К черту всю "взвешенность", "объективность", "отстраненность"! К дьяволу интеллигентскую иронию! Уже чтение "Содержания" этой книги дарит истинное наслаждение. За двойным (без содовой!) "Предисловием" (А. М. Пятигорского и собственно авторским) следуют (цитирую, из экономии места, выборочно) "Da саро", "А вместо сердца пламенное mot", "Орфоэпия смерти", "Пушкин-обезьяна", "Эротика стиха", "Все". Все.
Наслаждение нарастает по мере пожирания текста книги. Во-первых, дух захватывает от величия замысла. Авторы, будто археологические гении, обладающие абсолютным нюхом на богатство культурного (в данном случае – полилингвогого) слоя, обнаружили под фундаментом уже давно знакомого нам Дворца Поэзии Мандельштама (не говоря уже о высотках Маяковского, даче Пастернака, кочевых становищах Хлебникова) целый мир, точнее – миры, потайных ходов, подвалов, погребов, битком набитых винами, припасами и всяким иным добром немецкого, латинского, французского, английского лексического производства. Эти подземные, потайные миры придают знакомым поэтическим строениям иной смысл, населяют их истинной жизнью и целесообразностью. Авторы "Миров и столкновений" эти миры истолковывают, толкуют, перетолковывают. В эпоху, когда само словосочетание "научное открытие" не несет иных значений, кроме издевательского, сделана именно масса научных открытий.
Во-вторых, книга потрясающе написана. Мой любимый текст в ней – "Адмиралтейская игла". Сама "игла" – "не мечтательная недотрога, отраженная в тысяче зеркал цитат, а хищная хозяйка мастерской совершенно новых тем и сюжетов". Звукозапись – "мумифицирует тело голоса с последующим воскрешением". Наконец, об одном из назначений поэзии: "Последняя функция универсального поэтического прибора – измерения давления пара в государственном котле".
Честно говоря, я думал, что таких книжек сейчас больше не пишут. Она напоминает мне счастливые для читателей времена, когда изящная словесность, филология и философия были заодно. Веселая наука.
Андрей Синявский. "Опавшие листья" Василия Васильевича Розанова. М.: Захаров, 1999. 318 с.
Перед нами очередной том собрания сочинений Синявского (впрочем, ненумерованного), затеянного издателем Захаровым. К сожалению, это значительное в нынешней книгоиздательской и культурной ситуации событие как-то не получило должного резонанса. Между тем Синявский если не "наше все" в неподцензурной, вольной послевоенной литературе, то "почти все". Его влияние – прежде всего, стилистическое, даже, я бы сказал, интонационное – испытывают на себе многие литераторы, и не только с богатым андерграундным прошлым. Его политическая позиция, бескомпромиссная, этически безупречная, и ныне не многим по зубам (да и по ноздре, как выразился бы Набоков). Быть может, поэтому Синявского после его смерти стали вспоминать все реже и реже…
Но, так или иначе, спасибо издателю Захарову, затеявшему печатание сочинений, вышедших из-под пера кентавра, которого звали "Андрей Синявский / Абрам Терц". Книгу о Розанове написал Синявский. Это многое объясняет в ее содержании.
Василию Васильевичу Розанову не очень повезло с исследователями и биографами. В сущности, скудную библиографию книг о нем украшают лишь такие имена, как Эрих Голлербах, Виктор Шкловский и нынешний исследователь В. Г. Сукач. В их компании сочинение Синявского занимает особое место. Книга Голлербаха была лишь наброском, очерком будущих биографий Василия Васильевича, брошюрка Шкловского – сводом весьма важных, но достаточно частных наблюдений (в котором, заметим в скобках, автора занимали скорее проблемы собственного новаторского метода исследования, нежели сам его – исследования – объект), многостраничная биография Сукача – просто многостраничная биография с элементами т. наз. "истории идей". Книга Синявского – совсем особый случай.
