Вольтер был его коллегой-историком. Он тоже напитал историю Петра Великого. "Орлеанская девственница" была поэмой, сочиненной на историческом материале. И в январе 1837 года Пушкин объяснял миру, что история не должна быть игрушкой изобретательного ума. Что в исторических сочинениях важна правда. "Подвигом честного человека" он называл поэму Соути, а не талантливое искажение этой правды, как у Вольтера.
За две недели до смерти Пушкин думал о необходимости серьезности и правдивости в сочинениях исторических.
И есть в "Последнем из свойственников" еще один мотив, который нельзя не заметить, – клевета и дуэль для ее пресечения…
7
Денежные дела его зашли окончательно в тупик. Получив в 1835 году ссуду в 30 000 рублей, он отдал половину своих долгов. К концу года у него оставалось около 28 000 частного долга, не считая 20 000 первой ссуды. Но ссуда вторая была ему выдана в счет жалования. Следовательно, в тридцать шестом году жалования он не получал.
Оставались доходы от имения, гонорары и предполагаемые доходы от "Современника".
Доходы от имения он перевел на брата и сестру. Деньги это были ничтожные, а хлопоты хозяйственные отнимали массу времени и сил. И ему все равно приходилось платить долги Льва Сергеевича.
Поскольку у него был теперь свой журнал, то печатать собственные произведения у других издателей было неудобно. Он напечатал в "Современнике" "Капитанскую дочку", "Путешествие в Арзрум" и многое другое. Таким образом гонорары прекратились.
А надежда на "Современник"?
За 1836 год "Современник" принес Пушкину 9000 рублей убытка. Повторялась ситуация "Истории Пугачева".
Первый и второй тома "Современника" вышли тиражом 2400 экземпляров. Третий – тиражом 1200 экземпляров. Четвертый – 900 экземпляров. Да и тот не разошелся. Интерес публики к журналу падал с каждым днем.
Казалось бы – странно. Ведь в "Современнике" печатались, кроме Пушкина, Гоголь, Вяземский, Жуковский, Языков, Баратынский, Тютчев.
Но не их сочинения определяли главное направление журнала. Пушкин в последний раз попытался осуществить свою мечту об издании историко-политическом. Издании, которое просвещало бы Россию в соответствии с его планом. Он старался печатать материалы по русской истории, материалы, анализирующие европейские события. В "Современнике" был напечатан "Джон Теннер". В "Современнике" печатались военно-исторические статьи Дениса Давыдова. К сотрудничеству в "Современнике" настойчиво привлекал Пушкин известного военного историка Сухорукова. В первом номере журнала появилась статья П. Б. Козловского "Разбор парижского математического ежегодника". В статье говорилось:
"Наука должна быть достоянием не только высших, но и низших слоев населения. Только тогда возможно процветание науки".
Речь шла о просвещении, необходимой предпосылке переустройства России.
Пушкин старался обеспечить сотрудничество именно людей ученых.
Софья Карамзина писала брату Андрею:
"Вышел второй номер "Современника". Говорят, что он бледен…"
В отличие от "Библиотеки для чтения", имевшей тираж 5000 экземпляров, "Современник" не старался развлекать публику. Он был совершенно серьезен. Публике эта высокая серьезность, эта историко-политическая проповедь оказалась не нужна.
Первой попыткой реализации великого плана была "История Пугачева". Последней такой попыткой было издание "Современника".
С "Истории Пугачева" началась финансовая катастрофа Пушкина. "Современником" она завершилась.
В 1836 году Пушкин не имел вообще никаких доходов. Убытки, которые он понес на издании "Современника", сделали его материальное положение безнадежным.
Он жил в долг, не имея никакой надежды с долгами когда-либо расплатиться. 20 октября он писал отцу:
"Лев поступил на службу и просит у меня денег; но я не в состоянии содержать всех; я сам в очень расстроенных обстоятельствах, обременен многочисленной семьей, содержу ее своим трудом и не смею заглядывать в будущее".
