А мы знаем, как важна была для королевы Маргариты аристократическая беседа и майевтика, начиная с ее первого длительного пребывания в Нераке и до самого конца жизни. [236]
Таким образом, ее детство, первые воспоминания, изложенные в знаменитых "Мемуарах", были проникнуты гуманистической культурой, к которой постепенно добавилась эрудиция. Апелляции в виде цитат и отсылок к разным авторитетам она делает для своего друга, Брантома, в оправдание своего начинания, деликатного и чрезвычайно нового для конца XVI века. С первых же страниц, при заключении "автобиографического соглашения", если воспользоваться выражением Филиппа Лежёна, она откровенно демонстрирует свой культурный уровень: "philautie" [самолюбие] – термин, позаимствованный у неоплатоников и встречающийся в строках Рабле, и далее – Фемистокл, Дю Белле, Александр Македонский, Библия, Тацит ... В дальнейшем отсылки станут встречаться реже, но все-таки их будет немало. Вместе с Элиан Вьенно мы полагаем: чем дальше мы углубляемся в изучение сочинений королевы, тем больше ее знания становятся "абсолютно органичными для ее мыслей и речи" .
"MEMУАРЫ": ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРОБЛЕМАТИКА
"Мемуары" и автобиография
Во Франции с семидесятых-восьмидесятых годов прошлого века вошло в обычай возводить зарождение автобиографии как жанра к интимному тексту Жан-Жака Руссо "Исповедь" . Филипп Лежён, литературный критик и эссеист, автор "Автобиографии во [237] Франции", попытался убедить в этом читателей, предложив в качестве критерия весьма удобное выражение – "автобиографическое соглашение", – очень простое понятие, хотя и устрашающей силы, если подумать о риторических стратегиях, которые используют писатели, желающие написать о себе, доверяя бумаге то, какими они были прежде, совершая возвратно-поступательное движение между образом "я" персонажа и "я" рассказчика. К сожалению, Ф. Лежен не распространяет "действие" свое "автобиографического соглашения" на авторов автобиографий, написанных до Руссо. Не отрицая значение этих ранних произведений вообще, он в "пристрастной [...] форме" относит их к "некой предыстории" , не представляющей реального интереса для тех, кто изучает интимные тексты и автобиографии. В свете такого критического взгляда было бы интересно обратиться к "Мемуарам" Маргариты де Валуа, чтобы показать, что ее текст, безусловно, не только целиком соответствует структурной схеме, предложенной этим критиком, но и внутренне вполне отражает литературную проблематику "автобиографии" при Старом порядке .
Так, в начале своего текста Маргарита де Валуа церемонно обязуется говорить о себе правду без всяких прикрас. Делая это заявление, она становится первой женщиной – одновременно автором, рассказчицей и героиней своей книги и тем самым выполняет одно из условий автобиографического соглашения. В основу текста она кладет собственную субъективность. В этом incipit [с первых слов – лат.] мемуаристка выдает свои намерения и направленность, которую хочет придать "Мемуарам". Но прежде чем продолжить наше эссе, надо задаться вопросом об адресате. Это – Брантом, ее верный друг, который первым начал письменный диалог. В самом деле, в "Жизнеописаниях дам" он дал ее портрет, [238] восхваляя как ее красоту, так и ум. "Она, – пишет он, – весьма интересуется всеми новыми прекрасными книгами, каковые сочиняются в области как церковной словесности, так и мирской; и если уж она начала читать книгу [...], она никогда не бросит ее и не остановится, пока не дойдет до конца" . Таким образом, письменные воспоминания королевы Наваррской возникли из сближения двух литературных жанров: из биографии ("Жизнеописание...") родилась автобиография ("Мемуары"), то есть "ретроспективный рассказ в прозе, в который реальный человек заключает собственное существование, когда делает акцент на своей индивидуальной жизни, в частности, на истории своей личности" . Первый признак некоего дружеского сговора (нового явления в этот период времени ) королевы и Брантома, выявляющего взаимное прочтение, поскольку оба их текста начинаются как бы с одного дифирамба, словно написанного одним