"Царская ветка" написана точным, гибким, изящным языком, ее интонация энергична, многие места хочется просто цитировать без комментария. "Докажет ли свою правоту Кушнер разладом с эпохой и гибелью? Я склонен подозревать чудеса" (с. 104). "Берет он у культуры много, но ни за чем не следует вполне. Напевая Михаила Кузмина, он прогуливается с томом критики Владислава Ходасевича под мышкой" (с. 106). "Начинается пора тоскливых по своей сущности сентенций, произносимых на радость вмиг добреющим критикам" (с. 123). Замечателен, в своем роде, и типично питерский антимосковский выпад: "К сегодняшнему дню у Кушнера доминирует, становится направляющей ось "Север – Юг" – вместо привычной в XX веке (и для молодого Кушнера) оси "Восток – Запад". Москва на этой магистрали из конечного пункта превращается в транзитный полустанок с буфетом". Сколько яда в засохших бутербродах этого "буфета"…
Книга написана настолько хорошо, что хочется подражать ее стилю. Вот и рецензент сочинил нечто в том же духе (и тоже про поэта Кушнера): "Но ей-Богу, ей-Богу, я бы подпустил мистического сквознячка… Хотя бы из эстетических соображений… Знаете ли, все эти кровавые зори…"
Андрей Лебедев. Повествователь Дрош: Книга прозы. М.: Глагол, 1999. 127 с.
Это действительно "книга прозы" – не "рассказов", не "повестей", а просто "прозы". Последнее время в отечественной словесности характеризуется размыванием жанровых границ – не только между социально близкими "рассказами" и "повестями" или "повестями" и "романами", но и между антагонистами fiction и non-fiction. В результате мы (и то с определенной долей неуверенности) можем говорить лишь о "прозе"; прочие жанровые классификации все более переходят в компетенцию разного рода комиссий и комитетов, раздающих премии.
Итак, перед нами "проза": изобретательная, ориентированная на медленное чтение с припоминанием. Последнее же, если верить Платону, и есть суть знания, точнее, познания. Любое литературное произведение "читаешь", "узнаешь", "познаешь" лишь в той мере, в какой "припоминаешь"; причем "припоминаешь" не только (и не столько) соответствующий авторскому собственный экзистенциальный или бытовой опыт, сколько "традицию" – культурную, литературную – за ним, произведением, стоящую. Чтобы там ни говорили любители "первичной литературы", не бывает прозы или поэзии "культурной" и "не(а)культурной". Есть разные традиции, есть разные родословные.
Негромкая "культурность" прозы Андрея Лебедева подчеркивается его собственным предисловием, где нарратор предлагает читателю свой вариант литературных и культурных источников семи текстов "Повествователя Дроша". Добавлю свое скромное наблюдение: Бог, говорящий голосом ведущего детской радиопередачи, беседовал еще с сэлинджеровскими героями, а настойку из пестиков сарабанды вкупе с отваром из взглядов на тополя вовсю попивают в сочинениях Милорада Панина.
Зондберг. Нугатов. Соколовский. [Б. м., б. г.].
Строгий дендизм этого издания заставляет рецензента эстетически подобраться, сесть прямо, подтянуть живот и сочинить нечто "в этом роде". Замечу лишь, что книга состоит из трех проз: Ольги Зондберг ("Всенеприметно"), Валерия Нугатова ("Дама и Некто") и Сергея Соколовского ("Утренние прогулки").
…потому что "Зондберг – Нугатов – Соколовский" звучит восхитительно. Дает первый звонкий аккорд "зо!" и исчезает с шуршанием в фонетических камышах – "офский…". Потому что бессолнечный мир этой прозы, нет, потому что черно-белый мир этой прозы. Вот. Как обложка самой книги – черно-белая. Мир строг, потому и авторы серьезны.
Ну, соблаговолите-таки объясниться, милсдарь! О чем это написано? В частности, о Даме, которая уже являлась нашим честным (не шибко) глазам – на рисунках чахоточного британского юноши, сто лет назад – обнаженная, в окружении карликов, уродцев, пьеро и арлекинов, она занималась туалетом, листала журнал "Савой", лениво смотрелась в зеркало. Декадентская Венера. Шубу ей, шубу!
