- Почему нельзя? Почему? Ты же знаешь, что я умею с ними разговаривать.
Нельзя было продолжать спор на людях. Я отдал планшет Непочиловичу. Галина, чуть не приплясывая, повесила ему через плечо свой, и убеждала его, обиженно ссупившегося.
- Вы ведь знаете, я могу быть и переводчиком, там же переговоры будут.
Она едва сдерживала ликование и поэтому старалась быть сугубо деловой.
- А партбилет с собой?
- Оставить! Все - как в разведку, никаких документов.
Капитан кричал в телефонную трубку:
- Скажи третьему, пусть срочно передаст, чтоб в крепость ничего не бросали. И летунам пусть поскорее скажет. Понимаешь? Я иду в крепость на переговоры, я и те гости, которые сверху. Фрицевский генерал сам позвал. Понял? Повтори! Точно! В крепость ничего не бросать, противник сдается.
На прощанье я спросил оберштабсарцта, отмечены ли проходы через минное поле.
- Идите прямо по дороге и только по дороге.
Мы пошли.
Впереди шагал ординарец комбата, подняв все тот же госпитальный флаг. Позади нас двое связистов с катушками и телефонами тянули нитку.
Мы шагали по лесной дороге, по тонкому слою рыхлого снега. Переходили через завалы, перескакивали окопы: они были пусты, валялись патронные ящики, каски, какая-то рухлядь; в одном месте сиротливо торчал скособоченный пулемет. Видимо, начали снимать, потом передумали. Бехлер сказал:
- Вот оно, разложение… Так отходить - хотя и без боя. Кончена немецкая армия.
Прямо на дороге лежали каски, противогазы, фаустпатроны.
Высокие серо-тяжелые стены крепости. Вал в заснеженном кустарнике. Через ров - кирпичный мост с чугунными перилами, когда-то был, наверное, подъемным. Огромные железные ворота. Нигде ни души. В тишине внятны птичьи пересвисты и чириканье.
Едва мы приблизились к воротам, открылась калитка. Вышли два офицера без шинелей. Один взял под козырек, другой вскинул вытянутую руку по-фашистски, но, спохватившись, приложил ладонь к фуражке.
Я тоже козырнул и сказал, стараясь, чтобы было возможно спокойнее, будничнее:
- Генерал Фрике пригласил русских офицеров и уполномоченного комитета "Свободная Германия".
Старший из офицеров щелкнул каблуками.
- Генерал просит пожаловать.
- Я вас провожу, - начальник отдела, подполковник…
Я представил всех нас. Комбат держался так, будто ничего особенного не происходит. Галина супилась, чтобы казаться старше и суровее. Бехлер, бесстрастный, как всегда, щурился иронически. Подполковник представил капитана из штаба крепости. Очень худой и смуглый капитан посмотрел внимательно на нас. На френче железный крест, серебряная пряжка "За участие в атаках", золоченый овал, - больше трех ранений, - свастика в золоченых лучах, "германский крест 1-й степени"… Бывалый вояка. Мы вошли в длинную подворотню. Знаменосец и связисты несколько отстали. Капитан вполголоса:
- Подтянуться.
Румяный парень с катушкой рванулся так порывисто, что оттолкнул немецкого капитана, но тут же громко выдохнул "паррдон". Из подворотни вышли еще на один мост, который вел через канаву, отделявшую от второй, не менее мощной стены. Снова ворота, офицеры безмолвно козыряют и пропускают нас в калитку. В большом неровном дворе с обеих сторон стояли колонны солдат, у всех ранцы на спинах, некоторые еще и с мешками, чемоданчиками. Крякающие команды:
- Ахтунг! Штильгштандн! Линке ум! Ауген рехьц!
Отрывистое шарканье, треск сдвигаемых каблуков.
Мы шли вдоль строя. Я на мгновение растерялся. Отдавать честь? Но иначе нельзя. Старался только не очень тщательно, не напрягаясь, не задирая локтя, а так, небрежно, словно отмахиваясь. Капитан подмигнул:
- Принимаем парад.
