Книгу писателя составили документальная повесть и очерки, где рассказывается о духовном становлении, отваге и самоотверженности советских патриотов во время Великой Отечественной войны: лейтенанте медслужбы Элле Ратушняк, дочери полка Саше Кондрашевой… Автор исследует истоки мужества малоизвестных героев.
Для широкого круга читателей.
Содержание:
Если ты жив, Айказ… 1
Здравствуй, Снежеть! 9
Мамы уходили на фронт 11
Каменский мост 15
К месту давнего боя 19
Марк Шевелев
Здравствуй, Снежеть!
Если ты жив, Айказ…
Рота залегла за крупными валунами, у подножия покатой, покрытой редкими деревьями горы. Впереди глухо шумел на серых камнях мутный, пенистый поток. Бегущая с гор вода пошевеливала кое-где лежащие трупы фашистских солдат в отяжелевших, ставших черными мундирах.
Посматривая в бинокль на вражескую сторону, командир роты лейтенант Сподобцев радовался тому, что водная преграда сковывает маневр противника. По-южному щедрое солнце клонилось за горы, пора было составлять донесение. Сегодня он обязан доложить за весь батальон. Комбат Майоров временно отбыл в ближайшее горное селение, где оказалась семья Майоровых. Скорее всего, однофамильцы, а вдруг…
У Сподобцева были еще дела в роте, и он раздумывал, как поступить с донесением: идти самому в штаб батальона или вызвать писаря к себе.
До слуха командира роты доносились стук лопат о гулкий каменистый грунт. Там, за зелеными кустами жимолости, по приказу Сподобцева, не дожидаясь темноты, окапывалась рота. Все были заняты делом. Командиры взводов пополняли боекомплект, санитары уводили в медсанбат раненых.
- Разведка бежит, - прервал раздумья лейтенанта молоденький связной.
Сподобцев взглянул на склон горы и увидел бегущего напролом через кусты сержанта Щукина из дивизионной разведроты.
- Откуда тебе известно, Ермолаев, - строго спросил командир, - что он из разведки?
- А он меня забраковал, - обиженно ответил молодой солдат. - Мы с Витькой Петрушиным добровольцами пошли. Мы давно решили проситься в разведку. А этот сержант возле начальника штаба крутился. Витька ему понравился, этого, говорит, обучу, а от меня отказался, слабаком назвал… Разве это справедливо, товарищ лейтенант? Неужто в разведке одна сила нужна?
- Служба везде служба, - назидательно заметил Сподобцев.
Но душой он понимал солдата. Сподобцев сам просился в разведку. Рисковая работа, но и воли больше. Вон Щукин, один, без сопровождения, куда-то бегал - и ничего, все с рук сойдет. А попробуй отлучись простой солдат! Да что там солдат. Он, Сподобцев, чуть под арест не попал, а всего-то без спроса в деревню заскочил на минутку. И ведь не в первом эшелоне стояли. Дисциплина. Нет, что ни говори, разведка на особом положении.
Сержант Щукин спрыгнул в траншею, снял с круглой, коротко стриженной головы вылинявшую, мокрую пилотку.
- Здорово, Сподобцев! - он протянул командиру роты, как равному, свою короткопалую ладонь.
Допущенная сержантом вольность еще более укрепила Сподобцева в мнении относительно разведчиков. Он пожал руку Щукину и тут же демонстративно отвернулся, продолжая рассматривать в бинокль передний край противника. Линзы приблизили противоположный берег мутной горной речушки, кусты и деревья.
Стояла осень, но зелень кругом была еще свежая и сочная. Кавказ - это не Таврическая степь, где уже в июне буреет и сворачивается лист на кленах и выгорает трава. Сподобцеву в свое время пришлось наблюдать степь круглый год. Работа у него до воины была такая - по степи на колесах. Поезда водил на перегоне Синельниково - Джанкой. Выглянет из кабины своего паровоза: степь да степь, глазу не на чем остановиться. Даст гудок - летит сигнал без задержки до самого моря. Все мечтали с женой съездить куда-нибудь к морю, в Крым или на Кавказ. Только поженились перед войной. Ему раз в год разрешалось бесплатно - в любой конец Союза. Так и не успели. Теперь вот пешком, считай, дошел.
