К тому времени фашист уже занял Никополь. Алексеевку тоже отрезал, поэтому вороновцы по медицинской части перебивались сами как могли. Единственным местом, где можно было получить кое-какую медицинскую помощь, оставалась на хуторе хата старого колхозника Лукьяна Григорьевича Кондрашева. Правда, сам старик уже ни на какое врачевание особых надежд не имел. Он лежал иссохший и позеленевший от тяжелой и долгой язвенной болезни.
У постели отца постоянно хлопотала дочь Сашенька. Слабыми слезящимися глазами Лукьян следил за своей любимицей, которая возилась с мудреными порошками, пузырьками…
- Война пройдет, на врачицу учись, - не то просил, не то советовал тихим голосом Лукьян.
Жители Вороново знали, откуда у Сашеньки Кондрашевой склонность к медицине. Ее родные тетки, Александра и Галина, еще в империалистическую служили в полевых госпиталях сестрами милосердия. Потом закончили фельдшерскую школу и работали в районной больнице. Там, у теток, во время летних школьных каникул и пропадала девочка. У нее был даже свой маленький, сшитый по росту белый халатик и накрахмаленная косыночка с красным крестиком.
Солдаты, привезшие комиссара, отыскали хату Кондрашевых, оставили у порога свои длинноствольные винтовки, вытерли пот с усталых красных лиц, одернули гимнастерки. Один из них подошел к двери, второй, с перевязанной рукой, сел на лавку.
На стук никто не отозвался.
- В окно побарабань, - посоветовал товарищ.
Солдат постучал пальцем по стеклу, нагнулся и, заслоняясь ладонью от света, заглянул внутрь.
Наконец из хаты донеслись какие-то звуки, приглушенный собачий лай. Дверь раскрылась. В проеме показалось смугленькое детское личико с двумя аккуратными черненькими косичками, а рядом собачья морда с живыми карими глазами и свешивающимся ложечкой красным языком.
- Кондрашевы здесь живут?
- Мы - Кондрашевы, - ответила девочка.
Солдат улыбнулся. Можно было подумать, что маленькая хозяйка и пса причисляет к своей семье.
- Из взрослых кто дома?
- Папа.
- Позови-ка…
- Он больной. Теперь спит.
- А мама?
- На окопах.
- Сестра?
- Вам какую? - склонила голову девчушка. - Тасю или Шуру?
Солдат хмыкнул.
- Сколь же вас?
- Три.
- Тебя-то как звать-величать?
- Дина.
- Зови нам, Дина, ту сестру, которая врачевать может. Ну, - он оглянулся на товарища, - укол там, перевязку, банки поставить.
- Это Шура, - подтвердила девочка.
- Зови!
- Так все же на окопах, - удивляясь непонятливости такого большого дяденьки, ответила девочка.
Красноармеец кивнул товарищу и выпятил нижнюю губу: вот, мол, дела. Его напарник сделал козырьком ладонь и поглядел вдаль, за огороды, в выжженную яростным солнцем белую степь. Над сизоватой пыльной степью висело блеклых тонов небо. В его вылинявший, чуть подсиненный купол лениво поднимался дым.
- Проведешь на окопы? - попросили солдаты девочку.
- А папа что, один останется, да? - вдруг запальчиво ответила та.
- Я подежурю, - пообещал девочке один из красноармейцев. - Ты уж извини, у нас тоже беда: командир приболел, жар у него, температура.
Девочка понимающе кивнула головой, открыла нижнюю створку дверей, и пес с радостным лаем выкатился во двор.
- Только вы папе сырой воды не давайте, - сказала девочка бойцу, который оставался. - На плите кипяченая стоит…
Чем ближе подходили к лесозащитной полосе красноармеец и девочка, тем заметнее выделялись на фоне пыльной листвы акаций желтые и черные горы грунта - глины и чернозема. То тут, то там среди тонких стволов поблескивали на солнце лезвия лопат.
Вдруг кто-то резко ударил ломиком по куску рельса, подвешенного к дереву. Солдат глянул в небо. Мелодичный звук поплыл вдоль посадки и не успел еще угаснуть в чаще, как его настиг другой от повторного удара.