Из первого длинного двора прошли в коленчатый переулок, там тоже тянулись шеренги солдат. Потом во второй, еще более длинный двор. И там полно солдат, и там по команде равнялись, шаркали, таращились. Мы шагали, козыряя. Внезапно сзади нарастающее рычание моторов и вокруг истошные крики: "Флигер! Флигер!.. фолле декунг!" Сотни солдат ринулись к стенам зданий, к штабелям каких-то ящиков, падали ничком, прижимались к земле, вжимались в ниши, в стены, кучами валились у дверей.
Мы шагали длинной шеренгой. Немецкий подполковник, комбат, Галина, я, Бехлер и капитан. Сзади топали наши связисты и знаменосец.
Подполковник, бледно улыбаясь, спросил:
- Вы не известили ваших летчиков?
Я старался не обнаружить, как мне страшно: леденящий ужас - погибнуть от собственных бомб! Именно сейчас, в самом конце!
- Разумеется, известили. Но кто знает, дошло ли вовремя извещение?
Нельзя было ни бежать, ни падать. Почему? Почему надо форсить перед побежденным противником? Мы не сговаривались, но и Галина, и комбат, и Бехлер, и солдаты, и я шли, не сгибаясь, ни на шаг не отступая в сторону… Оба провожающих офицера не отставали.
Два ИЛа, оглушительно-яростно рыча, пронеслись над самыми крышами. Я почувствовал: подворотничок липнет к мокрой коже, глаза жжет от пота. Вокруг во дворе перекликались, Галина раскраснелась, весело подмигнула - "до феньки". Темное лицо капитана вроде посветлело, он улыбнулся - "пронесло".
Но через несколько секунд опять, уже спереди, грохочущее раскатистое рычание, давящее к земле, рвущее за сердце. Связист ругнулся: на второй заход пошли…
И опять отовсюду истошные крики: "Флигер… флигер…"
И опять мы не упали, не побежали, только шагали чуть быстрее одеревеневшими ногами. И опять черные тени пронеслись грохоча, рванув за собой уплотненный воздух. Но ни бомбы, ни выстрелов. Когда они уже ревели сзади, я на мгновение ощутил острую боль в затылке: в реве моторов померещилась пулеметная очередь… И опять почувствовал, как заливает потом глаза, шею, спину.
Впереди виднелся проем - переход под домом. Там кишело серое крошево сбившихся в кучу солдат. Где же наконец вход к этому проклятому генералу? Слева у локтя - плечо Галины, сквозь шинель ощущаю, как напряжены мышцы. Но улыбается она так же нарочито весело - "до феньки". За ней капитан, посматривает вверх, прислушивается, будто ему просто любопытно. Немецкий подполковник шагает по-гусиному, бледен, губы стиснуты, косится на нас не то сердито, не то испуганно. Справа Бехлер, глядит под ноги скучающе - фаталист. Тонконогий капитан форсит, улыбается, наклонился к нему, что-то говорит. Сзади сопит молодой связист:
- Пошли на третий заход… пугают!
Наш знаменосец отбежал к середине двора - машет белым флагом. Совсем молодой парень, должно быть, недавно солдат, видел только наступления, победы. Вот он стоит посреди вражеской крепости в зеленой телогрейке, свалявшейся шапке, с белым краснокрестным флагом. Ему никто не приказывал, он сам вышел сигналить своим летчикам, чтоб не мешали.
Он стоит. Не может быть, чтоб ему не было страшно, но он залихватски машет флагом, задрав голову, широко расставив тонкие ноги в больших трофейных сапогах, а вокруг, вдоль стен, лежат вповалку вражеские солдаты, жмутся к штабелям каких-то ящиков.
Капитан сказал:
- Храбрый парень ваш солдат. Сразу видно, еще не устал от войны - нох нихт кригсмюде…
Мы шагаем мимо солдат, лежащих, полулежащих, скрючившихся, словно ввинчивающихся в кирпичные стены… Голоса едва различимы, будто в ушах ватные пробки, но рокотание моторов сзади уже издалека всверливается в череп, как бормашина в больной зуб. Оглядываться нельзя. Неужели на третьем заходе станут бомбить? Все мышцы одеревенели, нестерпимо болит затылок, рубашка промокла насквозь, ревущий грохот надвигался, оглушая и слепя, волосы мокры, точно голову мыл. Но опять пронесло.
