Стоило какому-нибудь казаку сделаться "державцею", т. е. получить административную власть над известным округом, как он уже претендовал на "послушенство" крестьян этого округа. Сначала это выражалось в сравнительно скромных требованиях, потом требования росли, увеличивались, пока не завершались полным порабощением. Если казак располагал незаселенной землей, он приманивал на нее крестьян обещанием всевозможных льгот, а когда те поселялись, они оказывались через некоторое время в тяжелой зависимости от владельца. Обычно поселявшиеся слободами на таких землях крестьяне получали право не нести никаких повинностей в пользу землевладельца в течение первых десяти лет. По отбытии этого срока они обязаны были платить владельцу по сто талеров в год, осматривать местный млинок (мельницу) и возить |99: из него размол. И это все. Никаких других повинностей не полагалось. Новые паны, однако, начали повсеместно нарушать это обычное право,- требовать годовой чинш раньше положенного срока и облагать слобожан различными работами. Гетман Мазепа узаконивает этот произвол и издает в первые годы XVIII века универсалы, согласно которым крестьяне два дня в неделю обязаны работать в пользу соседних панов, да еще платить овсяную дань. Видимо, в это время начала складываться известная народная песня:
Ой горе нам, не Гетьманщина -
Надокучила вража панщина,
Шо ходячи поиси, сидячи выспишся!
Як на панщину йду - торбу хлиба несу,
А з панщины йду - ани кришечки,
Обливають мене дрибни слизочки!
Сечевики, постоянно враждовавшие с Мазепой, нередко пользовались в своей агитации крепостнической политикой гетмана как мотивом для разжигания недовольства в народе. Из Запорожья шли обличительные листы: "Мы думали, что после Богдана Хмельницкого народ христианский не будет уже в подданстве; видим, что напротив, теперь бедным людям хуже стало, чем при ляхах было. Прежде подданных держала у себя только старшина, а теперь и такие, у которых отцы не держали подданных, а ели свой трудовой хлеб, принуждают людей возить себе сено и дрова, топить печи, да чистить конюшни" .
В 1727 году некая Даровская, в Стародубском полку, потребовала от своих слобожан явиться на панщину в то село, где она жила. "Мы не поехали,- рассказывают слобожане,- помня договор, чтобы платить только годовой чинш по сто талеров и быть уже свободным от всякой панщины. Поноровивши некоторое время, Даровская снова прислала нам приказ, чтобы ехали мы на ту панщину неотмовно; и мы, исполняя тот приказ Даровской, яко комендерки своей, выслали на панщину тридцать пять своих парубков, которых Даровская приказала всех без исключения |100: тирански батожьем бить, приписуючи вину сию, что за первым разом не поехали на панщину. А потом позваны были во владельческое село и все мы, хозяева, где, зазвавши нас во двор, приказала Даровская, по одному оттуда выводя, нещадно киями бить, от которого бою недель по шесть и побольше многие из нас пролежали" .
Закабалению подверглась значительная часть тех простых казаков, что вели свое хозяйство на крестьянский манер и ничем, фактически, от крестьян не отличались. Сыграв роль пушечного мяса во дни Хмельнитчины, они теперь стали "мясом" закрепощения. Через каких-нибудь десять лет после смерти Хмельницкого стольнику Кикину довелось слышать речи полкового судьи Клима Чернушенко про полтавского полковника Витязенко: "Нас, казаков, полковник Витязенко многим зневажает и бьет напрасно, а жена его жен наших напрасно же бьет и бесчестит; и кто казак или мужик упадет хоть в малую вину, и полковник его имение все, лошадей и скот берет на себя. Со всего Полтавского полка согнал мельников и заставил их на себя работать, а мужики из сел возили ему на дворовое строение лес, и устроил он себе дом такой, что у самого гетмана такого дома и строения нет; а город наш Полтава весь опал и огнил, и о том у полковника радения нет; станем мы ему об этом говорить - не слушает!"