- Снедать, бабы! - раздался высокий женский голос.
- А я подумал, тревога, - сказал солдат, забрасывая винтовку за спину.
Свежевырытые траншеи пустели. Женщины и подростки втыкали лопаты в грунт.
- Вот наши! - обрадовалась Дина. Пес, увязавшийся следом, прыгал, норовил лизнуть в лицо.
- Уймите его! - прикрикнула на детей женщина.
Динина мать и сестры оказались на одно лицо: все смуглы, кареглазы, чернокосы.
- Бог в помощь! - сказал солдат.
- Казалы богы, щоб и вы помоглы! - ответила женщина, прижав к груди буханку домашнего хлеба и отрезая большой ломоть. - Приставайте до нас.
Солдат поблагодарил, но остался стоять.
- А ты чего здесь, Дина? - строго спросила мать. - Так ты за отцом глядишь, вот и надейся на вас…
- Она тут ни при чем, - заступился за Дину солдат. - Нам помощь нужна срочно. Командир слег, с воспалением… Надо бы банки поставить.
- Ото горе, - покачала головой женщина, раскладывая хлеб на чистом рушнике. - Значит, своих лекарей нет?
Солдат промолчал, но, видя, что и женщина помалкивает, произнес с едва слышной укоризной.
- Вы же, мамаша, видите, что делается.
Женщина покивала головой: мол, как же не видеть…
- Садитесь, поешьте, - пригласила она солдата повторно. - Все одно Шурку голодной не отпущу.
- Мы с собой возьмем, мамо, - вскочила на ноги одна из дочерей, та, что поменьше. - Человек же больной ждет.
Мать молча сняла с шеи белую в крапинку косынку, расправила на земле, сложила на нее половину приготовленной еды: сваренные вкрутую яйца, помидоры, сало.
- Семеновна-а! - крикнула она, подняв голову. И, услышав из-за деревьев ответное "эгей", предупредила: - Тут военный Шурку збирает, мабуть, до вечера, так знай!
Немало удивилась Сашенька, увидев больного комиссара. Он в ее представлении должен был быть обязательно молодым, высоким, в кожанке (какой же комиссар без кожанки), с маузером в кобуре и с саблей на боку. А тут на железной кровати, сильно прогнув сетку, лежал старый дядька, в несвежей исподней рубахе, полноватый, с нездоровым румянцем на дряблых, обвисших щеках. Он чем-то смахивал на продавца Захара из алексеевского сельмага. Даже не верилось в то, о чем рассказывал дорогой солдат: этот комиссар взорвал со своими бойцами переправу, когда на нее вступила немецкая колонна. А до этого просидел в воде несколько часов. Конечно, схватишь воспаление!
Сашеньке самой ставить банки не приходилось, но теткам не раз помогала. Теперь девочка сама себе удивлялась: получалось неплохо!
- Молодец, - ворочаясь, хрипел комиссар. - Золотые руки!
Потом Сашенька перевязывала раненого красноармейца. Он тоже подхваливал девочку. Один из бойцов предложил комиссару:
- Нам бы такую сестрицу!
- Годков бы ей на пять больше, - прохрипел накрытый двумя стегаными одеялами комиссар.
- На позиции, однако, раненых много, - заметил красноармеец, - а помощи нет. Может, проведем девочку…
Комиссар замотал головой:
- Нет.
Сашенька подошла к его постели.
- Товарищ комиссар, - сказала она, - вы не волнуйтесь, я помогу там и вернусь. Я еще банки буду ставить.
Военный, покряхтывая, приподнялся на локте:
- Не забоишься? Там ведь стреляют.
- Через Днепр что-о? - сказала девочка. - Я немцев живых боюсь.
- А ты их видела? - спросил солдат.
- В Никольское они как пришли, такое творили. Люди ночью Днепр переплывали, рассказывали… Я ведь не одна, с вами…
- Хорошо, - согласился комиссар, - сходишь на позицию, окажешь помощь, а то, действительно, остались мы без медицины совсем. Только туда и обратно. Своих предупреди обязательно, чтобы не беспокоились.