Со стороны противника застучал пулемет без всякого видимого повода. У немцев такой порядок - периодически напоминать о себе.
Сподобцев пригнул голову и столкнулся с потным щукинским лицом.
- Послушай, ротный, - слегка заискивая, обратился Щукин. Я на верхней дороге немецкий автофургон засек. Сломался. Ремонтируют…
- Что ты мне докладываешь, - не отрываясь от бинокля, ответил Сподобцев. - У тебя свое начальство есть?!
Щукин замолчал. Он понимал, что этот автофургон Сподобцеву ни к чему, ради него ротный и одного бойца на передовой не тронет. Но случай представлялся редкий: фургон явно принадлежал трофейной команде, что было видно по возрасту и никудышней выправке вражеских солдат, копавшихся у колеса. Автофургон, видимо, отстал от колонны, которой никак нельзя было задерживаться ввиду надвигающихся сумерек. Рядом с автофургоном оставался лишь один мотоцикл с двумя автоматчиками.
На автофургон Щукин натолкнулся случайно, но опыт и нюх разведчика подсказывали ему, что, действуя быстро и дерзко, можно запросто отбить добычу - ведь только четыре фашиста возле нее. А унтера бы связать и в штаб! Свой план Щукин с горячностью изложил Сподобцеву, однако у командира стрелковой роты заманчивая идея разведчика живого интереса не вызвала.
- У меня своя задача, - отвечал он.
Однако Щукин был уже всецело поглощен фургоном и не думал отступать. Надев пилотку и застегнув воротничок гимнастерки, он по-уставному обратился к Сподобцеву. Если тот не может дать ему бойцов, пусть доложит о груженом автофургоне через штаб батальона по начальству, а там примут решение.
Сподобцев опустил бинокль. Видно, не отвязаться от этого настырного разведчика. Мало, что ему кроме своей роты проверять сегодня еще три, так на тебе, новое дело! Угораздило же Щукина выйти именно к нему.
Но дать людей все же придется, потому что если ждать из разведроты, то фургона и след простынет. А ведь был приказ: препятствовать вывозу фашистами ценностей с временно оккупированных территорий. Немцы спешно создавали так называемые "научные команды", которые грабили медицинские учреждения, архивы, музеи, библиотеки. Тяжело вздохнув (ведь роте до утра окопаться надо, подготовить пулеметные площадки, окопы, довести траншею до полного профиля), Сподобцев велел связному вызвать к нему комсорга роты сержанта Абгаряна и кого-нибудь из медиков, ну хотя бы санинструктора Кондрашеву.
Связной Ермолаев долго искал палатку санитарок. Ее отнесли подальше от позиции в заросли орешника. Палатка была пуста. На свежих постелях из еловых веток лежали три гимнастерки. Каких-нибудь два часа прошло, как рота заняла позицию, а санинструкторы уже освоились на новом месте, уже у них чистота и порядок. Связной осмотрел оставленные поверх солдатских одеял гимнастерки. По размеру самая маленькая, со старшинскими погонами и тремя красненькими нашивками за ранения над кармашком принадлежала, уже знал Ермолаев, симпатичному чернявому санинструктору Сашеньке Кондрашевой.
Ермолаеву, недавно появившемуся в роте, было семнадцать, и он, как многие новобранцы, с ходу влюбился. Он понимал, что шансы его ничтожны, что такая боевая девушка даже не взглянет на него. Кондрашева считалась дочерью полка. Говорили, что она с тринадцати лет в полку, с самых первых дней войны, а таких, как она, кто от Днепра дошел до Кавказа, раз, два - и обчелся.
Солдат обошел палатку кругом и услышал неподалеку, за кустами, негромкий женский говор и плеск воды. Ермолаев немного помялся на месте, затем осторожно раздвинул кусты и предупредительно кашлянул. Санитарки умывались, стирали.
- Ой! - испуганно прижав рубаху к груди, вскрикнула младшая из них.