"Не смею заглядывать в будущее"… Жить было не на что в буквальном смысле. Он закладывал вещи. Ростовщику Шишкину он заложил лоханку, рукомойник, кофейник, шесть десертных ложек, двенадцать столовых ложек, одиннадцать вилок, двенадцать позолоченных десертных ложек, двенадцать ножей таких же, двенадцать вилок таких же, двенадцать чайных позолоченных ложек, три позолоченные ложки для соли, четыре десертные серебряные ложки, четыре вилки, четыре ножа, три ложки чайные серебряные, одну серебряную солонку, один серебряный соусник, часы брегетовские…
Он закладывал посуду и часы. И на это жил. Потом стал закладывать вещи, предоставленные ему для этого Соболевским. Ложка суповая, ложка рыбная, четыре соусные ложки, двадцать шесть хлебальных ложек, самовар в футляре, ситечко, сахарница… Вещи Соболевского, отданные ростовщику.
Так он жил в конце 1836 года.
Он пытался работать над "Петром". Готовил к переизданию "Историю Пугачева", хотя переиздавать ее было не на что – не было денег, а на доход от этого издания он больше не рассчитывал.
Но вряд ли труды его были успешны. Он осознавал тупик, в который завела его логика деятельности. Он писал отцу в том же октябрьском письме:
"Здесь я ничего не делаю, а только исхожу желчью".
Около Натальи Николаевны давно уже появился Дантес.
8
Он писал в 1836 году:
Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам…
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий.
Этот "алчный грех" не надо отождествлять с событиями внешними – с преследованиями цензуры, полицейской слежкой, нуждой. О таких – внешних – вещах Пушкин писал иначе. Страшное это четверостишие говорит о муках внутренних, муках душевных. Оно говорит о том тупике, который он осознал в страшные месяцы второй половины 1836 года.
Это осознание завершилось в августе.
5 июля он написал стихотворение "Из Пиндемонти". Это не перевод и не переложение. Это совершенно оригинальное стихотворение. Ссылка на итальянского поэта сделана для цензуры.
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья,
Вот счастье! вот права…
Это отказ от своих государственных замыслов. От своего плана. "…Для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов…" Ливрея здесь – отнюдь не камер-юнкерский мундир, которого Пушкин не домогался и ради которого помыслов не гнул. Тем более не было связано камер-юнкерство с властью. Нет, речь тут идет о прежних мечтах, мечтах 1831 года, с которых все началось. Мечтах о положении историографа-советчика, человека, направляющего действия императора. Ливрея – мундир официального историографа, власть – влияние мудреца на властителя.
А позитивная, так сказать, декларация
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам… –
это программа ухода – вспомним "Странника", – ухода от деятельности, направленной на внешний мир. Это программа "юноши, читающего книгу". Мотив ухода нарастал.
22 июля были написаны "Отцы пустынники".
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Любоначалие – властолюбие. От властолюбия, празднословия, обличения он старался отделиться. Так он трактовал свою деятельность.
Мотив ухода от деятельности перерастал в мотив ухода из жизни.
14 августа он написал "Когда за городом, задумчив, я брожу…"
Но как же любо мне
Осеннею порой, в вечерней тишине,
В деревне посещать кладбище родовое,
Где дремлют мертвые в торжественном покое.
Там неукрашенным могилам есть простор;
К ним ночью темною не лезет бледный вор;
Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,
Проходит селянин с молитвой и со вздохом;
На месте праздных урн и мелких пирамид,
Безносых гениев, растрепанных харит
Стоит широко дуб над важными гробами,
Колеблясь и шумя…
21 августа он написал "Памятник".
В "Памятнике" он говорит о себе только как о поэте. Только поэтические труды ставит он себе в вечную заслугу. От себя как мыслителя политического, как деятеля государственного он отвернулся. Ибо все изменило ему, кроме поэзии.
С тоской смотрел он вокруг.
19 октября 1836 года он писал Чаадаеву:
"Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен ‹…› Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние".
Но все было не просто. В том же письме писал он о грандиозности русской истории и преданности своей этой истории, истории его предков. Более того, он и в настоящем России старался увидеть черты обнадеживающие.
Совершенное отчаяние было для него невозможно.
Он отрекался в стихах от своей деятельности. И продолжал ее. Не столь интенсивно, как прежде, но продолжал.
