Смотри, как облаком живым
Фонтан сияющий клубится…
И в стихотворении, о котором еще будет речь:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои…
Кстати сказать, подчас "ты" явно, открыто переходит у Тютчева в "мы":
И рад ли ты, или не рад,
Что нужды ей? Вперед, вперед!
Знакомый звук нам ветр принес…
И ты ушел, куда мы все идем…
Прямо-таки поразительно, что Тютчев иногда уклоняется от формы "я" даже и в своей любовной лирике, где, казалось бы, просто неуместно "мы"! Вот строки стихотворений из "денисьевского цикла":
О как убийственно мы любим…
Нежней мы любим и суеверней…
Все это не могло быть чем-то случайным и несущественным. Правда, едва ли есть основания полагать, что Тютчев сознательно и целенаправленно "заменял" естественное для интимной лирики "я" на "мы" и другие имеющие аналогичное значение формы.
Здесь действовал не рассудок, а стихийная творческая воля, стремящаяся воплотить "я" в органическом единстве с "мировым целым", со всем "древом человечества высоким". Нередко эта воля открыто, обнаженно воплощалась в самой грамматической форме, но она, конечно же, воплощена и в тех стихотворениях, где речь от "мы" (и иные аналогичные формы) отсутствует.
И тщательный анализ таких стихотворений способен это раскрыть, хотя указанная творческая воля запечатлелась в них не столь наглядно и неоспоримо.
Словом, приведенные мною строки, в которых вместо законного, казалось бы, "я" выступает "мы", следует воспринимать как своего рода ключ к тютчевской поэзии, позволяющий открыть ее особенный закон, ее безусловную соборность.
В поэзии Тютчева вольно самораскрывается утонченная, развитая до предела личность, но в то же время дверь этой поэзии как бы настежь отворена всем, каждому, готовому свободно влить свое сокровенное "я" в соборный хор.
Обратимся в заключение к тютчевскому стихотворению, начинающемуся общеизвестной строфой:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои -
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, -
Любуйся ими – и молчи…
Как уже говорилось, в этом стихотворении обычно усматривают утверждение фатальной замкнутости и изолированности человеческой личности. Однако почему же любой вдумчивый читатель Тютчева с таким упоением принимает это стихотворение? Дело, очевидно, в том, что в целостном контексте тютчевской поэзии оно предстает вовсе не как символ разобщенности людей; его смысл, напротив, в утверждении высшего, благороднейшего человеческого единения.
Да, говорит поэт, у каждого из нас – и у тебя, и у меня, и у него – есть такая "душевная глубина", которую невозможно до конца высказать "другому" – невозможно ни мне, ни тебе, ни ему. Но каждый, любой из нас может и должен знать о ее существовании и благоговейно относиться к ней.
Ведь Тютчев прямо говорит каждому своему читателю, каждому человеку:
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум… -
в сущности, открывая тем самым, что такой "мир" есть не только в "твоей", но и в "моей", и в "его" (всякого "его") душе.
И поэтическое утверждение – даже как бы безусловное доказательство – наличия этого мира в каждой человеческой душе (и твоей, и моей, и его), во всех душах, вполне понятно, не только не разъединяет людей, но, напротив, создает, так сказать, достойнейшую основу для их подлинного единения, для истинной соборности…
О духовном наследии русских мыслителей XX века
21(9) января 1882 года родился Павел Александрович Флоренский. А в 1917 году, в канун революции, вышел в свет первый труд двадцатидвухлетнего тогда Алексея Федоровича Лосева (1893–1988).
В последнее время несметная орава малограмотных крикливых "экспертов" пытается убедить своих слушателей и читателей, что после 1917 года и до нашего времени в России не было подлинного развития мысли, что русская духовная культура продолжала существовать лишь в эмиграции и нам-де только и остается учиться у ее корифеев, дабы как бы на пустом месте создавать заново отечественную мысль.
