Обработка черновика закончена была в октябре 1982 года, и тогда же совершилось переименование романа в "Хромую судьбу", и эпиграф был найден - мучительно грустная и точная хокку старинного японского поэта Райдзана об осени нашей жизни.
Мало кто это замечает, а ведь "Хромая судьба" - это прежде всего роман о беспощадно надвигающейся старости, от которой нет нам ни радости, ни спасения - "признание в старости", если угодно.
***
"Хромая судьба" - второй (и последний) наш роман, который мы совершенно сознательно писали "в стол", понимая, что у него нет никакой издательской перспективы. Журнальный вариант его появился только в 1986 году в ленинградской "Неве" - это было (для нас) первое чудо разгорающейся Перестройки, знак Больших Перемен и примета Нового времени. И именно тогда впервые встала перед нами проблема совершенно особенного свойства, казалось бы, вполне частная, но в то же время настоятельно требующая однозначного и конкретного решения.
Речь шла о Синей Папке Феликса Сорокина, о заветном его труде, любимом детище, тщательно спрятанном от всех и, может быть, навсегда. Работая над романом, мы, для собственной ориентировки, подразумевали под содержимым Синей Папки наш "Град обреченный", о чем свидетельствовали соответствующие цитаты и разрозненные обрывки размышлений Сорокина по поводу своей тайной рукописи. Конечно, мы понимали при этом, что для создания у читателя по-настоящему полного впечатления о второй жизни нашего героя - его подлинной, в известном смысле, жизни - этих коротких отсылок к несуществующему (по понятиям читателя) роману явно недостаточно, что в идеале надобно было бы написать специальное произведение наподобие "пилатовской" части "Мастера и Маргариты" или хотя бы две-три главы такого произведения, чтобы вставить их в наш роман... Но подходящего сюжета не было, и никакого материала не было даже на пару глав, так что мы сначала решились, скрепя сердце, пожертвовать для святого дела двумя первыми главами "Града обреченного" - вставить их в "Хромую судьбу", и пусть они там фигурируют как содержимое Синей папки. Но это означало украсить один роман (пусть даже и хороший) ценой разрушения другого романа, который мы нежно любили и бережно хранили для будущего (пусть даже недосягаемо далекого). Можно было бы вставить "Град обреченный" в "Хромую судьбу" ЦЕЛИКОМ, это решало бы все проблемы, но в то же время означало бы искажение всех и всяческих разумных пропорций получаемого текста, ибо в этом случае вставной роман оказывался бы в три раза толще основного, что выглядело бы по меньшей мере нелепо.
И тогда мы вспомнили о старой нашей повести "Гадкие лебеди". Задумана она была в апреле 1966 года, невероятно давно, целую эпоху назад, и написана примерно тогда же. К началу 1980-х у нее уже была своя, очень типичная судьба - судьба самиздатовской рукописи, распространившейся в тысячах копий, нелегально, без ведома авторов, опубликованной за рубежом и прекрасно известной "компетентным органам", которые, впрочем, не слишком рьяно за ней охотились - повесть эта проходила у них по разряду "упаднических", а не антисоветских.
***
Писались "Гадкие лебеди" для сборника наших повестей в "Молодой гвардии". Этот сборник ("Второе нашествие марсиан" плюс "Гадкие лебеди") был даже объявлен в плане 1968, кажется, года, но вышел он в другом составе: вместо "Лебедей" поставлены там были "Стажеры". "Лебеди" не прошли. От них веяло безнадежностью и отчаянием, и даже если авторы согласились бы убрать оттуда многочисленные и совершенно неистребимые "аллюзии и ассоциации", этого горбатого (как говаривали авторы по поводу некоторых своих произведений и до, и после) не смог бы исправить даже наш советский колумбарий. Это было попросту невозможно, хотя авторы и попытались разбавить мрак и отчаяние, дописав последнюю главу, где Будущее, выметя все поганое и нечистое из настоящего, является читателю в виде этакого Homo sapiens, всемогущего и милосердного одновременно. (В самом первом варианте повесть кончалась сценой в ресторане и словами Голема: "...бедный прекрасный утенок".)
Второй и последний вариант "Гадких лебедей" был закончен в сентябре 1967 года и окончательно отклонен "Молодой гвардией" в октябре. Больше никто ее брать не захотел. Повесть перешла на нелегальное положение.
1 октября 1968 - БН:
Люди, приехавшие из Одессы, рассказывают, что там продается с рук машинопись "Гадких лебедей" - 5 руб. штука. Ума не приложу, каким образом это произошло. Я давал только проверенным людям.
БН сильно подозревал в потере бдительности и в распространении АН, АН - БН. Но дело было в другом: рукопись шла в нелегальную распечатку прямо в редакциях, куда попадала вполне официально и откуда, растиражированная, уходила "в народ". Авторы не сразу поняли, что происходит, но и поняв, отнюдь не смутились и продолжали давать рукопись все в новые и новые редакции - у нас это называлось "стрелять по площадям", на авось, вдруг где-нибудь, как-нибудь, божьим попущением и проскочит.