пером, и, конечно, довольно льстиво, – это (повторное) выведение на первый план всего французского двора. Сочинение королевы Маргариты в какой-то мере отражает изначальную концепцию Истории в XVI веке – морального наставления, создаваемого с дидактическими целями с помощью искусно подобранных документов, обращений к мифологическим и историческим примерам. Вместе с тем оно относится и к жанру мемуаров, определенные элементы которого лежат в основе современного представления об автобиографии, только что описанного нами: это история некоего "я", некой личности. Действительно, принадлежность к жанру Истории черным по белому указана в начале "Мемуаров". Вместе с Элиан Вьенно мы можем сказать, что первое длинное отступление, некий excursus о даре предвидения Екатерины Медичи, "представляет собой одновременно [239] единственный отход от хронологического принципа в "Мемуарах" и текст декоративного характера в жанре Истории". Здесь же, прибегнув к риторическому пируэту, мемуаристка вновь напоминает о концепции всего произведения, сославшись на один из принципов авторов Истории: "История сохранила для нас ряд подобных примеров, начиная с античных язычников, таких, как призрак, явившийся Бруту, и многих иных, о чем я не собираюсь писать, поскольку моим намерением является не украшение этих Мемуаров, а единственно правдивое повествование и скорое окончание моих воспоминаний с тем, чтобы Вы быстрее их получили". Постепенно, охваченная энтузиазмом "воспоминаний", мемуаристка изгоняет Историю из своих "Мемуаров", заменяя ее текстами более личного характера, где истории становятся более задушевными, поскольку интимность для нее была формой контакта с другим человеком. Так, от рассказа о сражении при Монконтуре (октябрь 1569 года) мы переходим к истории о родах Фоссез, истории, имеющей для королевы несравнимо важное значение, как мы увидим в настоящем эссе далее. Тем временем автор текста сосредотачивается на себе самом, на "я" писателя. Отныне речь идет о достоверности – непременной составной части текста Маргариты; ее "Мемуары", которым она не даст "более славного названия, хотя они заслуживают быть названными Историей, потому что содержат только правду без каких-либо прикрас, на которые я не способна и для чего теперь не имею свободного времени", тем самым становятся зеркалом ее души, ее реальной или воображаемой личности.
Брантомовская биография дает мемуаристке другие преимущества. Якобы порицая "лиц, плохо осведомленных" или "недоброжелательных", которые не желают "рассказать правду по незнанию или же злому умыслу", она между строк помещает целое рассуждение насчет того, кто может писать Историю, причем обосновывает не только сказанное ее другом, но и поправки к его "Жизнеописанию...", которые очень хочет внести, ибо они оба были действующими лицами и зрителями одних и тех же событий, иначе говоря, "очевидцами". Итак, здесь осуждаются две категории людей: историки и, менее открыто, все хулители Маргариты, особенно автор или авторы "Сатирического развода" и, разумеется, Ле Га, ее заклятый враг, "этот опасный [...] и дьявольский ум". Эту непопулярность историков у мемуаристов Старого порядка очень верно отметила Надин Куперти-Цур, утверждающая в одной их своих работ: "Мемуаристы часто негодуют на историков, обвиняя [240] их в том, что те пишут историю заказную, льстивую и неточную, поскольку получают сведения из вторых рук, а также приукрашенную риторическими и беллетристическими приемами" .
И даже если мемуаристка поначалу собиралась исправить "исторические" ошибки, совершенные Брантомом в его рассказе о "По и [ее] путешествии по Франции", потом "о покойном маршале де Бироне", "об отъезде из замка [Юссон] маркиза де Канийяка" и, наконец, "о городе Ажене", она отступает от собственной линии поведения и быстро забывает о своем princeps [первоначальном. – лат.] плане. Переходя, таким образом, от риторических украшений к писательской практике, мемуаристка из историка становится писателем, а ее текст делается "полифонической формой Истории" . Тем самым мы не только движемся от биографии к автобиографии , но и от предыстории жанра к его пратексту (prétexte) .
