Другая экспедиция была в менее суровое место – Крымскую обсерваторию, которая находилась в поселке Курортный. Там мы жили и работали вместе с профессором Ленинградского университета Львом Семёновичем Ивлевым и его студентами. Льву Семёновичу я многим обязан, без его помощи я вряд ли смог бы собрать материал на докторскую диссертацию. Жизнь и работа у нас были отлично налажены. Утром мы завтракали в тенистом дворике, студентки вкусно готовили домашние оладьи. Потом Егорка оставался смотреть телесериал или шел со свободными от работы студентами "добывать" фрукты в соседних садах, или рыбачил с пирса на пляже. Вечерами мы отправлялись с ним в кино в летний курортный кинотеатр. Гордились тем, что смотрели все фильмы подряд. Не пропустили даже духоподъемный фильм "Через Гоби и Хинган" о наших военных победах в Монголии.
Как-то Егор уколол руку о плавник пойманной рыбы. Кисть стала быстро опухать. Егор вел себя молодцом, но ясно было, что боль сильная. К счастью, я в это время находился не на работе, а рядом. Надо было что-то делать. Окружающие – рыбаки и пляжники – принялись массово давать советы. Причем, как у Гоголя в "Мертвых душах", многие советы "отзывались совершенным познанием предмета". Одни авторитетно сообщали, что надо приложить горячее, другие – холодное.
Мы решили идти к врачу. Кто-то говорил, что нам надо направо, кто-то – налево. Все говорили веско, с апломбом. Наконец нашли врача. Он дал противоаллергическое лекарство, и все прошло. По словам врача, Егору грозил аллергический шок, от которого холодное было бесполезно, а горячее – вредно.
Почему я так запомнил этот случай? В моем характере с далекого детства есть преувеличенное уважение к мнению всякого встречного человека. Я заранее уверен, что человек говорит ответственно, продуманно. Не могу понять, как можно утверждать нечто "от фонаря". Это же доверие к мнению людей было и у Егора. Поэтому столь выразительное проявление "совершенного познания предмета" осталось у меня в памяти.
Видели мы с Егоркой в Курортном биологическую станцию, в которой был бассейн с дельфинами. Этих дельфинов в недавние времена тренировали для выполнения военных задач. Вообще наука в Советском Союзе развивалась очень неплохо благодаря военным деньгам, следы которых можно было найти в самых мирных исследованиях.
Начав работать доцентом в Гидромете, я столкнулся с необходимостью вступить в партию. Большинство моих знакомых становились коммунистами для служебного роста. Для них такой шаг был глубоко естественным делом. Сегодня, оставив КПСС, абсолютное большинство из них не чувствуют никакого смущения от своего пребывания в ней.
Во всех странах социалистического лагеря партийность сильно облегчала продвижение по службе или была просто неизбежна. Недавно сорокалетний пражский архитектор рассказал мне, что его отец был высокообразованным специалистом, но не мог работать в этом качестве, не будучи членом партии. Вступление же в коммунистическую организацию он считал для себя невозможным, поэтому проработал двадцать лет, до конца социалистического периода, квалифицированным рабочим. После окончания социалистической эры семья быстро встала на ноги.
Продвинувшиеся по "партийной линии" получали разнообразные льготы и привилегии, правда в строгом соответствии с их постом в партийной иерархии. Это могли быть продуктовые наборы к праздникам, лечение в спецполиклиниках и больницах, отдых в спецсанаториях, покупки в спецмагазинах (спецраспределителях), поездки за границу и т. д.
В продуктовые наборы могли входить хорошая колбаса, баночка икры, бутылка коньяка…
Одним из распределителей был так называемый Голубой зал в Гостином дворе. Я о нем знаю только потому, что там работала продавщицей соседка по подъезду. Это была рабочая семья, все в ней состояли в партии, и жили они по тем временам припеваючи.
Тема привилегий невольно отражена в воспоминаниях М. С. Горбачёва "Наедине с собой". Михаил Сергеевич, решив поступать в МГУ на юридический факультет, отправил в приемную комиссию по почте свои документы. По почте же получил ответ: "Вы зачислены с предоставлением общежития". Горбачёв делает вывод: "То есть я был принят по высшему разряду, даже без собеседования, не говоря уже об экзаменах. Видимо, повлияло все: и "рабоче-крестьянское происхождение", и трудовой стаж, и то, что я уже был кандидатом в члены партии…", и далее – "как, наверное, и то, что я уже был активным участником общественной жизни: секретарем комсомольской организации школы, членом райкома комсомола…"
Я оставался беспартийным, но предполагалось, что вступлю в партию. Заведующий кафедрой профессор И. А. Славин ко мне очень хорошо относился и порадел за меня в партбюро – я оказался одним из первых в очереди на вступление. Полковник в отставке И. А. Славин долгие годы преподавал в военной академии, много лет был коммунистом, и он совершенно искренне считал, что оказывает мне большую услугу. Сказать ему "не хочу" было невозможно.