Засасывающее погружение в эту книгу, длившееся несколько дней, после подробного изучения ее на предмет обнаружения сколько-нибудь внятных библиографических, выходных данных, во время которого я постоянно вспоминал, нет-нет, даже не библиофильские кошмары Борхеса, а восхитительный двухтомник Шарля Нодье, выпущенный в самом конце андроповской эпохи в переводе Веры Аркадьевны Мильчиной, в котором много говорилось о подобных изданиях XVI–XVIII веков, в них тоже отсутствовали, намеренно отсутствовали, выходные данные и вообще было все неясно, где и когда что вышло и кем написано, но здесь-то все было ясно по поводу того, кем это написано и как называются сами произведения, так что я вспоминал еще черную толстую книгу, изданную примерно в то же время, что и двухтомник Нодье, там было несколько французских романов, точнее, "новых романов" и кто-то из этих французов примерно так и писал. Кто? Бютор? Симон? Саррот?
Р. К. Боязнь темноты (письма сумасшедшего) / Публ. текстов под ред. В. Токмакова; Худож. А. Карпов. Барнаул, 1999. 40 с.
В Барнауле издают хорошие книги. "Боязнь темноты" попала мне в руки совершенно случайно. Подзаголовок "Письма сумасшедшего" не обещал ничего хорошего: провинциальный сюр, сдобренный хармсинкой с невероятно назойливым вкусом, чего еще ждать? Слава Богу, полистал.
Авторская (пардон) стратегия этого сочинения весьма любопытна. Некий РК, новосибирский художник-дизайнер и поэт, в приступе ревности убивает собственную жену и ее любовника. Преступление раскрывают, РК признают невменяемым, в психушке он кончает жизнь самоубийством (весьма заковыристым способом – съев электрическую лампочку). Дневник РК попадает в руки Владимира Токмакова, который перелагает его верлибром. Художник Александр Карпов, некогда знакомый с РК, прочитав сочинение Токмакова, сочиняет концептуальный дизайн издания.
Перед нами – не обычная мистификация: X умер, Y нашел его рукописи и публикует их, Z все это дело оформляет. Отличие в том, что Y переписывает дневниковую прозу X стихами; он не отказывается от литературного авторства, отстраняя от себя авторство лишь экзистенциальное. Жизнь и искусство разведены по углам, будто боксеры на ринге во время перерыва. Сейчас звякнет гонг, и они опять примутся мутузить друг друга по мордасам. Воспользуемся этим перерывом и спокойно прочтем книгу из Барнаула.
Яков Гордин. Мистики и охранители. Дело о масонском заговоре. СПб.: Пушкинский фонд, 1999. 288 с.
Александр Пятигорский учит: "История – неотрефлексированная структура сознания". Может быть оно и лучше, что неотрефлексированная. Каждая новая эпоха моделирует свою историю; у каждой из них свой Рим, свой Карфаген, своя Французская революция, свой "Новый курс". Как говорил Мао: "Пусть расцветает сто цветов". Для человека русской культуры одна из таких вечных моделей – "пушкинское время", период между 1815 и 1840 годами. Она каждый раз разная – "пушкинская эпоха" – в мемориях князя П. А. Вяземского, в пламенных сочинениях Михаила Гершензона, в суховатой эссеистике Ходасевича, в модернистски обстоятельных трудах Ю. М. Лотмана. Яков Аркадьевич Гордин относится к тем авторам, которые создали свою модель "пушкинского времени".
Эта модель может показаться сейчас неактуальной; нынче в чести супостаты либо аутсайдеры предыдущей историографии – Фаддей Булгарин, граф Сергей Уваров, М. Дмитриев и другие. Однако мода на стрижку "под ноль" не исключает возможности существования парикмахерского мастерства; "Хаджи Мурат" написан тогда, когда "актуальным направлением" был символизм.
Книга Я. А. Гордина посвящена одной довольно запутанной и серьезной политической провокации времен царствования Николая I. Донос князя Андрея Голицына всколыхнул на время петербургскую бюрократию и обозначил линии противостояния различных властных групп, окружавших трон. Читая "Мистиков и охранителей", ловишь себя на мысли, что, не только для либералов, но и для царей, было бы лучше, если бы Россия стала конституционной страной с легальными политическими партиями. Тогда бы вся эта (довольно противная и опасная) возня приобрела более благородный (и, в сущности, менее деструктивный) характер. И еще: насколько безумные люди властвовали над Россией в первой половине XIX века; тихий сумасшедший, почти отцеубийца Александр I, не перенесший свалившегося на него счастья – быть невольным победителем великого Наполеона, другой сумасшедший – "громкий" и деятельный – Николай I, навсегда напуганный 14-м декабря, интригующий против собственных государственных учреждений, создающий параллельные структуры власти, трусливый мачо. И при них мы выиграли несколько войн, захватили Польшу и Кавказ, начали строить железные дороги… Который раз убеждаешься: в этой стране все происходит не благодаря власти, а вопреки.
Алвин Рис, Бринли Рис. Наследие кельтов. Древняя традиция в Ирландии и Уэльсе / Пер. с англ. и послесл. Т. А. Михайловой. М.: Энигма, 1999. 480 с.
