мирно, согласно, братски. <…> Наша новая Русь поняла, что один только есть цемент, одна связь, одна почва, на которой всё сойдётся и примирится, – это всеобщее духовное примирение, начало которому лежит в образовании". Писатель опять-таки не "разжевывает" свою мысль до конца, но очевидно, что именно русская народная среда выступает носителем и этого "цемента", и этого "духа". Причем в смысле внутреннего единства наш народ ничем не отличается от других народов, имеющих свой неповторимый дух нации, способный объединять в одно целое "множество иных народностей". И неправославный может быть русским по духу. Тут всё всем очевидно, разве только кроме либералов вроде Воронцова.
Другое дело вопрос внешнего единства с "великим племенем арийским". Он в тысячу раз сложнее, и тут Достоевский, бесспорно, и оригинален, и велик. В XIX веке термин "арийцы" применялся к предкам европейских народов, в наше время его заменили словом "индоевропейцы", но, по сути, это ничего не меняет. Достоевский утверждает, что русские, помня о своих глубинных корнях, считают себя частью европейской семьи народов и дорожат этим родством. Собственно, этим и объясняется наша всемирная отзывчивость. Вставляя в свою мысль упоминание об арийцах, писатель подчеркивает как древность нашего народа, так и его встроенность в пласт архаической общеевропейской культуры. Пусть европейцы забыли, что "отпочковались" от общего с нами родового древа, и высокомерно называют нас варварами. Но мы, являясь хранителями духовных основ нашего единства, и великодушнее, и мудрее. Мы не забываем о нашем родстве и оттого, а не в силу нашей глупости или слабости, часто потакаем им и в политике, и в экономике. Это наша родовая особенность, проявление русского духа. Да, мы по преимуществу глядим в рот иностранцам, но опять-таки глядим и слушаем до поры до времени. Да, мы менее склонны к прогрессу, но разве это не доказательство нашей более крепкой привязанности к древним традициям?
В своих философских прозрениях Достоевский опирался прежде всего на интуицию художника. И вполне понятно, что идейные противники требовали от него дополнительных, уже строго логических обоснований. Так, либеральный профессор и публицист А. Д. Градовский вопрошал (газета "Страна", 1880, 11 июня, № 46): "Почему стремление к "всечеловечности" и к "великой гармонии" есть и должно быть отличительным свойством русской народности – этого мы не можем понять. Мысль о братстве всех людей не есть и не может быть достоянием одного народа уже просто потому, что если бы другие народы не могли проникнуться ею, то она сама оказалась бы совершенно бесполезной. <…> Заметим еще г-ну Достоевскому, что мысль его даже не оригинальна: раньше его немецкие писатели старались усвоить германскому национальному гению идеал общечеловечности и стремления к общему братству, истекающего из лучшего знания немцами особенностей других народов. Что же нам, спорить с немцами, что мы – настоящие всечеловеки, а не они?" Вопрос об избранности русского народа – ключевой, и обосновать по-настоящему крепко и основательно мы можем только сейчас, когда ученые доказали, что прародиной Человека разумного была Русская равнина. Фактор особости был предопределен, если хотите, географией. Русская равнина была и остается мистическим центром людей белой (русой) расы, центром их притяжения. Этим, в частности, объясняется и непрерывная череда нашествий на Русь, начиная с Дария и Македонского и кончая Наполеоном, Антантой и Гитлером. Наши белые братья стремятся отвоевать у нас (нашу общую!) прародину.
Отвечая далее современным господам Градовским, необходимо указать, что мысль о братстве всех людей европейские народы выкидывали из своей головы в тот момент, когда покидали "колыбель" общеиндоевропейского единства – Русскую равнину. И это было естественно, поскольку они выбирали самостоятельное существование и начинали строить новую реальность. Воспоминания об общем "доме" и былом единстве продолжали жить только у той части русов, которые хранили верность прародине. Полезна или бесполезна мысль о братстве людей – дело отдельное, и проницать его следует, обращаясь к истории русского народа, которая в значительной степени предопределялась и этой мыслью. Что же до возможного спора с немцами, то история разрешила его однозначно и бесповоротно. Идея И. Г. Фихте о немецкости своего народа обнаружила тот поначалу непредсказуемый крен, который привел к ницшеанским крайностям в философии и к фашизму в политике. Кто-то может возразить, что этот единичный опыт "немецкости" еще не говорит о невозможности правильного воплощения идей Фихте.