Не проскочило. Сейчас уже невозможно вспомнить, в каких именно журналах побывала рукопись. Сохранились отдельные об этом упоминания в письмах и в дневниках. Так, видимо, летом 1970-го повесть лежала в "Новом мире", а зимой - в "Неве".
9 января 1971 - БН:
Информация о том, что Ю. Домбровский дал якобы положительную рецензию на "Гадких лебедей", есть информация ложная. Изя Кацман виделся с Домбровским на Новый год, и тот сказал, что ему действительно предлагали "Лебедей..." на рецензию, но он отказался ее брать, ибо "в фантастике ничего не понимает и рецензировать то, в чем не разбирается, не может". В "Неву" насчет "Лебедей..." я не звонил еще...
10 февраля 1971 - БН:
Как и следовало ожидать, дело с "Гадкими лебедями" в "Неве" не выгорело...
***
Сохранилось несколько любопытных образцов обмена информацией по поводу публикации "Гадких лебедей" в журнале "Юность" (где главредом в то время был Борис Полевой).
30 сентября 1971 - АН:
Перед самым отъездом зашел в ЦДЛ и натолкнулся на Полевого. Он взял меня за руку и строго сказал: "Мы вас рекламируем. Давайте вещь". Я нагло ответил: "Мы-то дадим, а вот возьмете ли вы?" На этом разговор закончился. Я не успел больше ни слова сказать, его уже увлекли. Забавная ситуация. Я тут пораскинул умом и подумал: может, дать небольшую повестушку на основе спрута Спиридона, листов этак на 3-4? Что-нибудь либо о суде над кашалотами, либо о дипломатии, все с героями "Понедельник начинается в субботу"?
3 октября 1971 - БН:
Поведение Полевого любопытно. Знаешь, что я предлагаю? Сунь им "Гадких лебедей"! Чем мы в конце концов рискуем? Может, хоть какой-нибудь "журнальный" вариант да пройдет. Ну а если не пройдет, тогда можно будет дать заявку и на Спиридона. Вдруг "Лебеди..." все-таки пройдут? Ведь у них тираж падает, дела у них неважнецкие, а то бы они к нам хрен бы обратились. А тут повесть о загнивании буржуазной морали, о том, что капитализм будущее губит. То, се. Ей-богу, стоит попробовать...
6 октября 1971 - АН:
Идея сунуть Полевому "Лебедей..." мне приходила в голову, но я отмел ее как недостаточно безумную. Что ж, если ты так считаешь, то я сделаю. Только нужно изменить название. "Гадкие лебеди" - очень уж одиозно. Пожалуй, возьмем что-либо вроде "Прекращение дождя" или "Когда перестал дождь". Вышли свои соображения по названию...
11 октября 1971 - БН:
Вместо "Гадкие лебеди" я предлагаю названия: "Год воды"; "Время ковчега"; "Сделай себе ковчег из дерева гофер" (это слова бога - Ною); "Сорок дней и сорок ночей" (время излития дождя накануне потопа); "Время дождя".
А вообще, наверное, неважно, какое будет название - если они примут, придумаем. Но хорошо бы его связать с Великим Потопом - так сказать Великий Потоп коммунизма на одряхлевшего Ноя капиталистической идеологии...
13 ноября 1971 - АН:
"Гадких лебедей" (они же "Время дождей") вручил при потешнейших обстоятельствах. Перед тем как идти на Маяковскую, куда переехала "Юность", зашел я в наш кабак пообедать. Стою, смотрю, где есть место, и вдруг меня тянут за брючину. Гляжу - сидит за столиком Мери Лазаревна Озерова, зав. отделом худлитературы в "Юности".
- Где обещанная рукопись?
- У меня. Я хотел поговорить с Полевым...
- Где она? У вас с собой?
- Да, но я хотел переговорить...
- Нечего вам переговаривать. Давайте сюда.
- Вот, пожалуйста, но мне нужно...
- Потом, потом. Вот прочитаем, тогда и будем разговаривать.
Так все и закончилось. Унесла она в хищном клюве, пообещав позвонить...
На этом все "препотешнейшее", что связывалось с "Гадкими лебедями" в "Юности", закончилось раз и навсегда. Начались сумрачные будни. Собственно, ничего такого уж неожиданного не произошло.
29 января 1972 - АН:
В "Юности" полнейший разгром. На нижнем уровне вещь приняли на ура, но прочитал Полевой и объявил, что это никуда не годится, при этом долго втолковывал нижнему уровню насчет Маркузе и насчет того, что никакого нацизма в ФРГ нет. Тут же подключился Преображенский и написал, что совершенно согласен с мнением Бориса Николаевича. Любопытная деталь: никто на нижнем уровне в глаза не видел рецензий Полевого и Преображенского. Обе рецензии были выполнены в одном экземпляре и сразу же переданы в бухгалтерию на предмет оплаты.