Таковы были светлые времена, когда все "кущи, села, грады хранил от бед свободы щит" и когда "благо, счастие народно со всех сторон текло свободно". Не будь Капнист сыном миргородского полковника, ложь, лежащая в основе его оды, не так бы бросалась в глаза. Она могла быть объяснена невежеством, незнанием прошлого. Но человек, у которого еще отцы и деды закабаляли крестьян по методу Даровской, меньше всего имел право проливать "унылый томный звук" по поводу екатерининского указа.
Указ был одним из серии узаконений, порожденных другой, более важной и общей реформой, объявленной в 1780 году. Реформа эта - упразднение гетманства и всех казачьих порядков в Малороссии. В 1781 году упразднены Малороссийская коллегия, Генеральный суд, центральные |101: войсковые и полковые учреждения, территория гетманщины разделена на наместничества Киевское, Черниговское и Новгород-Северское, где вся администрация, суд и управление должны были отправляться с тех пор по общероссийскому образцу. То был полный конец казачьего уряда, существовавшего около 130 лет. Жалели о нем немногие, больше те, что кормились от него; "моцные" же казаки, в массе своей, давно превратились в "благородное российское дворянство", ничем от великоросских собратьев не отличавшееся. Состоя на службе в столицах, заседая в Сенате и Синоде, сделавшись генералами, министрами, канцлерами империи, добившись всего, о чем мечтали их предки, они не имели уже причин жалеть о казачьих привилегиях. Из рассадника смут превратились в опору порядка и трона.
Только небольшая горсточка продолжала скорбеть о бунчуках и жупанах. К ней, без сомнения, принадлежал В. В. Капнист. В его роду, по-видимому, долго жили казачьи предания и антимосковские настроения. Многие самостийнические истории Украины ссылаются на визит какого-то Капниста в 1791 году к прусскому министру Герцбергу. Грушевский излагает этот эпизод так: "Недавно из секретных бумаг прусского государственного архива стало известным, что в 1791 году, когда испортились отношения между Россией и Пруссией, к тогдашнему прусскому министру Герцбергу явился украинец Капнист, потомок известного украинского рода, сын заслуженного миргородского полковника. Он объяснил Герцбергу, что его прислали земляки, пришедшие в отчаяние от "тирании российского правительства и князя Потемкина". "Казацкое войско,- говорил он,- очень огорчено тем, что у него отобрали старые права и вольности и обратили его в регулярные полки; оно мечтает возвратить себе эти старые порядки и вольности, старое казацкое устройство" (ancienne constitution des Cosaques). По поручению земляков Капнист спрашивал министра, могут ли они надеяться на помощь Пруссии, если восстанут против "русского ига". Но министр дал уклончивый ответ, не предполагая, чтобы у Пруссии действительно могла возникнуть война с Россией. Поэтому |102: Капнист уехал, сказав, что на будущее время, если прусское правительство того пожелает, оно может войти в сношения с украинцами через его брата, путешествовавшего тогда по Европе" .
Ни Грушевский, ни другие самостийнические авторы не дают нам подробностей столь интересной архивной находки, вследствие чего личность посланного остается неясной. Грушевский не называет его имени, прилагая молчаливо к своему тексту портрет поэта Василия Васильевича Капниста, но "Велика історія України" прямо называет его "графом Василием Капнистом" . Можно простить авторам анахронизм, связанный с титулом (в графском достоинстве Капнисты значатся только с 1876-1877 г.), но гораздо труднее примирить с их утверждением факт поездки поэта за границу в 1791 г. Ни биографы, ни историки литературы ничего такого не сообщают - напротив, дружно уверяют, что с 1783 по 1796 г. он проживал почти безвыездно в своем имении Обуховке на Полтавщине. А второго Василия в числе его братьев, кажется, не обреталось. Но пусть это был не автор "Ябеды" и "Оды на рабство", даже не брат его, а скажем, племянник,- все равно, эпизод этот - свидетельство политического климата, в котором создавалась "Ода".
Плач ее был плачем о гетманстве, а вовсе не об утрате крестьянской свободы. На крестьян и на крепостное право там даже намека нет, "свобода" упоминается абстрактно и ее можно понимать как угодно. Будь наш поэт печальником горя народного, ему бы надо было быть им не в 1783 году, а гораздо раньше, когда Витязенки, Лизогубы, Горленки закрепощали народ и "вязенньем мордовали".