Членство в КПСС было против моей натуры, духа моей семьи и моих друзей. И я прибегал к типичным уловкам: "еще не созрел" и т. п.
Как-то секретарь факультетской парторганизации В. К., тоже выпускник физического факультета и почти мой ровесник, предложил мне поработать в избирательной комиссии. Я отнесся к этому как к просьбе приятеля, однокашника и ответил, что мне не хочется этим заниматься, но помогу. Разговор продолжения не имел. Позже я узнал, что факультетский партсекретарь сообщил в партбюро института об этом разговоре и вопрос о моем членстве в партии был тихо, к моему счастью, снят.
В те годы одним из вступительных экзаменов в Гидромет была физика. Я участвовал в приеме экзаменов почти ежегодно. В институт поступало много детей сотрудников. Я это чувствовал: зимой я замечал симпатию некоего сотрудника – при встрече он тепло и приветливо улыбался. К ранней весне знаки внимания становились более явными – человек спрашивал меня о моих делах, о здоровье членов моей семьи. К апрелю при встречах он уже брал меня за пуговицу пиджака и, разговаривая, снимал с него ниточки и пылинки. Я должен был откушать чаю с припасенным тортиком. В мае объявлялась проблема: поступает дочь, или сын, или племянник. Ребенок очень хороший, но слаб здоровьем или что-нибудь в этом роде. За два десятка лет я выучил этот алгоритм наизусть. В сентябре, после благополучно сданных экзаменов, когда я радостно встречал моего нового друга в административных коридорах, он приветствовал меня довольно сухо. Моя радость выглядела даже немного странно. Так эта гамма, с постепенным повышением теплоты общения и резким "обнулением", разыгрывалась каждый год.
В середине 1980-х годов мы впервые купили машину – знаменитую "копейку". Машине было лет двенадцать-четырнадцать, нам она казалась чудом техники и хорошо прослужила до середины 1990-х. Когда приходилось менять некоторые "родные" ее детали итальянского происхождения, мастера просили разрешения оставить их у себя.
Формально это был второй наш автомобиль. Первый я "получил" в Гидромете за хорошую работу. Мы перепродали его. Эта "негоция", по существу, была довольно невинна, но мы очень боялись последствий отступлений от закона. Машины в те годы были большим дефицитом. Я "получал" авто в большом новом магазине в Красном Селе. Магазин был полон покупателей – исключительно мужчин. Обстановка была как на вокзале, на котором серьезно нарушено движение поездов. Люди проводили в магазине по многу часов и дней. Получить какую-либо информацию было трудно. Работники магазина были недоступны и неприступны. Некоторые покупатели – как правило, грузные, небритые, в кожаных куртках – чувствовали себя как рыба в воде. Все было окутано легко читаемой тайной.
Перед покупкой "копейки" я пошел на водительские курсы. Когда дошло до практики, дело осложнилось. Я, в отличие от большинства, никогда не управлял машиной. Мне надо было все объяснять с нуля. Водитель-инструктор сидел в машине молча и недовольно. В методике обучения он был не силен, себя уважал и учеников терпел с трудом. Откатал я с ним свои часы без удовольствия и без большого толка. Подошли экзамены. Соученики были настроены нервозно. Ходило много слухов, гадали, кому и сколько надо заплатить. У меня были нехорошие предчувствия, но я решил побороться. Придя домой, соорудил тренажер: педалями были домашние тапки, а рукояткой коробки передач – ручка швабры, поставленной в ведро. Кроме занятий на "тренажере" я проехал несколько раз с приятелем по маршруту, где предполагалась контрольная езда. В контрольном заезде, увидев пешехода на проезжей части, я загодя, вероятно слишком загодя, сбавил скорость, то есть сделал так, как учили. Через короткое время инструктор, ехавший рядом, резко приказал мне остановиться и выйти из машины. У меня упало сердце. Морально я уже готовился к повторной сдаче. А это означало трату времени, денег и нервов. На объявлении результатов я узнал, что сдал экзамен, в отличие от многих моих более бойких соучеников.