Умолчания, многочисленные в структуре текста "Мемуаров", разнообразны. Что бы ни понимать под ними (отсутствие рассказа о событии или его изложение обиняками), они не так просты. Они побуждают читателя к акту творческого чтения, демонстрируя, какова подлинная сила воображения мемуаристки. В самом деле, из обнаруженных "пяти-шести ошибок" (у Брантома) ни одна так и не исправлена; напротив, перед нами произведение, вовсе не написанное "между прочим", как недомолвками пытается внушить автор, а тщательно выстроенное и продуманное, с намерением убедить как непосредственного собеседника, так и потомков. Складывается впечатление, что мемуаристка заполняет эти "пробелы", матрицы для вымысла вставками, уже похожими на то, что Венсан Колонна, а потом Серж Дубровски определили как "самопридумывание" (autofiction). "Мемуары" королевы Маргариты опередили свою эпоху. Они не соответствуют современным определениям [241] этого термина. Это не "Замогильные записки" Шатобриана, где "на склоне лет [писатель] пересматривает историю своей жизни, воскрешает ее в памяти, пытается найти в ней единство и смысл" , и тем более не подведение итогов, при помощи которого она пытается (вновь) обрести в себе внутреннюю гармонию, и даже не достоверное описание придворных и повседневных событий – это в некоторой мере все перечисленное сразу, нечто вроде образа моста через время, который она пытается наводить, может, немного нескладно, начиная с детства и первых воспоминаний: "События прошлых лет так переплетены с нынешними, что это обстоятельство вынуждает меня начать рассказ с правления короля Карла, с того времени, когда я была в состоянии запомнить что-либо примечательное для моей жизни".
В конце концов, оказавшись благодаря этому тексту в ловушке писательских фантазий, она улучшит, исправит всю свою жизнь, чтобы раскрыть во всей (или почти во всей) полноте свою личность, которую хочет представить потомкам . В таком случае перед читателями происходит привнесение в прошлое вымысла при помощи воображения Маргариты. Не смущаясь тем, что в результате рассказанное не соответствует обещанному, она делает упор на своей личной хронике и истории своей личности: она описывает себя такой, какой хотела бы быть, не допуская, чтобы in fine ее собственное "я" попало в плен коридоров времени. Кстати, указания на время даются неопределенные, оно мало значит в повествовании о ее жизни. Время расплывчато и неопределенно, как и ее ссылки на временные рамки: "когда мне было четыре или пять лет", "оба они, будучи шести или семи лет от роду", – и больше стесняет автора, когда речь идет о непосредственных последствиях Варфоломеевской ночи, длившихся, по ее утверждению, всего "пять или шесть дней". В ее "Мемуарах" вырисовывается некое субъективное, индивидуальное время, связанное не столько с событием, сколько с его отображением, первостепенное, даже жизненно важное время, ведь оно позволяет раскрыться ее многочисленным "я", формируя тем самым всю ее личность, которая выстраивается и обогащается за счет воспоминания о ее опыте. Так происходит [242] встреча описываемого объекта и описания, персонажа и мемуаристки и достигается даже их совпадение.
Однако, если верить Филиппу Лежену, жанр мемуаров – всего лишь "смежный жанр", с присущим ему "излагаемым сюжетом", отличающийся от благородной автобиографии, где показана "индивидуальная жизнь, история одной личности" . Но в тексте полно мест, где мемуаристка демонстрирует свою личность: в рассказе о смерти Жанны д’Альбре она воплощает прямоту и искренность в противовес лицемерию аристократок; в похвалах Брантому она особо подчеркивает трезвость своих взглядов; описав себя оцепеневшей от ужаса и жертвой обеих враждующих сторон, она снимает с себя ответственность за резню Варфоломеевской ночи. А что сказать о дерзком и решительном обращении к грозной матери? Тут Маргарита де Валуа решительно намерена не позволить далее помыкать собой, множеством слов и действий показывая, что останется верна своему мужу и другу. Кажется, достаточно доказательств, что именно ее личность, ее индивидуальная жизнь выведена на сцену и играет одну из главных ролей в "Мемуарах".
Даже если автор термина "автобиографическое соглашение" относит жанр "Мемуаров" к предыстории, предложенное нами доказательство, несомненно, позволяет рассматривать их как пратекст автобиографического жанра в его современном понимании, – впрочем, тексты, написанные до 1594 года, тоже можно было бы рассматривать как первые опыты, черновые наброски, предшествующие "Мемуарам" Маргариты де Валуа. Они являются предвестниками жанра, которому дал начало Руссо.
Следовательно, связь между текстом и раскрытием "я" осуществляется благодаря взгляду Другого – друга Маргариты Брантома. Чтобы ее услышали, мемуаристке приходится жонглировать намеками, но она достигает и определенной ясности, чтобы ее могли понять. Мы только что показали, насколько важным для нее было исправление ее биографии в целом ради борьбы со "слухами" и другими "сплетнями" , ходившими при французском дворе. [243]
"Мемуары": текст-фантазия, текст-рождение