В западной историографической традиции (к которой, конечно, принадлежит и русская) есть несколько книг, ценность которых не уменьшилась (по крайней мере, качественно не уменьшилась) от появления совершенно новых данных: открытия неких источников, "археологических революций", применения ультрасовременных методик. Их называют обычно "фундаментальными работами", "классикой жанра", на них ссылаются без обстоятельного библиографического инструментария: "по мнению Соловьева", "как писал Стаббс", "Буркхардт считал, что", "Моммзен ввел в оборот", "Хейзинга обратил внимание". При этом, несмотря на сотни, даже тысячи наиновейших работ, на иронические недомолвки специалистов, на общую исчерпанность культурной парадигмы, породившей ту "классику", именно эти книги рекомендуют неофиту: хочешь изучать русскую историю – начни с Соловьева, английскую – со Стаббса, историю Рима – с Моммзена. "Наследие кельтов" Алвина и Бринли Риса принадлежит именно к таким книгам.
Не буду пересказывать ее содержание. Любой, кто хочет приступить к изучению кельтской культуры, письменности, литературы, может спокойно брать в руки сочинение Алвина и Бринли Рисов. Тем более, что в ней содержится и обширная библиография (ограниченная, впрочем, началом шестидесятых). Отмечу также высочайший уровень перевода – как по достоверности, так и по удобочитаемости – замечательного отечественного кельтолога Т. А. Михайловой.
Только внимательно изучив эту книгу, следует приниматься за ее опровержение.
Омри Ровен. Серебряный век как умысел и вымысел. М.: ОГИ, 2000. 152 с.
Для всяческих колкостей-резкостей всегда находишь больше слов, интонаций, риторических ухищрений. Ругань темпераментна, ирония – изящна. Хвалить сложно, так как неизменно впадаешь в банальности и общие места. Пусть так. Книга Омри Ронена – лучшая иллюстрация довольно избитых сравнений истинной филологии с детективом и с исследованиями медиевиста (из таковых сравнений вырос даже целый роман под названием "Имя розы", поминать который, кажется, тоже уже стало дурным тоном). Элегантность ее сюжета, благородная точность избранного предмета, кропотливость и безукоризненная окончательность фактологии – все это делает "Серебряный век как умысел и вымысел" одной из лучших книг именно русской словесности ("словесности", понимаемой в широком смысле) сегодня.
Метод, избранный автором, прост и прозрачен. "Критика понятия" "серебряный век" подразумевает "историю этого понятия" (включая и историко-культурные и мифологические ассоциации, но не в качестве основного блюда, как сделал бы структуралист, а как приправу, пряность), "контекст появления понятия", "трансформацию понятия", "последующее интерпретационное поле понятия". Так и получается, что никакого Александра Ивановича не было.
Книга Омри Ронена превосходно переведена и издана. Обращу внимание на две вещи: на элегантный перевод изначального английского заглавия "The Fallacy of the Silver Age in Twentieth-Centuiy Russian Literature" и на оформление обложки фотографиями двух значимых для содержания серебряных монет: юбилейного года династии Романовых и года смерти Владимира Ульянова. "Вымысел" "серебряного века" надежно помещен в хронологические рамки – между бородатыми царями и мышцатыми молотобойцами на серебряных рублях.
Честно говоря, я давно не испытывал такого наслаждения от чтения книги.
Цинтия X. Виттекер. Граф Сергей Семенович Уваров и его время / Пер. с англ. Н. П. Лужецкой. СПб.: Академический проект, 1999. 350 с. (Сер. "Современная западная русистика". Т. 22)
Черные переплеты этой серии заставляют благоговеть. Золотое тиснение побуждает к трепету. "Современная западная русистика"; под ней – ставший уже знаменитым гондольер "Академического проекта": лодка его будто направляется к солнцу истинных знаний, строгой научности, бестрепетного профессионализма. На обложке читаем: "Цинтия X. Виттекер. Граф Сергей Семенович Уваров и его время". Название книги глядит эдаким масонским глазом в обрамлении сияющего треугольника, каждая из сторон которого есть одна из частей заветной формулы: "православие, самодержавие, народность".