В некотором отношении ее можно счесть устаревшей. Прежде всего потому, что написана она с неким все-таки пафосом первопроходца, с близорукой нежностью археолога, кисточкой расчищающего от напластований советского лит. гумуса очертания истинной Трои русской культуры – серебряного века. Сейчас вряд ли стоит ожидать подобных чувств от исследователя. Во-вторых, книга Синявского – переработка его курса лекций, прочитанного в Сорбонне в 1974-75 годах. Иностранцам приходилось многое объяснять; многое из того, что "свои" поймут по умолчанию (хотя, не знаю. Книга ведь была впервые издана в Париже, в "Синтаксисе", в 1982 году, и явно не только для "внутреннего", эмигрантского, потребления. Почему бы не считать советского читателя, так сказать, "иностранцем" по отношению к почти неведомому ему, легендарному (тогда) серебряному веку?). Поэтому есть в этой книге объяснения и по поводу философии Николая Федорова, и по поводу политической линии газеты "Новое время". Есть и явные неточности: например, сложно назвать литературную форму, найденную Розановым в "Опавших листьях", "афоризмом". Думаю, "афоризм" появился здесь именно для французов – нации Лабрюйера и Шамфора.
Но, несмотря на все эти обстоятельства, книга Синявского великолепна. Такого Синявского мы еще не знали. Этот писатель выполнил тяжелейший "тур-де-форс" – он сочинил идеальную научно-популярную книгу о Розанове. Нет ничего лучше для начала знакомства с этим автором. Именно ее можно рекомендовать студентам. А написать хороший учебник (это мое глубочайшее убеждение) гораздо сложнее, чем сделать хорошее исследование. Здесь талант нужен.
Майкл Уолцер. Компания критиков. Социальная критика и политические пристрастия XX века. М.: Идея Пресс: Дом интеллектуальной книги, 1999. 360 с.
Скажу пошлость: "Очень своевременная книга". Прежде всего, с социокультурной точки зрения. При том, что издательский бум в нашей стране продолжается (несмотря на войны и дефолты), при том, что только ленивый не сочиняет (и публикует) нечто обличительное, злое, недовольное, ироничное, остроумно-тонкое, настоящей "социальной критики" в стране нет. Декадентского вида политологи и геополитики в немыслимого оттенка галстуках не в состоянии породить нечто по-настоящему оппозиционное, вскрыть социальные и политические болезни, дать некую (пусть ложную) альтернативу. Все дело сводится к разговорам об осточертевшей ментальности, безнадежной коррумпированности, электоральной недостаточности и исторической предопределенности. Что-то я не встречал публициста, который бы честно признался: вот не нравятся мне буржуи, культура мне буржуйская обрыдла, вот я (совершенно ответственно – это важно!) предлагаю такие и такие варианты развития. Именно "развития", движения вперед, а не в портяночный рай ретроспективных утопий (соответственно, фантасты из "Завтра" не в счет). Русское общество испытывает интеллектуальную недостаточность – если модернизированную националистическую идеологию худо-бедно смогло сформулировать, даже на некий "либерализм" (в традиционном понимании) кое-что накапало (хотя и немного), то уж с новой "социальной критикой", с "новой левой идеей" – совсем никак. Между тем потребность в ней ощущает довольно большая социальная группа, сформировавшаяся в последние десять лет. Эпоха молодых новорусских яппи, этих нечеловечески серьезных офисных мальчиков и девочек, подходит к концу.
Раз нет своего, будем жить умом заемным. Не привыкать. "Идея Пресс" и "Дом интеллектуальной книги" выпустили (еще раз прошу прощения) очень своевременную книгу. Она представляет собой сочиненный американским философом и политологом Майклом Уолцером весьма толковый обзор социальных взглядов довольно большой группы совершенно разных публицистов и литераторов – от Мартина Бубера до Герберта Маркузе, от Антонио Грамши до Мишеля Фуко. Их объединяет одно – сомнение, испытываемое по поводу разнообразных практик (политических, культурных, экономических) того общества, в котором они жили. Очевидно, что таковых сомнений у нынешних российских авторов возникает не меньше (мягко говоря). Надеюсь, они воспримут эту книгу как вызов.