Сашенька пошла отпрашиваться. Вскоре она вернулась. В руках держала туго набитый портфель.
- Йоду набрала, бинтов, - сказала девочка.
- У нас пакеты есть, - ответил солдат. - А вот галстук, Саша, придется снять.
Девочка удивилась.
- Красное далеко видать, - объяснил солдат, - а у немца на берегу снайперы.
Девочка внимательно слушала бойца. Снайперы. Ей приходилось читать в книжках про охотников-снайперов. Это такие меткие стрелки, что белке в глаз попасть могут: шкурку дробью не портят. На войне мишень у снайпера, выходит, покрупнее. Нет, не думала Сашенька, читая книжку про охотников, что в живых людей будут целиться на околице ее тихого приднепровского села.
Бойцы держали оборону у самой воды. Это был левый низменный, заболоченный берег Днепра. Плавнями называли местные жители эту плодородную, илистую землю. Здесь они пасли скот, держали огороды. Для крестьянина-земледельца удобное, богатое место; для солдата, держащего оборону, - хуже не сыскать. В окопах, траншеях, пулеметных ячейках - сплошное болото, ноги не вытащишь, комарье заедает.
Сашенька, пригнувшись, переходила из одного укрытия в другое, и сопровождавший девочку солдат, то и дело оборачиваясь, просил: "Ниже голову, ниже!" Маленькая санитарка вздрагивала, когда на правом высоком берегу что-то бахало, и вслед этому баханью в воздухе над ширью реки, над топким берегом с узкой неровной полоской траншеи что-то проносилось с тяжким шелестом, а еще через мгновение взрывалось в, степи, высоко поднимая тучи пыльной земли.
- Давай портфель понесу, - предлагал красноармеец.
- Ничего, я сама, - отвечала девочка.
Запас медикаментов истощался. Вышли все пакеты и бинты. Девочка стала экономить, да поздно. На раненом пулеметчике в самом конце линии обороны пришлось порвать нижнюю рубаху.
Сашенька перевязывала бойцу голову и видела перед собой настоящий пулемет, точно такой, как в кинофильме "Чапаев": на колесах, с прицелом, с двумя ручками.
Домой девочка вернулась затемно. Если бы она огляделась вокруг, то увидела бы, какая чудесная ночь стоит на дворе, как щедро вызвездилось небо, будто добрая рука продавца Захара высыпала на оббитый темным дерматином прилавок сельмага самые красивые брошки и монисты.
В доме все уже спали, только в горнице тускло посвечивала керосинка. У стола, склонившись над шитьем, сидела мать. Она вздрогнула на дверной скрип и подняла голову.
- Что ж поздно так, доченька?
- Ой, мамочка, - голос Сашеньки дрожал, - что же там делается?!
Мать испугалась ее вида, но подавила в себе готовый вырваться крик. Дочернино лицо было бледнее стены, темные глаза широко раскрыты.
- Сядь, посиди, - засуетилась мать, - вот попей холодной водички.
По тому, как звякала о зубы кружка, мать понимала, что дочка там, в окопах, видела, но начни жалеть - еще хуже расстроишь. Пусть уж так отойдет. Нагрела воды, принесла оцинкованное корыто, помогла раздеться, выкупала.
- А это что? - словно сонная, спросила Сашенька, когда мать надевала на нее блузку.
- Новую вышила тебе, - сказала мать, - как обещала, ко дню рождения.
- Сегодня разве? - чуть удивившись, но тем же отрешенным, усталым голосом спросила дочь.
- Сегодня, сегодня, - кивала мать. - Пятнадцатое августа. Четырнадцать годков тебе.
Сашенька сидела у стола, обхватив голову руками.
Мать что-то придвинула к ней, накрытое белой тряпкой, теплое, пахучее…
- Может, попробуешь? Твои любимые спекла, с абрикосами…
Девочка машинально потянулась к тарелке, надломила один пирожок.
- Ой, мамочка, - жалобно застонала она, - плохо мне, в животе болит…
- Ну положи, не ешь, - тяжело вздохнула мать, - пойдем на воздух.
На пороге девочка вдруг икнула и скорчилась, ее начало тошнить.