Вообще же, прекрасно, когда о твоей культуре пишет кто-то, к этой культуре не принадлежащий. Кто-то любящий чужую (твою) культуру как свою, а то и больше. Книга Цинтии X. Виттекер открывается следующим посвящением: "Моим русским друзьям и коллегам – теперешним носителям и хранителям той культуры, изучению прошлого которой отдана моя жизнь". Книга действительно полна любви: не только к русской культуре, но и к герою – графу Сергею Семеновичу Уварову. Я бы ее издал в другой серии: "ЖЗЛ". Нет, действительно: если уж пересматривать политические (и культурные) репутации деятелей (и делателей) истории нашего переменчивого Отечества, то только так. Радикально. "И если Жуковский, Батюшков и их "наследник" Пушкин представляли "дух Арзамаса" в литературе, то Уваров олицетворял его в политике" (с. 44). В этой книге царит устойчивый информативный дух обстоятельных биографий XIX века: "Он (Уваров. – К. К.) по-прежнему страдал от ревматизма, геморроя, последствий перенесенного удара, которые истощали его силы. К тому же его беспокоили глаза. Доктора англичане и французы прописали таблетки с железом, бессолевую диету, портвейн и умеренную верховую езду…" (с. 273).
Русская культура, как это часто бывает, ответила на любовь черной (под цвет обложки этой книги) неблагодарностью. Многочисленные обремененные степенями и заслуженной славой специалисты, составляющие редакционную коллегию серии "Современная западная русистика", "высокопрофессиональный научный редактор" из Пушкинского Дома, переводчик – никто из них не удосужился предостеречь автора от невозможных ляпов, вроде: "Арзамас, унылый городишко, располагался в родовых владениях Уварова" (с. 41) или "дополнение к только что опубликованной работе немецких классиков Г. Германна и Ф. Крейцера, содержавшей переписку Гомера с Гесиодом" (с. 39). Самое странное: никто из вышеперечисленных лиц не обратил внимания даже на чудовищную фразу во "Введении": "Уваров служил при двух царях, Александре I (1801–1825) и Николае I (1825–1856). Александр, "Гамлет на троне"…"
Антон Платов. В поисках святого Грааля. Король Артур и мистерии древних кельтов. М., 1999. 160 с.
В продолжение темы. Всяческие кельтские сказки и друидические древности у нас, в России, любят столь же благоговейно, как еще недавно любили русскую словесность и культуру иностранные слависты. Политический контекст этой любви вполне понятен во втором случае: многие буржуазные изыскания в Мандельштаме или Достоевском были освещены ровным ледяным пламенем холодной войны. Пора внести ясность и во всенародную русскую любовь к кельтам.
По большей части, эта любовь питает всевозможные пре– и протофашистские идеологические построения. Отчаявшись извлечь из местной мифологии сколь-нибудь сильную, концентрированную эссенцию – пропитать ею черные мундиры будущих борцов за Порядок, – принялись за более развитую кельтскую; к германской после Альфреда Розенберга подходить еще страшновато. Не тот полет.
Я бы эту книгу цитировал и цитировал. Одно "Слово к читателю" чего стоит: "Люди добрые, други честные, здравы будьте – вы и сородичи ваши! Новой книгой Антона Платова, чье имя вряд ли нуждается в представлении читателю, серьезно интересующемуся индо-европейской Сакральной Традицией, Русско-Славянская Родноверческая Община "Родолюбие" открывает новую серию изданий, объединенных одной темой: Сакральные Традиции Севера". И далее в том же квасно-бражном духе: "… непосредственное расселение ариев по Земному шару началось примерно с территории нынешней России, что именно наша Родная Земля является древней Арийской прародиной, а образы Гиперборейских (Северных) Богов возникли под влиянием образов наших Родных Богов". Сие писано, други честные, "редактором серии И. Черкасовым (Велеславом)".
Сам А. Платов вещает менее витиевато, но не менее безответственно. Я бы назвал метод его книги (его книг) "бульварным структурализмом". Как и достопочтенные мэтры структурализма, он манипулирует разнообразными феноменами различных культур (от ирландской до японской), некритически почерпнутыми из преимущественно переводных исследований и публикаций. Аналогична и практика необъяснимых сближений, сомнительных аналогий, беспочвенных моделирований. Только, в отличие от Леви-Стросса или Вяч. Вс. Иванова, Платов (и ему подобные) работают не в гордом жанре "высокая наука", а в низких жанрах, предназначенных для читателей газеты "Чудеса и приключения". Побольше сенсаций – вот их принцип; заморочив простаку-обывателю голову разными "арканами", "Граалями" и "мандалами", бульварные структуралисты охмуряют его бреднями о том, что он – Иван Иванович Пупкин – есть потомок древнего арии и потому он должен плясать с ними в белом балахоне вокруг костра где-нибудь на окском пляже, а затем и приобщиться к главному символу всех ариев, дзэн-буддистов и ацтеков, вышедших (примерно) из России, – к могучей свастике, этому чистому солярному символу (ударение на предпоследний слог).
Давать фактологическую критику сочинения Платова – невыносимо.