Григорий Марк. Оглядываясь вперед. СПб.: Изд-во "Фонда Русской поэзии" при участии альманаха "Петрополь", 1999. 120 с.
Этого поэта довольно сложно полюбить, прежде всего по соображениям сугубо поэтическим. Какая-то некрасовская скороговорочка вкупе с романсовыми распевками:
Ночь пропитана тленьем насквозь…
Для чего же я снова вытащил эту картинку из памяти?
иногда возникающее ощущение, что перед тобой переводы с иностранного:
Дать этот танец как основу текста -
сплошную копошащуюся массу,
где налезают друг на друга жесты
на красной сцене, высеченной в мясе,
наконец, несколько наивные типографические трюки в духе хеленуктов, Аронзона и Евг. Харитонова – все это настораживает читателя, открывшего книгу Григория Марка. "Оглядываясь вперед", действительно, очень неровная книга; быть может оттого, что большая и включает в себя стихи, сочиненные более чем за десять лет. Честно говоря, не знаю, в каком соотношении она находится с другими книгами поэта, вышедшими в девяностые: с "Гравером", "Среди вещей и голосов", "Имеющим быть". И все же.
Перед нами поэт особый, с очень своеобразной интонацией и лексикой. В стихах Григория Марка не найдешь роскошных аллитераций, безумных по изощренности метафор, десертных словечек. Они ритмически довольно однообразны, тематически – тоже. Они не захватывают читателя сразу; наоборот, понять их странную красоту можно лишь дочитав до конца, а то и через несколько минут после этого. Я бы назвал многие из них медитациями; например, такое:
…И увидишь: как влажная суть облаков
сквозь небесную марлю стекает ручьями
и сгущается в темное между домов,
как, царапая нежное брюхо о раму,
ночь в квадрат заползает оконный…
Другие – не медитации, а скорее иллюстрации, в духе яростной и саркастической графики немецкого экспрессионизма:
В сигаретном дыму
говорящие круглые головы
проплывают вокруг
на раздвоенных книзу телах.
Пахнет жженою серой,
Сивушной гнилью тяжелою…
или (Фаворский?):
Ночь. Контур Петропавловки
из горизонта выпилен.
Он брюхо тучи нежное
Царапает иглой…
Чувствую, что рецензия у меня как-то не получается. Рецензенту не за что "зацепиться" в этих стихах; они хороши, но "почему" и "как" – сказать артикулированно невозможно. Предоставляю самим читателям ломать над этим голову. Закончу же (несколько мазохистски) цитатой из "Обрывка сценария" Марка, в котором мерзкие филологи мучают бедных умалишенных пациентов-поэтов:
Входит врач Филологии, весь в панацеях.
Осторожно, боясь расплескать в себе водку,
Изучает клиента…
Поль де Май. Аллегории чтения: Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста / Пер., примеч., послесл. С. А. Никитина. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 1999. 386 с.
В этой книге все хорошо: и серия, в которой она издана ("Studia Humanitatis"), и то, что напечатана она не в первопрестольной (и не в первоапостольной), а в Екатеринбурге, и что качество издания выше всяких похвал, и что вышел наконец тот самый Поль де Ман, который давно уже смущал умы робких читателей "НЛО"…
Только вот боюсь, что уже поздно. Де Ман не повторит судьбы Барта, Фуко, Делёза, Батая и даже Деррида, ставших в нашей культуре (в той или иной степени) "своими", "обрусевшими", вроде Гегеля, Ницше или Джека Лондона. И дело не только в том, что количество деконструктвистов уже достигло критической массы (то есть, одного), но и в качестве.