Ермолаев узнал в ней Кондрашеву.
- Сподобцев вызывает, - сказал ей солдат, не отводя глаз от чернобрового санинструктора.
- Чего вытаращился? - накинулась на солдата краснолицая полная санитарка.
- Да нужны вы больно, - отмахнулся связной.
- Иди, я догоню, - сказала Кондрашева, краснея и не отнимая от груди скрученную рубаху.
Ермолаев, не спеша, удалился. Однако когда Кондрашева подошла к палатке, то снова увидела его, топчущегося невдалеке. Солдат сухим прутиком обивал листья на кустах.
- Готово, пошли, - Кондрашева вылезла из палатки, заправляя на ходу гимнастерку. - Ты из пополнения? Сахару хочешь? - Она достала из санитарной сумки, висевшей на боку, два куска сахару.
- Не-е, - протянул Ермолаев, - зубы не годятся. - Он звонко выговаривал "г".
- Москвич? - спросила девушка, с причмоком облизывая кусок сахару.
- Рязанский я, а Москва вот она, рядом.
- А в Москве все говорят на "гэ". Гришка, гад, гони гребенку, гниды голову грызут, - рассмеялась девушка.
И Ермолаев рассмеялся, хоть и не очень хотелось. Он готов был любые насмешки вытерпеть, только бы идти вот так рядышком с Кондрашевой по вьющейся среди зеленых кустов тропинке.
- Краса-то, - кивнул солдат на обступившие долину горы.
- У нас не хуже, - ответила Кондрашева.
- Где это у вас?
- На Днепре. Слыхал про такую реку?
- Слыхал.
- Прямо, на переправе живем. Воронова переправа. Раньше там пороги были. Лодкой не пройти: камни и бешеная вода. Но плотогоны проходили. Один порог большой, прямо против села, страшный, и название у него тоже страшное - Ненасытец. Потом плотину в Запорожье поставили, пороги вода скрыла, теперь пароходы ходят. Рыбы - завались!
- А мы-то на Оке. Тоже насчет рыбы сво-ободно, - сказал солдат. - Конские Колодези деревня называется.
- Почему Конские?
- Кто его знает? Может, потому, что колодези при дороге были. Там коней останавливали поить.
- Девушка там, поди, осталась? - осторожно полюбопытствовала Сашенька. И сама себе удивилась, как это она вдруг так разговорилась с совсем незнакомым парнем? А между тем ничего удивительного не было. Сашенька все время находилась среди взрослых людей. Самые младшие из них были на пять - семь лет старше ее. Ближе других ей был командир роты Сподобцев, земляк из Синельникова. Но ведь он - командир, не подружка, с ним о заветном не поговоришь. А этот, новенький, из пополнения, который шел теперь рядом и с таким интересом слушал ее, считай, погодок, да к тому же только месяц как из дому, от мирной жизни.
Большеротый Ермолаев шагал рядом и улыбался, и веснушки привольно разбегались по его красным щекам, по носу-бульбочке, даже по вздернутой верхней губе с золотистым пушком. Видимо, напоминание о девушке привело его в такое блаженное состояние. В возрасте Ермолаева уже бегают на вечерки, целуются, а потом не спят всю ночь, достают из-под подушки подаренный девушкой вышитый платочек и, поднося его к своим губам, снова и снова переживают все, что было в палисаде теплой лунной ночью.
Сашенька поглядела на довольное лицо молодого солдата и тяжко вздохнула. У нее-то ничего такого еще в жизни не было. Санитарки, которые жили теперь с ней в одной палатке, шушукались иногда между собой, и Сашенька улавливала по их улыбкам, по хохотку, что они сплетничают о парнях, но ее, Сашеньку, они в свои сердечные дела не посвящали: считали, мала еще.
Лежа по ночам в палатке с гудящими от усталости руками и ногами, Сашенька думала о том, какая у нее будет жизнь после войны, какие у нее будут муж и детки… Только сначала она, конечно, поступит учиться на врача. Если у нее даже отметки будут не очень, все равно должны принять, потому что у нее практика, она даже хирургу в медсанбате ассистировала. Сашенька представляла себя в сияющей белизной операционной с марлевой повязкой на лице и резиновыми перчатками на руках… и засыпала.