Гараж у нас был недалеко от дома, у гостиницы "Прибалтийская". Гостиницу возводили буквально на наших глазах. Строила шведская фирма. Рабочие жили неподалеку. Это было событие для нашего района. Многие строители после окончания работ уехали домой с русскими женами. Жители района ходили смотреть, как организована работа на стройке. Многое было в диковинку: и порядок на стройплощадке, и вымытые машины, и вид столовой для сотрудников…
Вокруг гостиницы получился парадный микрорайон, с красивыми домами и даже с подстриженной травой. В соседнем доме открыли магазин "Березка", где за валюту продавали дефицитные товары. Валютой, по логике тогдашней жизни, могли обладать только иностранцы и немногие советские люди из числа выездных. Магазины были красивые, на западный лад. Работавшие в них люди и посетители составляли особый вид хозяев жизни. Я, мои родственники и друзья в таких магазинах не были ни разу. И вот как-то Егор нашел на улице мелкую индийскую банкноту. Егор в то время был на пике своей пионерской карьеры. Он потащил меня в эту "Березку". Я понимал, что наш поход будет неудачным, но решил проиграть всю пьесу с расстановкой и до конца. Мы вошли с Егором в большое мраморное фойе магазина. Было видно, что в нарядном торговом зале довольно много покупателей, но, похоже, это были не иностранцы и не "выездные" граждане СССР. Едва мы вошли, как нам навстречу двинулся швейцар, а стоявшие за ним милиционеры заинтересованно на нас посмотрели. Швейцар и милиционеры выглядели очень благополучными людьми. Швейцар загородил собою проход и спросил, чего мы хотим. Я ответил, что мы хотели бы что-нибудь купить. Есть ли у нас валюта, поинтересовался швейцар. Я ответил утвердительно. "Откуда?" – спросил он. Я удивился, что его интересуют такие подробности нашей жизни, и радостно поделился тем, что банкноту нашел сын. Швейцар не разделил моей радости, лицо его стало озабоченным, а милиционеры стали подтягиваться к нам, видимо почувствовав какую-то угрозу. Егорка стоял растерянный; он рос исключительно законопослушным. Швейцар разъяснил, что ничего покупать на эту банкноту мы не имеем права и нам следует сдать ее в банк в установленном порядке. Встал вопрос, куда именно сдавать и каков этот установленный порядок. Выяснилось, что сдача купюры в банк не поможет – как ни крути, мы нарушили закон и безболезненного выхода из ситуации для нас нет. Все это говорилось швейцаром спокойно и сурово. Молчаливая милиция усиливала давление. Я не стал оправдываться или защищаться, а полностью признал вину и выразил живую готовность тут же сдаться и ответить перед законом. Поведение маленького отряда изменилось: веская уверенность пропала, от нас хотели побыстрее отделаться. Я не стал усугублять ситуацию, и мы вышли из магазина. Егор был в задумчивости и некоторой растерянности.
К концу 1980-х примерно четверть моих друзей эмигрировали. Уезжали в Израиль, Германию, Америку, Канаду, в Австралию. На родине не было подходящей работы, и (или) люди не видели в стране будущего для себя и своих детей.
Отъезд в эти годы уже не был сопряжен с серьезными проблемами на работе, трудностями получения вызова, "битвами" в ОВИРе, издевательствами на таможне и проч.
Школьник Егор Сирота
Считалось, что уезжают навсегда. Это добавляло событию серьезности и даже трагичности. Моя семья тоже, конечно, думала об отъезде. Но не уехала; все-таки в нас была сильна привязанность к стране и не хотелось покидать ее навсегда. Кроме того, мы предчувствовали добрые перемены. Надежда окрепла в начале 1990-х. Это отмечает и Я. Кедми, специалист по эмиграции в Израиль: "Приход Ельцина к власти вселил в людей новые надежды. Многие в России, видя энергичную молодежь вокруг Ельцина, слыша речи о реформах, наблюдая крах советской власти и компартии, в которой видели источник всех бед в стране, черпали надежду в происходящих изменениях. Те, кто уже практически сидел на чемоданах, приостановили сборы на выезд". В нашей семье вопрос эмиграции решился, как мне кажется, правильно: Егор уехал в США продолжать образование, а мы остались в Петербурге и окунулись в новую для нас жизнь – предпринимательство. К сожалению, через двадцать лет "опять наметилась волна отъездов: люди, которым за сорок, меняют место жительства и меняют место ведения дел. Это не экономическая эмиграция начала девяностых, когда уезжали потому, что нет работы. Это, я бы сказал, политическая эмиграция: уезжают люди, довольные своим материальным положением", – пишет в 2013 году основатель торговой сети "Лента" (год рождения компании – 1993-й) Олег Жеребцов (Будущий Петербург. 2013.19 июня).