Деррида сверкает этногенетическим блеском галльского остроумия, он неожидан, неакадемичен. Русского человека он привлекает вольницей своих интерпретаций. Де Ман, по сути, банален; например, его прочтение стихотворения Йейтса "Среди школьников" (с. 19–20) никаких новых смыслов не "вчитывает"; то, чего он достигает с помощью своих методик, более или менее опытному читателю было и так ясно. Увы.
Мишель Сануайе. Дада в Париже / Пер. с франц. Н. Э. Звенигородской, В. Н. Николаева, А. И. Сушкевича. М.: Научно-издательский центр "Ладомир", 1999. 638 с.
Я был бы счастлив прочесть эту книгу году в 1981-82. В то довольно кислое время она вдохнула бы энергии и истинного авантюризма в мою (и моих друзей-сверстников) вялую душу. Вместо нее мы читали какого-то Кукаркина, пугавшего буржуазной культурой на (слава Богу!) большом количестве наглядных примеров. По крайней мере, про унитаз Дюшана я узнал от товарища Кукаркина. Спасибо ему.
Но вернемся к книге Сануайе. Перед нами ярчайший пример абсолютного несовпадения объекта описания и языка описания. Безумства таких хулиганов и идеологических провокаторов, как Швиттерс, Мэн Рей, Тцара, Бретон, описаны весьма странно – то ли на въедливо-бухгалтерском волапюке, то ли просто беспомощно. Демонстрирую образчик этого убогого стиля: "Со своей стороны, он, впрочем, удовольствовался тем, что вовлек своих корреспондентов в круг вопросов, чья необходимость в деле "детерминации современного мышления" не бросалась в глаза".
Мне можно возразить, что дело тут, наверное, не в авторе. А в переводчике. Быть может, не знаю. С одной стороны, именно автор считает, что "в застенках Густава Носке убили двух предводителей спартаковцев – Карла Либкнехта (арестованного 1 мая 1916 года) и Розу Люксембург". Но, с другой, именно переводчик делает банальный "рейхсвер" загадочным "Райхсвером"… Однако дело вовсе не в просчетах автора и переводчиков. Дело в другом. Скучно читать буржуазно-добропорядочное, позитивистское (с долей благонамеренного прогрессизма) исследование об анархистах, смельчаках, возмутителях покоя бюргеров. Семьдесят пять лет спустя кощунственный дадаизм стал одной из средненьких искусствоведческих тем, где-то между Пюи де Шаванном и соцреализмом. Книгу о нем печатает издательство, называющееся не иначе как "Ладомир", у которого даже марка с куполами. Отчеты о манипуляциях шкодливого Кулика публикуются в глянцевых журналах для "среднего класса". Радикальный авангард и есть сейчас самый что ни на есть буржуазный мэйнстрим. Хотел бы я тогда увидеть, как сейчас выглядит по-настоящему революционное искусство?
Марк Соте (текст), Патрик Бусиньяк (иллюстрации). Ницше для начинающих / Пер. с англ. А. А. Байчаров; Худож. обл. М. В. Драко. Мн.: ООО "Попурри", 1998. 192 с.
Ллойд Спенсер (текст), Анджей Краузе (иллюстрации). Гегель для начинающих / Пер. с англ. Л. В. Харламова; Худож. обл. М. В. Драко. Ростов н/Д: Феникс, 1998. 176 с.
Ура! Наконец-то наступил апофеоз "фельетонной эпохи", предсказанной Гессе. Нам предлагают, по весьма сходной цене и во вполне разумных размерах, философию – Гегеля, Ницше, Макиавелли, Юнга и т. д. Теперь не нужно, захлебываясь зевотой от скуки, штудировать толстенные тома, все эти непереваримые "Критики чистого разума" и "Происхождения трагедии из духа музыки"; теперь есть чудные тонкие брошюрки-комиксы, где наглядно и доступно для разумения менеджера по рекламе мебельного салона графически представлено абсолютно все: "философия религии" в виде оплывшей свечечки на ножках, поджигающей саму себя, "диалектика" в виде ракушки и/или звездочек и метеоритов, "веселая наука" в образе карикатурного Ницше, босоногого, задрапированного в женские тряпки, во фригийском колпаке, на фоне восходящего солнца, сеющего свои книги… Умри, Остап, лучше не нарисуешь!