Что же, тогда приведем отрывок из книги Ивана Солоневича "Народная монархия": "Почти одновременно с немецкой колонизацией Балтики шла русская колонизация финских земель в районе нынешней Москвы. Русский пахарь, зверолов, бортник и прочие как-то продвигались все дальше и дальше на север, как-то оседали с туземными финскими племенами – со всякой Мерью, Чудью, Весью, – уживались с ними, по-видимому, самым мирным образом, сливались и – из отрезанных от всего мира болот волжско-окского междуречья стали строить Империю – и построили. Немцы, придя в Прибалтику, сразу же начали свою стройку с беспощадного угнетения местных племен – такого беспощадного, какое даже и в те кровавые времена казалось невыносимым. И вместо соседей и помощников немцы получили внутреннего врага, который семьсот лет спустя – в эпоху независимости балтийских племен – ликвидировал "немецкое влияние" под корень. За семьсот лет немцы не смогли ни ассимилировать эти племена, ни даже установить с ними мало-мальски приемлемых отношений – точно так же, как они не сумели этого сделать ни в Италии, ни в Галлии, ни в Византии, ни в Палестине, ни в России – нигде. <…> Даже немецкие историки признают тот факт, что нормальная жизнь этой окраины началась только с момента включения ее в состав Российской империи". Как видим, свои опыты по обустройству мира германцы проводили не раз и не два, причем проделывали это в самых разных частях Евразии, но доброй памяти о себе там не оставили. И немудрено, поскольку немецкость – это прежде всего следование интересам избранной нации. Прагматики-немцы, в ущерб мировому братству, никогда не поступятся собственными интересами. В этом их коренное отличие от русских. Да, в военном деле и футболе немцы великолепны. Но устроить социалистическую революцию (при наличии революционной ситуации) они убоялись. И обернулось это тем, что "сверхчеловек Ницще" пошел войной на "всечеловека Достоевского". Эх, господин Градовский, оживить бы вас в 1941 году и послать на передовую: все бы желание спорить мигом отпало…
Итак, первые два (выделенные нами) положения позиции Достоевского обнаруживают весьма крепкие основания, и мы не побоимся признать их доказанными. Третий тезис отличается от них тем, что не является утверждением, а представлен в виде вероятного прогноза. Писатель предположил, что русский народ сумеет сплотить вокруг себя другие народы в целях братского единения и "согласия всех племен по Христову евангельскому закону". Сама по себе эта мысль естественно вытекала из первых двух положений. Оригинальным моментом в ней является лишь упоминание евангельского закона, который станет духовной основой союза народов. За эту обмолвку Достоевского особо сурово критиковали оппоненты, поучая, как школьника, азбучными истинами вроде невозможности построения рая на земле. Константин Николаевич Леонтьев выпустил даже отдельную статью "О всемирной любви", в которой со строго христианских позиций раскритиковал мечту о возможном единении русских с европейским миром, чтобы, по его словам, "утонуть и расплыться бесследно в безличном океане космополитизма".
В этом месте хочется сказать нечто важное, что обычно опускается при обсуждении пушкинской речи. Достоевский в ней апеллирует к христианскому учению один-единственный раз, говоря про "Христов евангельский закон". Тему эту он далее никак не развивает, и потому ясно, что это выражение можно было бы заменить другим, не имеющим непосредственного отношения к христианству. Например, общечеловеческие ценности. Достоевский говорит в своей речи о русском духе, русском характере, русской душе, русском образе, духе народа, русской самостоятельности, русской силе, силе духа русской народности, сердце русском. Вся эта терминология пришла из языческого слоя нашей культуры, из сказок и былин, для канонического христианского мыслителя она и непривычна, и непонятна. Не случайно Леонтьев говорит о "полухристианском" стремлении Достоевского объяснить гений Пушкина. Но Достоевский дает объяснение с точки зрения русского мира. Всемирная отзывчивость – свойство русского духа, для ее осознания и понимания следует выйти за рамки христианской схоластики. Это остро ощущал Леонтьев и, видимо, чувствуя неудовлетворенность своими опровержениями, через пять лет снабдил свою статью достаточно объемистым примечанием. Интересно начало его заключительного абзаца, где он пишет: "Что-нибудь одно из двух – или я прав в том, что эта речь промах для такого защитника и чтителя Церкви, каким желал быть Ф. М. Достоевский, или я сам непроницателен в этом случае до невероятной глупости". Задела, задела пушкинская речь нашего выдающегося соотечественника! Он так и не согласился с заложенными в ней мыслями, но все-таки признал их новизну и бесспорную значимость. Оттого и не давали они ему покоя.
Пушкинская речь – гражданский подвиг Достоевского. Подводя итоги полемике, вызванной ею, он писал в "Дневнике писателя" в январе 1881 года: "Я про будущее великое значение в Европе народа русского (в которого верую) сказал было одно словцо прошлого года на пушкинских празднествах в Москве, – и меня все потом забросали грязью и бранью, даже и из тех, которые обнимали меня только за слова мои, – точно я какое мерзкое, подлейшее дело сделал, сказав тогда мое слово. Но может быть, не забудется это слово мое". Не забылось, добавим мы, и еще не раз прозвучит!
Глава 15. Особенности русского природоведения
В науке я прослыл поэтом,
Среди поэтов я – ученый…А. Чижевский
Природоведение – понятие более широкое, чем естествознание. Ведение – это не только знание, но и нечто большее: особые ощущения и предвосхищения, основанные на житейском опыте и врожденном (бессознательном, иррациональном, интуитивном) мировидении. Природоведение содержит естествознание в качестве составной части. Народные приметы о погоде и астрологическая статистика тоже относятся к природоведению, но это не естествознание. Можно сказать, что естествознание – это природоведение в "узком" (научном) смысле.
Естествознание – универсальное знание о Природе, оно вненационально. Этого нельзя сказать о природоведении. Помимо научной составляющей (естествознания) оно содержит также культурологическую компоненту, которая уже имеет этническую окраску. Дух и традиции народа накладывают свой отпечаток на восприятие Природы. Поэтому природоведение национально, или, точнее, оно не исключает наличия национальных особенностей природо-видения.
Для русских Природа – святыня. Мало кто из нас об этом задумывается, но это едва ли не важнейшая черта русского менталитета. Она оформилась в дохристианские времена. В языческую эпоху русские почитали священный закон "роты". Слово "природа" – русское по происхождению и означает бытие "при Роде", то есть созданная и охраняемая им данность, явь.