Рукопись я забрал и положил на полку. Пусть пока полежит...
И рукопись легла на полку. Теперь уже прочно. Надолго. Авторы временно перестали трепыхаться и совать ее туда-сюда. Они еще не знали тогда, а судьба этой их повести уже была решена и на много лет вперед.
В ноябре 1972 года АН передал БН с оказией письмо, содержащее отчет о своей встрече с пресловутым, ранее уже упоминавшимся в связи со "Сказкой о Тройке" товарищем Ильиным (бывшим генералом КГБ, а в те времена - секретарем Московской писательской организации по организационным вопросам).
24 ноября 1972:
В понедельник 13-го я был у Ильина. Перед этим (вот совпадение!) я отнес в "Новый мир" рецензию, и тут Девис, криво ухмыляясь и глядя в угол, рассказал: во Франкфурте-на-Майне имела состояться выставка книгопродукции издательств ФРГ, всяких там ферлагов. От нас выставку посетили Мелентьев (ныне зам. председателя ГК по печати) и руководство "Мира" и "Прогресса". Добрались до стенда издательства "Посев". Выставлено пять книг: Исаич "1914", двухтомник Окуджавы, реквизированный Гроссман, "Семь дней творения" В. Максимова и Мы с Тобой "Гадкие лебеди".
Поверх всего этого - увеличенные фотопортреты авторов вышеперечисленных и якобы надпись: "Эти русские писатели не примирились с существующим режимом". Ну, прямо от Девиса пошел я, судьбою палимый, к Ильину. Думаю, быть мне обосрану, а нам - битыми. Ан нет. Встретил хорошо, даже за талию, по-моему, обнял, не за стол - в интимные угловые креслица усадил и принялся сетовать на врагов, которые нас так спровоцировали. Ласков был до чрезвычайности. Коротко, все сводится к тому, что нам надобно кратко и энергично, с политическим акцентом отмежеваться. Эту бумагу должен составить ты, перешлешь ее мне (это не опасно, сам понимаешь), а я уж понесу ее Ильину и буду тянуть...
Странно читать это сегодня, правда? Письмо из другого времени и с другой планеты... Дабы усилить это ощущение, не могу удержаться, чтобы не процитировать из того же письма кусочек, прямого отношения к литературе не имеющий:
Как стало достоверно известно, Петр Якир, просидев на площади около месяца, вдруг затребовал свидания с дочерью и, оное получив, велел передать ей, что в корне изменил свои убеждения и просит всех прежних своих сторонников своим сторонником его, Петра Якира, не считать. После этого он принялся закладывать ВСЕХ. Повторяю: ВСЕХ.
Прошу тебя иметь это в виду и, если есть у тебя основания, сделать выводы...
Разумеется, БН немедленно набросал и переслал в Москву текст решительного отмежевания от "акции, произведенной без ведома и согласия авторов, явно преследующей провокационные политические цели и являющей собою образец самого откровенного литературного гангстеризма". Или что-то в этом же роде. Не помню точно, в каком именно виде это оказалось опубликовано в "Литературной газете", а в архиве сохранился только самый первый черновик.
На этой истерически высокой ноте эпопея "Гадких лебедей" обрела свой заслуженный конец. Отныне (и присно, и во веки веков) ни о какой публикации названной вещи не могло быть и речи. Она теперь уж окончательно оказалась занесена в черные списки и сделалась табу для любого издательства в СССР, а равно и в странах социализма.
***
Согласитесь, повесть с такой биографией вполне годилась на роль содержимого Синей папки. "Гадкие лебеди" входили в текст "Хромой судьбы" естественно и ловко, словно патрон в обойму. Это тоже была история о писателе в тоталитарной стране. Эта история также была в меру фантастична и в то же время совершенно реалистична. И речь в ней шла, по сути, о тех же вопросах и проблемах, которые мучили Феликса Сорокина. Она была в точности такой, какой и должен был написать ее человек и писатель по имени Феликс Сорокин, герой романа "Хромая судьба". Собственно, в каком-то смысле он ее и написал на самом деле.
Предложенный ленинградской "Неве" вариант "Хромой судьбы" уже содержал в себе "Гадких лебедей". Впрочем, из этой первой попытки ничего путного не получилось. Я, разумеется, рассказал (обязан был рассказать!) историю "Лебедей" главному редактору журнала, и тот пообещал выяснить ситуацию в обкоме.