- Прошу сюда.
Подполковник распахнул двери многоэтажного кирпичного здания. Спускаемся вниз, в подвал. Стены обиты деревом. Светлый коридор, устланный линолеумом, ковровые дорожки.
- Прошу сюда.
Дверь темно-вишневая. Большая комната. Мягкий свет плафонов и яркая настольная лампа в углу, против входа. Там широкий письменный стол. Телефоны. Бронзовый прибор. Из-за стола поднимается невысокий, белобрысый, гладко причесанный, с треугольно узким лицом человек. На френче красные с золотом генеральские петлицы. Стоит, упираясь руками в стол. У стены справа несколько старших офицеров встали с деревянного дивана.
- Господин генерал-майор, имею честь представить вам русских парламентеров. Господин майор… Господин капитан, фрейляйн обер-лейтенант гвардии и немецкий майор господин Бехлер. Прошу садиться, господа! Коньяк! Сигары! Может быть, кофе?
- Спасибо, господин генерал. Но мы пришли говорить об условиях капитуляции.
- Господа, я уже передал через оберштабсарцта, я не вправе капитулировать. У меня есть приказ, строжайше запрещающий капитулировать. Приказ высшего командования. Приказ - это святыня для офицера.
- Значит, вы намерены продолжать бессмысленное кровопролитие? Зачем же вы нас приглашали?
- Господа, поймите меня, я не могу капитулировать, но я не могу и сопротивляться… Здесь раненые без укрытий - две с половиной тысячи… Иссякли боеприпасы.
- Значит, вы сдаетесь?
- Я взываю к великодушию победителя, я полагаюсь на прославленное великодушие и благородство русского офицерства… Я прошу прекратить артиллерийский обстрел и бомбардировки с воздуха.
- Что это значит? Вы не хотите сдаваться, но просите, чтобы не стреляли. Господин генерал, мы четыре года ведем войну - беспощадную войну, а вы вдруг предлагаете какую-то странную военную игру.
Бехлер выступил на шаг вперед.
Пока он уговаривал генерала, я переводил капитану. Тот слушал, усмехаясь.
- Ладно, дьявол с ним. Пусть формулирует, как хочет. Но ты потребуй, чтоб ответил ясно: или - или. Будут они сопротивляться, когда наши части войдут в крепость, или нет? Нам нужно знать сейчас, а то уж на той стороне Вислы вышла на позиции артдивизия. Они долго ждать не станут.
Генерал слушал потупившись, оглядел своих офицеров, они стояли молча, смотрели на нас с вежливым любопытством. За второй дверью кабинета слышались голоса, выкликавшие монотонно отдельные слова: там был узел связи - интонации телефонистов похожи на всех языках.
Генерал заговорил утомленно, страдальчески:
- Я могу только повторить, я выполняю приказ и поэтому не могу подписывать никаких соглашений, не могу обсуждать никаких условий. Я полагаюсь на великодушие, благородство победителей. У меня больше нет сил, чтоб сражаться.
Капитан выслушал перевод и кивнул удовлетворенно.
- Ну что ж, коли так, значит, вроде ясно. Дай-ка мне кинжал.
Он подошел к столу и двумя короткими ударами немецкого штыка с рукояткой из плексигласа перерубил телефонные провода.
Генерал театрально схватился за лоб и тяжело опустился в кресло.
Бехлер заговорил с офицерами. Наши связисты уже устанавливали свое хозяйство на генеральском столе, и капитан кричал в трубку:
- Скажи третьему: порядок! Я уже в крепости. Давай сюда роту автоматчиков… Да поживей… Скоростным броском. Охранять склады, трофеи. Давай, давай!..
Не прошло и получаса, как по двору крепости уже сновали наши солдаты. Едва не началась драка между солдатами 38-й гвардейской дивизии и новоприбывшей 290-й, которая по плану должна была занять крепость и северную окраину… Наконец стали выводить гарнизон. Пункт сбора военнопленных был устроен в противоположной части города, в зданиях других казарм. Головной колонной в том строю, который встречал нас у входа, были врачи, санитары, цивильные медсестры. Их поставили первыми, чтобы знаками красного креста смягчить сердца победителей. Поэтому их первыми и повели, а две тысячи раненых остались без присмотра - молодой врач с фельдфебельскими погонами прибежал чуть не плача.