В отличие от русского общества он не забывал свой долг.
Понимая безнадежность борьбы, он боролся до конца.
А давление враждебного мира становилось нестерпимым.
Подходили ноябрьские дни 1836 года. Начиналось физическое разрешение той духовной драмы, которая разыгрывалась с 1831 года.
9
В литературе он победил. Он победил императора с его армией и флотом. Он победил Бенкендорфа с его агентами. Он победил Булгарина с его могучей пошлостью. Он победил недоверие и непонимание друзей. Он победил свой "слепой и буйный век".
Он все это понимал. Свидетельством тому – "Памятник".
Для нас он – абсолютный победитель.
А для него самого?
Перед ним лежала Россия, ввергнутая в темноту и страдание. И уязвленная этим страданием душа его не знала покоя.
Ему не довольно было грядущей славы в веках. Ему необходимо было помочь этой несчастной стране немедленно. Он стал политиком, историком, проповедником.
Что произошло в уме и душе его за те шесть лет, что жил он новой жизнью? За те шесть лет, что вел он жизнь человека семейного и не только уже поэта, но историка и государственного мыслителя?
Заговор, на который уповали друзья его молодости, он отверг, как благородное заблуждение, не соотнесенное с реальным движением вещей и способное принести России только вред, ожесточая власть и увлекая молодые умы на путь несбыточных мечтаний.
Народное возмущение, справедливое по силе тягот и притеснений, он рассмотрел, взвесил и осудил как бессмысленное в своей неразборчивой жестокости, как бессмысленное в своем конечном бессилии и неумении победить.
Он поверил было в молодого царя – решительного, полного сил, даже с некоторой замашкой благородства, которое должно было в нем развить. Он поверил, что можно разумными советами и примерами направить царя на разумный путь и сделать его орудием просвещения и форм. Он поверил было, что из молодого дивизионного генерала может вырасти государь под стать Петру. Но царь оказался заурядным деспотом с повадками развратника.
Он поверил, что царь смягчился сердцем и вернет его друзей, без которых трудно было направлять Россию на путь просвещения и разумной свободы. Несколько раз надежда эта пропадала и снова появлялась в нем. Но царь оказался бессмысленно злопамятен, и благороднейшие умы страны были обречены на бездействие.
Он убедил себя, что если представить России идеал правителя и правления, то пораженное общество задумается над пороками своими и своих властителей. Но, рассмотрев как беспристрастный и глубокий историк характер и поступки Петра Великого, он не увидел в нем убеждающего примера, найти который надеялся. Он три года неустанно трудился – долги росли, заботы умножались – и, представив себе, наконец, создание свое в деталях, подробностях и общем смысле, он понял, что готов создать правдивую и важную по мыслям историю удивительного царствования, но предложить его России как непобедимый пример он не может. Да и то, что может он рассказать публике, не пропустит цензура.
В дни своей молодости он с надеждой смотрел на Европу. Европейские революции не только волновали кровь, они указывали путь к свободе. Но теперь, зрелым умом оценив происходящее, он сказал себе, что европейские движения чужды ему и для России непригодны.
Ему не удалось совершить задуманное. Он не смог указать России путь к просвещению и разумному счастливому устройству.
За шесть лет трудов и размышлений друзья перестали понимать его, публика перестала в него верить.
Когда он был уже мертв, Вяземский написал:
"Пушкин не был понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти…"
Он погиб не просто в борьбе с самодержавием и "светской чернью".
Он погиб в борьбе с русской историей, ход которой он пытался изменить.
Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой…
Он был первым в этом ряду подвижников.
1973
Часть вторая. Действующие лица
Пасынок империи
Едкий и проницательный Ермолов, будучи в отставке, говорил о кадровой политике Николая I, что, назначая кого-либо на ответственный пост, император неизменно ошибался, ни единого раза не сделал точного выбора. В этом не совсем справедливом пассаже тем не менее есть смысл, далеко выводящий за пределы взаимоотношений императора и опального, обиженного генерала.
Проблема селекции кадров, выдвижения или же, наоборот, отстранения людей от государственной деятельности была одной из самых драматических проблем имперской власти, мощно влиявшей на ее судьбу.