Эта "версия" вроде бы подтверждается тем фактом, что судьба оставшихся на родине мыслителей была глубоко драматична или даже трагедийна, – из чего черпают лишний повод для проклятий по адресу этой самой "ненормальной" России. Между тем вся история человеческой мысли вообще исполнена драматизма и трагизма (об этом ухитряются "забывать"). Гений античной философии Сократ покончил с собой, не желая отправляться в изгнание, а величайший итальянец Данте вынужден был сделать выбор между сожжением на костре и пожизненным изгнанием (он избрал второе); одному из великих англичан Томасу Мору палач отрубил голову топором, а голова основоположника понимания всеобщих законов Вселенной француза Лавуазье была отсечена через два с половиной столетия более "цивилизованным" орудием – гильотиной, главные духовные вожди США и Индии – Линкольн и Ганди – были злодейски убиты, и т. д. и т. п.
П.А. Флоренский написал незадолго до расстрела: "Ясно, что свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонением". Это, конечно, предельно скорбная, но, увы, неустранимая истина бытия: чем значительнее духовное деяние, тем большее сопротивление оно встречает – в особенности, понятно, в эпохи переворотов и яростной борьбы различных сил. Но столь же верно и другое: чем мощнее сопротивление, тем выше духовный подвиг; героическое противостояние злу и лжи возвышает не только личность мыслителя, но и само его творчество. И при всех возможных оговорках нет сомнения, что русская мысль, развивавшаяся в труднейших условиях на родине, превосходит любые достижения ее эмигрантского "ответвления". Наиболее выдающиеся изгнанники признавали это. Так, живший в Париже С.Н. Булгаков написал в 1943 году о священнике П.А. Флоренском: "Не умею передать словами то чувство Родины, России, великой и могучей в судьбах своих, при всех грехах и падениях, но и в испытаниях своей избранности, как оно жило в отце Павле. И, разумеется, это было не случайно, что он не выехал за границу… Можно сказать, что жизнь ему как бы предлагала выбор между Соловками и Парижем, но он избрал Родину, хотя то были и Соловки, он восхотел до конца разделить судьбу со своим народом… и сам он и судьба его есть слава и величие России".
Это уместно отнести и к В.И. Вернадскому (который, прожив после революции около четырех лет в Париже, в начале 1926 года вернулся на Родину), и к А.Ф. Лосеву, А.Л. Чижевскому, М.М. Бахтину.
Стоит сообщить, что труды М.М. Бахтина (1895–1975) начиная с 1960-х годов были переведены на все основные языки, и с середины 1980-х годов в мире издается за год в среднем десяток книг и более сотни статей, посвященных изучению наследия этого мыслителя, чей творческий путь начался в 1919 году. Он общепризнан ныне одним из немногих крупнейших мыслителей XX столетия и безусловно крупнейшим представителем философии культуры. И уже одного этого факта достаточно, чтобы понять: только невежды или клеветники могут заявлять о прекращении развития творческой мысли в России после 1917 года!
У названных мыслителей старших поколений, естественно, были и есть родившиеся позднее продолжатели. Назову здесь имена трех, увы, ушедших из жизни: Л.Н. Гумилев (1912–1992), Н.И. Толстой (1923–1996), А.В. Михайлов (1939–1995).
Как уже сказано, деятельность русских мыслителей в революционную эпоху была нераздельно связана со смертельной опасностью. Ныне по сохранившимся документам установлено, что и Флоренский, и Лосев были обвинены в "национализме", "шовинизме", "фашизме" и т. д., а в те времена подобные обвинения означали по меньшей мере концлагерь. В действительности эти мыслители были просто верными сынами России. И Лосев даже после своего "осуждения" дерзал писать (цитируемые слова были опубликованы лишь в наше время) о самом имени "Россия": "Сколько связано с этим именем всякого недоброжелательства, даже злобы, хуления, ненависти… Водворились презрительные клички: "квасной патриотизм", "ура-патриотизм"… и пр., и пр. Это культурно-социальное вырождение шло рука об руку с философским слабоумием… По адресу Родины стояла в воздухе та же самая матерщина, что и по адресу всякой матери в устах разложившейся и озлобленной шпаны".