В крепостном дворе, у входа в склад, откуда наши солдаты уже тащили ящики с повидлом, стоял привязанный к столбу оседланный конь. Я крикнул раз, другой: "Чей конь?" - и, не получив ответа, взобрался на него, припустил галопом, догнал колонну медиков и повернул ее кругом марш. Конвоиры обрадовались: они не успели как следует запастись трофеями. Наши разведчики - их отличали маскировочные зелено-пятнистые шаровары, куртки вместо шинелей, кинжалы у пояса - ходили вдоль колонны, покрикивая: "Эй, ты, фриц, гиб ур, давай-давай", а кое-где потрошили ранцы.
Наезжая на них конем, как милиционер у стадиона, я орал:
- Отставить мародерство! Приказ маршала Рокоссовского: за мародерство - расстрел! Эти фрицы сдались добровольно. Командование обещало им неприкосновенность! Не позорьте командование и самих себя!
Галина, Бехлер и я повезли генерала Фрике и двух старших офицеров его штаба в дивизию к генералу Рахимову. Он выслушал мой рапорт, оглядев их без особого любопытства, вежливо кивнул:
- Ну и хорошо, что сдались. За это их солдаты должны им спасибо сказать… И солдатские дети и жены спасибо скажут. А мы за то скажем спасибо вам, дорогие товарищи, - он пожал нам руки, - очень хорошо поработали, товарищи. А теперь везите их в корпус, там, знаете, сосед обижается, что мы вперед залезли, его трофеи забираем… Вот и отдайте им главный трофей.
Потом было два дня отдыха. Мы ели до отвала, пили трофейные вина и коньяки, подолгу спали. На второй день генерал Рахимов перед строем торжественно благодарил своих офицеров - командиров полков, батальонов и рот, а в заключение благодарил нас за то, что очень помогли дивизии так быстро, так успешно и малой кровью выполнить боевое задание. Начальник штаба прочитал приказ о награждениях и представлениях к наградам. Среди представленных были и мы: Галина и Непочилович - к ордену "Отечественной войны" 2-й степени, я - к "Отечественной войне" 1-й степени, Бехлер - к "Красной Звезде".
Глава четырнадцатая.
Мартовские иды
Мы шли по мирной улице. Гражданских было уже больше, чем военных, много детей. Впереди внезапно взорвалась баррикада. Грохот. Дребезг стекол. Крики. Тонкая деревянная балка падала, жужжа, как огромный шмель, разбила балкон дома, к стене которого я припал скорчившись. Ударил в асфальт кирпич. Сзади гулкий шлепок, вскрик - и твердый удар клюнул меня в поясницу, распластав, как лягушку, на мокром тротуаре. Солдат, скрючившийся вплотную сзади, стонал - ему раздробило плечо.
Несколько секунд я боялся шевельнуть ногами - вдруг перебит позвоночник, и, значит, паралич до конца жизни. Когда почувствовал, что ноги движутся, встал сперва на четвереньки, потом и вовсе поднялся. Солдата унесли, а я побрел сам, блаженно ухмыляясь: цел! Даже боль в спине показалась терпимой…
Еще несколько дней прошли как в полусне, в пестром тумане, зыбком, хмельном, горячечном. Из Грауденца Галину и меня увезли кинооператоры Влад Микоша и Миша Кочерян. Я глотал какие-то немецкие анальгетики, много пил и ходил, с трудом распрямляясь. На трое суток мы застряли в Торуне.
Мы с кинооператорами остановились в квартире их приятельницы, пожилой, печально красивой вдовы польского офицера, расстрелянного немцами в 41-м году. Ее дочь и сын закончили нелегальную польскую гимназию. Вся семья и соседи принимали нас, как очень близких друзей. К нам присоединились еще трое летчиков-штурмовиков: молодой капитан, Герой Советского Союза, и два лейтенанта. Все эти дни и ночи мы пировали, пели, танцевали. Один из соседей, старый врач, объяснил мне, что контуженной спине необходимо движение.