- Ничего, ничего, доченька, пройдет, - поддерживала ее за плечи мать, - это бывает. - А про себя ойкнула: "Господи, да за что же ребенку-то такое наказание?"
Спазмы у девочки были долгие и болезненные. Мать то и дело подносила ей холодной воды, заставляла пить через силу.
- Все, больше никуда не отпущу, - укладывая Сашеньку в постель и чувствуя, как ту бьет дрожь, говорила мать. - Хватит, насмотрелась. Вам с Таськой уходить надо. У нас родственники есть в Запорожье и в Донбассе. Все-таки город, легче схорониться. А тут хутор - все на виду.
- Я-я н-никуда не п-поеду, - бормотала девочка.
- Ну, хорошо, хорошо, - соглашалась мать. - Утром гуртом побалакаем.
Перед рассветом под окном хаты Кондрашевых затопали тяжелые солдатские ботинки, раздался беспокойный стук в стекло и хриплый мужской голос позвал:
- Медсестру можно?
Анастасия Тимофеевна нащупала ногами шлепанцы, накинула платье и направилась в сенцы. По хриплому застуженному голосу она узнала бойца, который приходил днем за дочкой в лесополосу. Снимая крючок у дверей, женщина сердито жаловалась в темноту:
- Хоч ночью бы дали дитю отдохнуть. Какая она вам медсестра?.
- Мамаша, простите, - подбежал к открывающейся двери солдат. - Раненые с берега. Некому перевязать…
- Не пущу, - сказала женщина. - Еле заснула. Стошнило ее, чуть всю не вывернуло. Ребенок же… надо жалость иметь. Лучше я уж сама пойду…
- Шину сможете наложить?
- Какую такую шину?
- Ну, если рука перебита или нога?
- А, - вспомнила женщина, - досточки такие с двух сторон. Не-е, не смогу. - Она поднесла пальцы ко рту и тяжело вздохнула.
Солдат рукой придерживал дверь, боялся, как бы хозяйка не закрыла и не оставила его без ответа.
- Мамаша, поймите, люди же помирают…
- Еле заснула, - горестно покачала головой женщина и с неохотой пошла в комнату.
Сашенька не хотела вставать.
- Там опять за тобой, - гладила дочку по теплой щеке мать.
- Я спать хочу, - бормотала Сашенька, натягивая одеяло на голову.
- Что поделаешь, доченька, - тормошила ее за плечи мать, - потом отоспишь. Надо иттить. Я сейчас и Таську подыму, она подсобит…
…Хата, в которую солдат привел полусонную девочку, была полна хрипа и стона. Девочка открыла дверь и отшатнулась:
- Я боюсь, дядя…
- Ну что ты? - уговаривал ее красноармеец. - Днем под обстрелом не боялась. Давай руку, я рядом буду, помогу.
Они вошли в душное, со спертым воздухом помещение.
- Потише, робя, зубами-то скрипите, - попросил красноармеец. - Только сестренку пугаете.
Стоны заметно поутихли.
- Окна бы открыть, - сказала Сашенька.
- Ни-ни, - замотал головой боец. - Он на свет прицельным бьет, а то бомбанет. Потерпят…
Пришла Тася с подружкой Дусей Песоцкой. Дело пошло быстрее. Когда рассвело, в хату заглянул командир. Этот был похож на того, которого по книжкам представляла Сашенька. Хоть и не в кожанке, но высокий, молодой и пистолет на боку. Командир осторожно переступил через ноги двух девчат, что спали в сенцах сидя, положив головы друг дружке на плечи. Третья, самая меньшая, ползала по комнате на коленях между ранеными и поила их молоком из кружки.
- Угости молочком, - попросил командир.
- Там, на окне, кружка, - сказала девочка.
Командир зачерпнул из ведра, задвигал кадыком, крякнул от удовольствия и со стуком опустил пустую посуду на подоконник.
- Сейчас телеги подадут. Погрузим раненых - и в медсанбат. Поможешь до места довезти, и все, - командир сообщил об этом, как о решенном деле. - Спасибо, дочка. Выручила. Благодарность объявим. Понравилась ты нашим, особенно комиссару. Видно, говорит, что человек с совестью. Была бы чуть постарше, взяли бы с собой, зачислили на довольствие, форму выдали. Как, отпустила бы мамка?