Такая же "шпана" хозяйничает сегодня на телеэкранах и в преобладающей части газет, и быть истинными последователями великих русских мыслителей небезопасно и в наше время. И, между прочим, не только потому, что современная телешпана с ненавистью клеймит этих последователей сконструированным ею малограмотным выражением "национал-патриоты"; мысль Флоренского и Лосева не совместима с пропагандой нынешних мародеров и с точки зрения социально-политических, и, шире, историософских основ.
Флоренский писал незадолго до гибели: "Капитализм – явление, ведущее в конечном счете к смерти… Политическая свобода масс в государствах с представительным правлением есть обман и самообман масс… представительное правление ведет к господству случайных групп и всеобщей продажности; пресса – ко лжи; судопроизводство – к инсценировке правосудия и т. д., и т. д. Вся жизнь цивилизованного общества стала внутренним противоречием, потому что разложились и выдохлись те представления, те устои, на которых строилась эта жизнь. Очевидности этого общего положения вещей не могут уничтожить многочисленные и нередко блестящие успехи современной цивилизации. Напротив, внимательный анализ всегда показывает, что они в особенности разрушительно-активны".
О том, как необходимо строить устои жизни России, П.А. Флоренский писал: "В основном экономическое направление обсуждаемого строя может быть охарактеризовано как… такая экономическая организация общества, при которой орудия производства принадлежат непосредственно государству… торговля, в особенности крупная, ведется органами государственными…"
Казалось бы, во времена, когда это было написано, дело и обстояло именно так. Но Флоренский тут же говорит о тяжелейшей "ошибке", которая может свести на нет все усилия: "Промышленность СССР идет в значительной мере на повтор заграничной ("догоняет")… надо решить вопрос о движении не по направлению западного типа и с обгоном, но о самостоятельном, индивидуальном пути, вытекающем из особенностей страны… многое из того, что за границей было естественно, у нас будет искусственно". К тому же "в убеждении ядовитости культуры распадающихся капиталистических государств обсуждаемый строй постарается сократить сношения с этими последними до той меры, которая необходима с целью информирования о научно-технических и других успехах их" ("Литературная учеба", 1901. Кн. третья, с. 37–98, 102, 104, 108).
Сегодня, когда с телеэкрана в души людей – в том числе неопытных, молодых и совсем юных – хлещет ядовитая жижа "цивилизованного" распада, слова Флоренского звучат воистину провидчески.
Через много лет, уже во время "перестройки", А.Ф. Лосев говорил своим ученикам, в сущности, о том же самом: "Я люблю Шекспира как саморазоблачение Ренессанса, потому что у него действуют титаны – Макбет и подобные ему, – которые, кроме себя и своего мировоззрения, ничего не признают. Вот почему между ними возникает борьба, и вот почему она заканчивается горой трупов в финале шекспировских трагедий – достойный венец абсолютизированного антропоцентризма!.. Куда дальше движется человечество? А дальше идет то, что противоположно индивидуализму. А именно: общественность и коллективизм, то есть социализм… Конечно, такой коллективизм, который не подавляет личность, а помогает ей развиться, предоставляет ей возможности и стимулы для самораскрытия… Но то, что коллективизм – требование времени, это для меня ясно. Ясно также, что индивидуализм, эта великая культура последних пятисот лет, прошла или проходит" (Лосев А.Ф. Страсть к диалектике. М., 1990, с. 64, 67).
История не терпит обрывов
Победа в войне и первостепенные достижения в научно-техническом развитии были обусловлены преодолением "отрицания" России с ее "проклятым прошлым" – преодолением, начавшимся в середине 1930-х годов и продолженным в послевоенное время.
Стоит сказать о том, что в начале 1990-х годов, в разгар всяческого принижения СССР, усиленно пропагандировалась версия, согласно которой атомная бомба была создана у нас в 1949 году только благодаря тому, что разведка "выкрала" в США ее "секрет". Мнение о решающей роли разведданных оспаривалось, однако истинная суть дела вовсе не в этом.