Во-первых, я не совсем понимаю, кому адресованы эти книжки. "Широкому кругу читателей", как написано в аннотации? Какому? Читателю Марининой или читателю Акунина? Первому эти комиксные ницше с гегелем нужны не больше, чем полновесные и многотомные. Вторые, если надо, осилят и нормальную книгу, хотя бы статью в философской энциклопедии. Так кому же? Есть у меня вариант ответа: бывшим преподавателям марксистско-ленинского любомудрия, срочно брошенным на преподавание загадочных "культурологий", "историй политических учений", "историй философий". Не читать же, в конце концов, на пятом десятке всю эту гиль! А здесь все так компактно и удобно укладывается в надлежащие ящички: "Через три месяца после смерти брата (Гегеля. – К. К.) Христина отправилась на прогулку и утопилась", "гегелевская трактовка религии близко соотносится с историей искусств и историей философии", "констатация Фукуямой мирового триумфа либерального свободного предпринимательства кажется излишне оптимистическим оправданием американского империализма". Впрочем, "гегельянский комикс" еще "ничего" (не считая чудовищных ошибок переводчика, назвавшего Вальтера Беньямина "Бенжамином", а Ричарда Рорти – "Роти". Интересно, куда смотрел "научный редактор д. ф. н. В. И. Курбатов"?); "ницшеанский" – гораздо хуже. Идиотские таблицы, перекочевавшие из "прогрессивных" учебников по передовым методам преподавания истории ("В 1878 г. Бисмарк 1. Организовал Берлинский конгресс. 2. Издал антисоциалистические законы", реплики, похожие на титры немого кино ("После его назначения штатным ординарным профессором Фриц пришел к необычному решению!"), "шуточные" переделки известных картин (в духе журнала "Наука и жизнь" 70-х гг. или книг вроде "Физики шутят") – все это делает "Ницше для начинающих" самым омерзительным образчиком из всей этой весьма сомнительной серии. Закончу выпиской из аннотации к этой же книге: "Знаменитый ницшевский "союз троих", его теория о сверхчеловеке, об Антихристе и нигилисте, о Заратустре, а также посмертное тенденциозное использование идей Ницше нацистами делают чтение захватывающим". И кожа малыша станет мягкой и нежной! Ведь вы этого достойны!
Шестая книжная полка
Андрей Арьев. Царская ветка. СПб.: Изд-во журнала "Звезда", 2000. 192 с.
Андрея Арьева не отнесешь к плодовитым авторам, библиография его печатных работ невелика. Не отнесешь его и к литературным критикам в современном смысле этого слова. Литпроцесс он не "отслеживает", мест не распределяет, иерархий не создает. Он, скорее, эссеист, но не в новейшем духе – борхесианском, честертоновском, бартовском, а, пожалуй, в дореволюционных русских литературных традициях. В его жанровой родословной – князь П. А. Вяземский (прежде всего как автор книги о Фонвизине), И. Анненский (не поэт, конечно, а создатель "Отражений"), В. Розанов. И, безусловно, эмигрант Ходасевич. Да, еще один эмигрант – Кончеев; только влияние последнего не жанровое, а стилистическое.
Книгу составляют два больших эссе, опубликованные в свое время в журнале "Звезда"; оба посвящены поэзии; в первом случае объект описания предстает географически – поэтическим ("Царское Село в русской поэтической традиции и "Царскосельская ода" Ахматовой"), оборачиваясь в итоге поэтико-философским, во втором он кажется чисто поэтическим ("Маленькие тайны, или Явление Александра Кушнера"), но трансформируется в географически-поэтический (Кушнер – поэт нормы, антиромантик, "культурный поэт", а значит, истинно петербургский).