Первым на КП Сподобцева прибежал по вызову комсорг роты сержант Абгарян. Когда подошла Кондрашева, они говорили о том, что надо поскорее окапываться. Вернее, на это напирал Сподобцев, а Абгарян, жестикулируя, оправдывался.
- А! - махал он руками. - Лопата - не инструмент, понимаешь! Кирок мало. Ломов почти нет…
- Ладно, - оборвал разговор Сподобцев, завидев подходившую Кондрашеву. - Смотрите сюда. - Он стряхнул с развернутой карты комочки глины.
Все склонились над картой. Санинструктор отвела руку с сахаром за спину и протиснула голову между плечами Щукина и Абгаряна. Связной занял свое место неподалеку, то и дело поглядывая на Кондрашеву. Он слышал уже, что эти трое провоевали в пехоте два года и не растеряли друг дружку, а ведь по нескольку ранений имеют. Завидовал им связной: у него один товарищ был - и с тем разлучили. Ему бы такого боевого друга, как Сподобцев или комсорг Алеша Абгарян. Настоящее имя Абгаряна - Айказ, непростое для запоминания, его быстро заменили бойцы на мягкое русское - Алеша. Так называл друга и Сподобцев в неофициальной, конечно, обстановке.
- Вот здесь, комсорг, - показал на карте Сподобцев. - Правильно, Щукин?
Разведчик утвердительно кивнул головой.
- В штаб я доложил, - закончил лейтенант. - Приказано прощупать этот фургон. Абгарян, вы - за старшего. Возьмите двух бойцов, вот Кондрашева с вами. Если что по медицине захватите, она разберется. Но ей в засаде не участвовать. Ясно?! Находиться поблизости в укрытии. Знаете, кого возьмите с собой, Абгарян? Того долговязого полтавчанина.
- Соломаху?
- Во-во! Хозяйственный мужик. Не окопы роет - зимние квартиры. Да, если охрана больше, чем Щукину показалось, - он строго глянул на разведчика, - не встревайте. Сразу возвращайтесь. Ясно?
- Ясно!
Сподобцев сложил карту, спрятал в планшет, пожал всем руки. Щукин поплевал на окурок, размял его крепкими, грубыми, с потрескавшейся кожей пальцами.
- Двинули, что ли? - сказал он Абгаряну. - А то как бы не опоздать.
Они шли вчетвером по узкой тропе, петлявшей по лесистому склону горы. Впереди неслышно ступал плотный, коренастый Щукин, за ним стройный, узкий в талии Абгарян, потом санинструктор Сашенька Кондрашева. Замыкал шествие долговязый Соломаха.
Абгарян не стал брать больше солдат. Там, внизу, дорога каждая пара рук.
Полуденный лес медленно оживал после отшумевшего неподалеку громкого боя. Посвистывали синицы, стрекотали в траве кузнечики, муравьи бегали по свежему песку, отыскивая засыпанные при бомбежке ходы своих лабиринтов.
Люди шли молча, озабоченные внезапностью и необычностью задания. Только Соломаха что-то время от времени бормотал.
Бойцу при его почти двухметровом росте было неудобно идти за маленькой Сашенькой, но что поделаешь: поставили замыкающим, значит, выбора нет. Ходить вот так в разведку не каждому доверят. Считай, что собой товарищей прикрываешь. Сознание этого подбадривало и согревало Соломаху.
Перед глазами бойца мелко семенили пыльные яловые сапожки с разбитыми задниками и стоптанными каблучками. Видать, такой маленький размер не вдруг, отыскался на полковом вещевом складе. Мелькали неопределенного цвета чулки, ладно выкроенные из фланелевых солдатских портянок. Защитная стеганая лямка санитарной сумки врезалась девочке в плечо. На другом боку - пистолет в кобуре, фляга с водой. С таким грузом и в открытом поле нелегко, а уж через лес, сквозь заросли, тем более.