1986 год. Самое начало. Перестройка еще пока только чадит и дымит, никто ничего не знает, ни внизу, ни на самом верху, все возможно - в том числе и мгновенный поворот на сто восемьдесят градусов. Видимо, "добро" получить ему не удалось, "Хромая судьба" вышла без Синей папки, да еще вдобавок основательно покуроченная в тупых шестернях бушующей вовсю антиалкогольной кампании имени товарища Лигачева.
Но уже в 1987-м журнал "Даугава" рискнул напечатать "Лебедей" (пусть даже и под ублюдочным названием "Время дождя"), и ничего ужасного из этого не проистекло - небеса не обрушились, и никакие карающие молнии не ударили в святотатцев: времена переменились наконец, и ранее запрещенное сделалось разрешенным. И - о смех богов! - сделавшись разрешенным, запрещенное сразу же стало всем безразлично. Так что и появление в 1989 году полного текста "Хромой судьбы" в великолепном издании ленинградского отделения "Советского писателя" не произвело ни шума, ни сенсации, и вообще вряд ли даже было замечено читающей публикой.
Новые времена внезапно наступили, и новый читатель возник-образовался почти мгновенно, словно выпал в кристаллы перенасыщенный раствор, - и возникла потребность в новой литературе, литературе свободы и пренебрежения, которая должна была прийти на смену литературе-из-под-глыб, да так и не пришла, пожалуй, даже и по сей день.
***
Нам хотелось написать человека талантливого, но безнадежно задавленного жизненными обстоятельствами, его основательно и навсегда взял за глотку "век-волкодав", и он на все согласен, почти со всем уже смирился, но все-таки позволяет иногда давать себе волю - тайно, за плотно законопаченными дверями, при свечах, потому что, в отличие от булгаковского Максудова, отлично знает и понимает, что сегодня, здесь, сейчас, можно, а чего нельзя, и всегда будет нельзя...
Феликс Сорокин представлялся нам этаким "героем нашего времени", и может быть, он и был таковым в каком-то смысле, но вот время - прямо у нас на глазах! - переменилось, а вместе с ним и многие-многие наши представления, и героями стали совсем другие люди, а наш Феликс Сорокин, как тип, как герой, канул в небытие - во всяком случае, мне очень хочется на это надеяться.
А вот у романа его, у "Гадких лебедей", по-моему, актуальность отнюдь покуда не пропала, потому что проблема будущего, запускающего свои щупальца в сегодняшний день, никуда не делась, и никуда не делась чисто практическая задача: как ухитриться посвятить свою жизнь будущему, но умереть при этом все-таки в настоящем. И чем стремительнее становится прогресс, чем быстрее настоящее сменяется будущим, тем труднее Виктору Баневу оставаться в равновесии с окружающим миром, в перманентном своем состоянии неослабевающего футурошока. Всадники Нового Апокалипсиса - Ирма, Бол-Кунац и Валерьянс - уже оседлали своих коней, и остается только надеяться, что Будущее не станет никого карать, не станет никого и миловать, а просто пойдет своей дорогой.
25
"ВОЛНЫ ГАСЯТ ВЕТЕР"
(1984)
Это последнее, десятое, произведение АБС из цикла "Мир Полудня". Мы, правда, планировали написать еще один роман - под условным названием то ли "Белый ферзь", то ли "Операция "Вирус"", - но так и не собрались даже начать его.
Любопытно, что задуман этот роман был раньше, чем "Волны...". В дневнике от 6 января 1983 года сохранилась запись:
Думали над трилогией о Максиме. Максим внедряется в Океанскую империю, чтобы выяснить судьбу Тристана и Гурона...
И уже на следующий день (7 января):
Странники прогрессируют Землю. Идея: человечество при коммунизме умирает в эволюционном тупике. Чтобы идти дальше, надо синтезироваться с другими расами...
Очевидно, что это еще искаженный, деформированный, очень приблизительный, но уже тот самый замысел, из которого родились "Волны...".
В истории написания этой повести нет ничего особенного и тем более сенсационного. Начали черновик 27 марта 1983 года в Москве, закончили чистовик 27 мая 1984 года, в Москве же. Все это время вдохновляющей и возбуждающей творческий аппетит являлась для нас установка написать по возможности документальную повесть, в идеале - состоящую из одних только документов, в крайнем случае - из "документированных" размышлений и происшествий. Это была новая для нас форма, и работать с ней было интересно, как и со всякой новинкой. Мы с наслаждением придумывали "шапки" для рапорт-докладов и сами эти рапорт-доклады с их изобилием нарочито сухих казенных словообразований и тщательно продуманных цифр; многочисленные имена свидетелей, аналитиков и участников событий сочиняла для нас особая программка, специально составленная на мощном калькуляторе "Хьюлетт-Паккард" (компьютера тогда у нас еще не было); а первый вариант "Инструкции по проведению фукамизации новорожденного" вполне профессионально набросал для нас друг АН - врач Юрий Иосифович Черняков...