Мое отношение к советскому прошлому
Фирс. Перед несчастьем то же было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь.
Гаев. Перед каким несчастьем?
Фирс. Перед волей.
А. П. Чехов. Вишневый сад
Ужели к тем годам мы снова обратимся?
А. С. Пушкин. Послание цензору
Советское прошлое я не люблю. Хотя, как видно из вышеизложенного, особых притеснений я не испытывал. Но и повседневную жизнь в том, что касалось идеологии, я переносил с трудом, несмотря на то, что в шестидесятые, на которые пришлась моя молодость, политический климат смягчился. Как писал в те годы Е. Евтушенко в "Монологе голубого песца",
На звероферме, правда, перемены.
Душили раньше попросту в мешках.
Теперь нас убивают современно -
электротоком. Чисто как-никак.
Мое негативное отношение к советской действительности зародилось в раннем детстве. Помню напряженность дома в связи с неприятностями у родителей. У отца они были из-за социального происхождения, у матери – из-за национальности. Родители говорили об этом шепотом, так, чтобы я не слышал. Об этом же пишет А. Д. Сахаров в "Воспоминаниях": "Я думаю, что, пока я не стал взрослым, папа боялся, что если я буду слишком много понимать, то я не смогу ужиться в этом мире. И, может быть, это скрывание мыслей от сына – очень типичное – сильней всего характеризует ужас эпохи".
Я чувствовал, что родителей незаслуженно обижают какие-то нехорошие силы.
В детском саду я учил песни "На дубу зеленом два сокола ясных вели разговоры… Первый сокол – Ленин, второй сокол – Сталин", "О тебе – отца ревнивей – Сталин думает в Кремле". Более раннюю "Песнь о батыре Ежове" я, конечно, не застал. В этих стихах и во всем, что связано с ними, я чувствовал фальшь и все те же всемогущие силы.
Уже в раннем детстве я понимал, что говорить об этом не надо. Позже это чувство переросло в страх, который жив во мне до сих пор. Этот страх – особый, не тот, что испытываешь, например, при виде хулиганов. Тот можно и побороть, он иногда мобилизует, придает силы. Страх того времени больше похож на чувство, испытываемое при ночном кошмаре. Он не мобилизует, а парализует и наполняет какой-то животной тоской.
Бытовые неудобства того времени: очереди, жизнь в коммунальной квартире, печное отопление, отсутствие газа и теплой воды – почти не влияли на мое отношение к советской власти. Дефицит и неудобства переживались легко, были привычны и худо-бедно объяснялись недавней военной разрухой.
Поскольку мое отрицание советскости зародилось уже в раннем детстве, то, вероятно, оно идет не столько от ума, сколько от сердца. Важен характер, а не позиция, говорил кто-то из классиков.
Как же мое негативное отношение к советской власти совмещалось с тем, что я прожил при ней большую часть своей жизни: учился, работал, строил карьеру? Действительно, я прошел по обычной для тех лет лестнице: октябренок, пионер, комсомолец. В комсомол вступил под давлением классного руководителя, намекнувшего, что мое упрямство может создать неприятности отцу. В партию не вступил, это для меня было неприемлемо. Но в то же время я сдавал бесчисленное количество экзаменов по общественным наукам, сидел на комсомольских собраниях… Борцом с режимом я не был. Но я всегда старался не контактировать с властями по политическим и идеологическим вопросам и не поддерживать лично никаких их инициатив. Это удавалось – более или менее удачно лавировал.
Такова была позиция большинства в моем окружении.
Мой знакомый в те годы изучал историю Китая П-Ш веков нашей эры. Он говорил, что заниматься более поздним периодом для него интереснее, но невозможно – сплошная политика. Продолжил он свои штудии уже в Австралии.
Позиция, конечно, не героическая. Но даже она требовала наличия внутреннего стержня и определенных понятий о границах допустимого в тех бесчисленных компромиссах, на которые приходилось идти. Думаю, что люди с такой позицией сыграли свою роль в смене власти; они были необходимой почвой для перемен. К сожалению, время надежд было недолгим и ожидавшаяся "просвещенная демократия" так и не возникла.