Ведь если даже и согласиться с тем, что вклад разведки имел огромное значение, необходимо понять и другую, гораздо более существенную сторону проблемы: без того мощного и широкого развития физики и химии в России, начало которому положил двумя столетиями ранее Ломоносов, любые разведданные были бы совершенно бесполезны!
Нет сомнений, например, в том, что без наличия к 1940-м годам когорты выдающихся ученых и технологов, часть из которых, кстати сказать, начала свой путь в науке еще до 1917 года, никакие добытые "секреты" ничего бы не дали.
Существенен и тот факт, что атомная бомба была создана в СССР четырьмя годами позднее, чем в США, а термоядерная – всего лишь девятью месяцами позднее. Нельзя не задуматься и над тем, что Великобритания (хотя ее ученые имели теснейшие связи с США) отстала от СССР в создании атомной бомбы на три года и термоядерной – на четыре, а Франция – соответственно на десять с лишним и на пятнадцать лет. Стоит напомнить и о датах пуска первых АЭС: в СССР – 1954, в Великобритании – 1956, в США – 1957 год; в 1959 году в СССР спущен на воду первый в мире атомный ледокол. Не приходится уже говорить об отставании других стран мира. Подчеркну еще раз: тот факт, что в СССР были научно-технические предпосылки для создания за короткий срок атомной бомбы, имел гораздо более существенное значение, чем "секреты".
Словом, только отказавшись от "отрицания" России, страна смогла добиться великих побед и в мировой войне, и в мировом научно-техническом "соревновании". И то и другое – ярчайшие проявления целостного развития страны. Так, Сталин в марте 1939 года – явно неожиданно для многих "ортодоксальных" большевиков – заявил в своем докладе на XVIII съезде партии, что у государства СССР должны "сохраниться некоторые функции старого (то есть дореволюционного. – В.К.) государства". Сказано это было в достаточно "осторожной" форме, но по существу тем самым кардинально ревизовалась послереволюционная политическая теория и практика.
Весьма показательна "ревизия" отношения к Церкви. Господствует представление, что она произошла во время Отечественной войны ради мобилизации священников и их паствы на борьбу с врагом. Но недавно был опубликован подписанный Сталиным текст постановления Политбюро от 11 ноября 1939 года, в котором, в частности, содержится следующий весьма выразительный пункт: "Указание товарища Ульянова (Ленина) от 21 мая 1919 года… "О борьбе с попами и религией"… отменить" (см. "Наш современник", 1999, № 12, с. 223).
"Поворот", начавшийся в середине 1930-х годов, был всецело закономерным явлением: после любой революции через некоторое время совершается реставрация, как бы восстановление утраченного прошлого, – правда, именно "как бы", поскольку реально восстановить прошлое невозможно, и дело идет, выражаясь точно, о восстановлении не прошлого, а связи с ним, о продолжении того ценного, что развивалось в прошлом.
И нельзя не видеть, что именно стремление восстановить связь с прошлым характерно для 1991-го и последующих годов: оно вполне наглядно выразилось в восстановлении дореволюционного флага, герба и т. д., даже – ни много ни мало – монументального храма Христа Спасителя в центре Москвы.
Как ни парадоксально это прозвучит, но нынешняя власть, идеологи которой более всего проклинают именно период нашей истории, начавшийся в середине 1930-х годов, вместе с тем в сущности стремится продолжить, довести до конца начатый тогда "реставрационный" процесс!
Однако теперешняя "реставрация" имеет, строго говоря, чисто формальный характер, ибо для нее нет реальной основы и почвы. Достаточно сказать, что если в середине 1930-х годов значительно более половины взрослого населения СССР составляли люди, родившиеся до 1900 года, то есть ставшие взрослыми еще в Российской империи, то к 1991 году таких людей, за исключением крайне немногочисленных долгожителей, не было. Общепринято, что смена поколений происходит через тридцать лет, и, следовательно, к нашему времени сменились три "постреволюционных" поколения (первое из них родилось до 1917 года, но достигло взрослости уже после него). И реально восстановить связь с прадедовским бытием и сознанием немыслимо.