Со двора донеслись звуки подъехавшего обоза: тележный скрип, стук копыт, людской говор. На пороге хаты показался пожилой солдат в телогрейке, с кнутом в руке.
- Прибыли, товарищ командир, - он неловко поднял к виску согнутую ладонь, отдавая командиру честь.
- Ну, будем поднимать, - словно бы советуясь с Сашенькой, сказал командир.
- Вы пока перенесете, я домой сбегаю, - торопливо подхватилась девочка. - Я быстро соберусь.
Сашеньке было приятно, что и комиссар, и командир похвалили ее. Но нечто большее, чем простая человеческая благодарность двигало сейчас ею. Раньше, когда она помогала теткам возиться с больными, было в ее действиях что-то от детского любопытства, от игры в доктора. Сейчас произошло другое. Без нее не могли обойтись, она почувствовала себя взрослым, необходимым человеком. С ощущением значительного превосходства девочка переступила в сенцах через ноги спящих девчат и побежала домой.
Вскоре она вернулась. Командир приветственно кивнул Сашеньке, указал на переднюю повозку. С покрытых соломой и шинелями телег смотрели на маленькую медсестру раненые. Голова ее была низко, по самые глаза, повязана цветастым платочком, в руках девочка держала свой неизменный портфель и узелок с харчами.
Тася и Дуся, обе заспанные и озябшие от утреннего тумана, стояли в обнимку у причелка хаты.
- Ты куда? - крикнула младшей сестренке Тася, видя, что та устраивается на телеге.
- Я только до Солоного их провожу, - ответила Сашенька. - Я маме сказала…
Командир попрощался с девчатами, с хозяйкой, у которой стояли на постое, и махнул переднему ездовому. Заскрипели колесные оси, затарахтели колеса по сухой комковатой дороге.
Раненый, лежавший рядом с Сашенькой, застонал. Девочка осторожно приподняла его тяжелую перевязанную голову и опустила на колени.
- Пить, сестрица… - попросил боец.
Сашенька нащупала в соломе флягу и потащила ее к себе.
Обоз, поскрипывая и следя конским навозом, выползал за околицу. Несмотря на ранний час, у калиток молча стояли немногочисленные жители степного хутора. Всходило солнце. Наступал день шестнадцатого августа тысяча девятьсот сорок первого года. А восемнадцатого в село вошли фашисты. Домой Сашенька вернуться не успела…
Щукин поднял руку и прислушался. Под легким ветром бесшумно покачивались вершины деревьев.
- Давайте влево примем, - вполголоса предложил разведчик Абгаряну. - Хоть тропки нет, зато время экономим.
Они стали карабкаться вверх по крутизне, хватаясь за ветви встречных кустов, выступающие наружу корни деревьев… Мимоходом Щукин показал Абгаряну заросшую травой давнюю тропку, ведущую к старому высохшему колодцу: авось пригодится что-нибудь спрятать.
Вскоре лес поредел, и в просветах между стволами показалась белая накатанная дорога. Не выходя из-под защиты деревьев, Щукин повел группу параллельно этому петляющему, давно проторенному в горах пути.
- Стоп! - донесся до Сашеньки приглушенный возглас разведчика.
Девочка резко остановилась.
Впереди открылась пустынная поляна, на которой стоял сложенный из дикого камня домик. Небольшая дверь его и узкие, похожие на крепостные, окна были наглухо закрыты. Обширное подворье, выложенное обросшими травой плитами, казалось бы заброшенным и забытым, если бы не чужой громоздкий мотоцикл с выгнутым рогатым рулем. Щукин подал условный знак: всем залечь.
Сашеньке было жаль пачкать форму, но делать нечего. Ползать по-пластунски ей не привыкать. В донецких и сальских степях на животе не одну сотню верст проползла: невелика наука. Подтягиваешь правую ногу и одновременно вытягиваешь левую руку, отталкиваешься правой ногой, потом - наоборот. Вот так, как уточка, и переваливаешься с боку на бок.