- Пусть пан майор себя не жалеет, тогда пан Бог его пожалеет.
Это поучение мне часто вспоминалось и право же помогало еще много лет спустя.
Капитан с золотой звездочкой был веселым, артельным парнем. Он смешно, упрямо требовал, чтобы никто не говорил о войне.
- Говори, что угодно, хоть сказки рассказывай, но давай забудем о войне.
За любое упоминание о войне, о боях полагался штраф - большой бокал коньяка без закуски. Он учил нас пить на метры - ставить в ряд выпитые бокалы, у кого ряд длиннее - тот победитель.
На вторую ночь коньяк начал иссякать, хотя мы привезли ящика два. Тогда один из молодых собутыльников вспомнил, что его дядя - "пся крев, спекулянт" - натаскал из немецких складов тысячи бутылок и продает по страшным ценам. Но он знает, как проникнуть в старый гараж, где спрятаны запасы, уже не раз таскал оттуда бутылки… И если мы поможем, чтобы патрули не помешали, то взять можно, сколько захотим.
У нас не возникло сомнений. Изъять у мародера-спекулянта трофейный коньяк никому не казалось греховным. Отправились на "боевую операцию" двое молодых поляков, капитан, кто-то еще из наших и я. Идти нужно было несколько кварталов, но мы не надевали шинелей, чтоб в случае встречи с патрулем убедить, что гуляем неподалеку от дома. Два ящика французского коньяка "Аквавита" мы вынесли без затруднений. По дороге встретили патруль - четырех солдат, сунули по бутылке каждому, они проводили нас и только просили не горланить… В эту развеселую ночь мою контузию усугубила еще и простуда, обострился гайморит.
После обильных хмельных застолий все засыпали, едва добравшись до постелей, иногда я не успевал стянуть сапоги. Даже в сильном хмелю мы не позволяли себе ни вольных шуток, ни крепких выражений, ни слишком откровенных ухаживаний. Не позволили бы ни Галина, ни пани хозяйка. Она была неизменно приветлива, но иногда поглядывала строго, и мы ее побаивались. И все же возникали пары, постоянно соседствовавшие за столом, постоянно танцевавшие друг с другом, иногда уходившие погулять.
На третью или на четвертую ночь у меня был жар, не мог поднять головы, бредил. Не помню даже, как Галина и Непочилович доставили меня в деревню, где находилась антифашистская школа. Там вскоре жар спал, и я даже проводил занятия.
В Грауденце я в последний раз был в бою, а это был последний день в школе. Разумеется, я не думал, что он последний. Наши успехи, такие однозначные и бесспорные, казалось, должны перевесить все обвинения. Один эпизод этого дня помнился внятно. Старостой выпуска был молодой ветеринарный врач, служивший в тыловых частях; он попал в плен совсем недавно, очень старался нравиться советским офицерам. На каждом занятии он спешил высказаться; говорил подолгу, патетично, книжно, газетными "многосоставными" фразами, уснащая их латинскими словечками и свежеусвоенными оборотами, вроде "неизбежная победа пролетарской революции", "гениальное руководство великого полководца генералиссимуса Сталина", "победоносные советские войска, несущие свободу Европе и Германии" и т. п.
В этот день я рассказывал об особенностях нацистской пропаганды, потом о положении на фронтах. Когда я, как обычно, закончил лекцию предложением задавать вопросы, он стал говорить, что не хочет оставаться немцем, что теперь стыдно быть немцем после всего, что немецкие солдаты наделали… Надо уезжать за океан, в Америку, в Австралию, и там приобретать новую национальность…
Этот простодушный, не очень умный, но довольно образованный парень говорил, возбуждаясь, в голосе подрагивали слезы. Его товарищи хмуро смотрели на него, некоторые потупились. Это были немецкие солдаты марта 1945-го года. Все они еще помнили фанфарные сигналы победных сообщений, читали исступленно хвастливые речи Гитлера, Геббельса, Геринга, еще недавно верили в неотвратимое торжество Великой Германии. А теперь они слышали призыв - отказаться от своей национальности.