В этом отношении особенно характерны два царствования – Николая I и Николая II, во время которых, собственно, судьба империи и решилась. Хотя началась эта "кадровая драма" в последнее десятилетие александровского царствования.
Драма последнего императора была подготовлена царствованием его прадеда, роковые ошибки которого никому уже было не под силу исправить.
В марте 1861 года, в начале Великих реформ, породивших и великие надежды, великий князь Константин Николаевич, один из главных деятелей реформ, сказал только что назначенному министру внутренних дел Петру Валуеву:
"Мы 30 лет ошибались и думаем, что можем довольствоваться тем, что наконец благоизволили заметить ошибки, но не хотим допустить их неизбежных последствий. ‹…› Эти 30 лет мы будем не раз поминать".
Это говорил любимый сын покойного императора о царствовании своего отца…
Одна из тяжких ошибок и Александра I, и Николая I заключалась в последовательном отталкивании тех, кто, обладая недюжинными талантами, искренне хотел служить государству, не поступаясь при этом ни честью, ни своим мировидением.
Проблема взаимоотношений имперской власти с лучшими людьми России подлежит специальному изучению, ибо она никогда не теряла своей актуальности. Здесь же я предлагаю один выразительный пример этих взаимоотношений.
Спартанскою душой пленяя нас,
Воспитанный суровою Минервой,
Пускай опять Вольховский сядет первый.
Когда Пушкина, написавшего эти строки, четыре года как не было в живых, в начале марта 1841 года, сорокатрехлетний лицеист Владимир Вольховский умирал в своем маленьком имении в Харьковской губернии…
За три года до этого, накануне своей отставки, боевой генерал, участник бесчисленных сражений, предчувствуя скорую смерть, хотя, казалось бы, ничто ее не предвещало, писал в завещании:
"Предаю себя памяти родных и друзей моих, от сердца благодарю за дружбу и любовь их. Имевши счастие большею частию встречать справедливость и благоволение от всех, с коими я имел близкие сношения, – от сердца прощаю немногим, враждовавшим мне, испрашиваю для себя снисхождение тех, коих чем-либо оскорбил.
Благодарю лучшего друга моего, жену мою за нежную любовь ея, столь услаждавшую все время совместной нашей жизни. Да благословит ее Всемогущий возможным на земле счастием и утешит благополучием всех близких ея доброму сердцу, и особенно преуспеянием в добре детей наших, которых благословляю и предаю благости Божией. Благодарю любезное мое Отечество и великих Венценосцев Александра и Николая, доставивших мне образование и слишком щедро наградивших посильные труды мои для службы их. Благодарю Провидение, одарившее меня столькими благами и предохранившее от многих зол, которым по неблагоразумию своему и обыкновенному ходу вещей я мог бы подвергнуться. Поручаю себя строгости Божией и за пределами земного существования нашего, да простятся мне все прегрешения, волею или неволею сделанные, дурные и суетные помыслы, столь часто волновавшие слабое сердце, и да восхвалит душа моя до последней минуты всесвятое имя Божие!"
Отставной директор Лицея Егор Антонович Энгельгардт – лицеисту капитану I ранга Матюшкину от 14 апреля 1841 года:
"Вчера получил я известие о смерти Вольховского – после 8-дневной болезни. После выхода в отставку он жил в деревне жены своей, пытался заниматься хозяйством, да не по сердцу занятие это мелочное, единообразное. Он скучал и назад тому около месяца еще писал мне, что хочет пуститься служить по дворянским выборам, а так, если Бог благословит, то и вступить опять в государственную службу. ‹…› Вместо этого – гроб. Жаль Суворчика, он был бы полезный человек государству. Бедная жена с двумя детками!"
Последними словами Вольховского были:
"Мы будем счастливы, мы достигли своего назначения, – как тебе, Господи, угодно, так и будет, я не ропщу".
А ему было за что роптать на судьбу и на "великого Венценосца" Николая, по прихоти которого он, предназначенный для больших и славных дел, умирал в расцвете сил и военного опыта в опале и безвестности…
А как замечательно все начиналось!