Шагая за Сашенькой, Соломаха семенил длинными ногами, то и дело спотыкался, конфузился при этом и сердился.
- Нащо такых дитей в армию беруть? - возмутился Соломаха вслух, ни к кому лично, однако, при этом не обращаясь.
Сашенька обиженно оглянулась: "Подумаешь!"
- А их никто не берет, - отозвался идущий впереди Щукин. - Они сами в полк просятся. Тот сиротой остался, тот без крыши над головой. А тут все-таки паек…
- Ни, - возразил Соломаха, - як можна, воно ж од горшка три вершка.
Тут приостановился молчавший доселе Абгарян.
- Послушайте, Соломаха, - сказал он. - Мне тут один старый горец объяснял: чем длиннее человек, тем ум короче. Я не поверил, да. У Кондрашевой, понимаете, есть воинское звание - старшина медслужбы, попрошу обращаться к ней по-уставному.
Сделав бойцу внушение, Абгарян зашагал дальше, только пожал плечами и вслух удивился:
- И как только дети могли терпеть такого учителя?
- Вы про мэнэ, товарищ сэржант? - удивленно спросил Соломаха.
- Про вас, про кого же?
Боец довольно захихикал.
- Я ж завхозом у школи робыв.
- Завхозом? - повернулся Абгарян, и его смоляные брови подскочили вверх. - Вся рота талдычит: учитель!
- То воны вас на пушку беруть, - невозмутимо парировал Соломаха.
Абгарян обиженно передернул плечами:
- Вернемся, я, понимаешь, кое-кому покажу "пушку".
Проторенная множеством людских ног и конских копыт старая тропа все круче и круче забирала в горы. До войны тут хаживала не одна группа туристов. Панорама зеленых ближних гор и чуть в отдалении заснеженных вершин была широка и величественна. Остановиться бы, передохнуть, полюбоваться, но не до этого четверым бойцам, тяжело взбирающимся по крутому каменистому склону. Чем выше - тем труднее дышать. Прогретый недвижный воздух не остужает потных, разгоряченных лиц.
Сашенька уже не сердилась на Соломаху. Как только услыхала, что он никакой не учитель, а простой завхоз, так вся обида мгновенно улетучилась. "Конечно, - улыбалась про себя Кондрашева, - какой из него учитель? Парты ремонтировать, окна стеклить, завозить на зиму уголь и дрова - на это он годится". Теперь в ее душе поднимались недовольство и обида против Щукина. Как он сказал: приходят за пайком? Да если хотите знать, ребята службу несут получше, чем некоторые взрослые. Сашеньке приходилось встречать сыновей полков - связных, почтальонов, санитаров, даже разведчиков. И что это были за ребята!
- А вот у меня и отец и мать живы! - запальчиво выкрикнула санинструктор из-за спины Абгаряна, да так громко, чтобы Щукину было слышно. - И дом целый!
- Что за разговоры! - остановился Абгарян. - Немцы, понимаешь, рядом, а они кричат, как на базаре…
Сашенька поправила сбившуюся на бок санитарную сумку и прибавила шагу. Каждому ведь не объяснишь, как попала в армию, да и не каждый поймет. На подобные расспросы она обычно отвечала коротко: пошла добровольно, попросилась на курсы медсестер. Такая полуправда устраивала и ее, и тех, кто интересовался судьбой девочки. А на самом деле было по-иному.
Первым военным летом, когда бои шли у Сашиного родного села Вороново под Днепропетровском, туда привезли больного воспалением легких полкового комиссара.
Красноармейцы, доставившие комиссара, положили его в лучшей хате, а сами побежали по селу в поисках фельдшера. А какой в Вороново мог быть фельдшер?! Ведь и селом-то Вороново можно было назвать с большой натяжкой, так себе, хуторок. Даже школы своей не было: ребятня бегала в соседнюю Алексеевскую семилетку. А уж если приболело дите или кого из стариков хворь доняла, то снаряжали лодку - и через Днепр, на правый берег, в участковую больницу. Там и фельдшера, и врачи.