Не назвав крепостничества как предмета своей печали, Капнист умолчал и об отмене гетманского режима, скорбеть о котором было непристойно, да и в обществе это не встретило бы сочувствия. Гетманство уже при Даниле Апостоле было тенью прежнего уряда, а при Разумовском носило чисто декоративный характер. Его отмена в 1780 г. не вызвала ни возражений, ни сколько-нибудь значительных разговоров и толков. Оно пало, как перезрелый плод |103: с дерева. Ни у кого из последних казакоманов не хватило духа выступить с его защитой. Зато удалось отмстить самодержавию и извлечь агитационный эффект из указа 1783 года. Представить его как введение крепостного права и пролить по этому поводу "потоки слез" - сулило верный успех в либеральном столичном обществе, в радищевских и новиковских кругах.
Антимосковская пропаганда здесь, как встарь, не могла обойтись без маскировки и должна была скрывать истинные причины озлобления, подменяя их ложными, более благовидными. |104:
Катехизис
Все, что казачество за сто лет гетманского режима наговорило, накричало на радах, написало в "листах" и универсалах - не пропало даром. Уже про ближайших сподвижников Мазепы, убежавших с ним в Турцию, самостийнические писатели говорят как о людях, "перековавших" свои казачьи вожделения "в гранитну идеологию" .
Впоследствии все это попало в летописи Грабянки, Величко, Лукомского, Симановского и получило значение "исторических фактов". Казачьи летописи и основанные на них тенденциозные "истории Украины", вроде труда Н. Маркевича, продолжают оставаться распространителями неверных сведений вплоть до наших дней.
Но уже давно выделился среди этих апокрифов один, совершенно исключительный по значению, сыгравший роль Корана в истории сепаратистского движения. В 1946 году, в сотую годовщину его опубликования, состоялось под председательством Дм. Дорошенко заседание самостийнической академии в Америке, на каковом оный апокриф охарактеризован был, как "шедевр украинской историографии" .
Речь идет об известной "Истории русов".
Точной даты ее появления мы не знаем, но высказана мысль, что составлена она около 1810 г. в связи с тогдашними конституционными мечтаниями Александра I и Сперанского . Распространяться начала, во всяком случае, до 1825 г. Написана чрезвычайно живо и увлекательно, превосходным русским языком карамзинской эпохи, что в |105: значительной степени обусловило ее успех. Расходясь в большом количестве списков по всей России, она известна была Пушкину, Гоголю, Рылееву, Максимовичу, а впоследствии Шевченко, Костомарову, Кулишу, многим другим и оказала влияние на их творчество.
Первое и единственное ее издание появилось в 1846 г. в "Чтениях Общества истории и древностей российских" в Москве . Издатель О. М. Бодянский сообщает в предисловии такие сведения о ее происхождении: Г. Полетика, депутат малороссийского шляхетства, отправляясь в Комиссию по составлению нового уложения, "имел надобность необходимую отыскать отечественную историю", по каковой причине обратился к Георгию Конисскому, архиепископу Белорусскому, природному малороссу, который и дал ему летопись, "уверяя архипастырски, что она ведена с давних лет в кафедральном Могилевском монастыре искусными людьми, сносившимися о нужных сведениях с учеными мужами Киевской академии и разных знатнейших малороссийских монастырей, а паче тех, в коих проживал монахом Юрий Хмельницкий, прежде бывший гетман малороссийский, оставивший в них многие записки и бумаги отца своего, гетмана Зиновия Хмельницкого, и самые журналы достопамятностей и деяний национальных, и что при том она вновь им пересмотрена и исправлена" . Полетика, по словам Бодянского, сличив полученную им летопись с другими известными ему малороссийскими летописями "и нашед от тех превосходнейшею", всюду руководствовался ею в своих работах, как член комиссии. Заключает Бодянский свое предисловие словами: "Итак, история сия, прошедшая столько отличных умов, кажется должна быть достоверною" .
Давно, однако, замечено, что из всех казачьих историй она - самая недостоверная. Слово "недостоверная" явно недостаточно для выражения степени извращения фактов и хода событий, изложенных в ней. Если про летопись Самойла Величко часто говорят, что она составлена неразборчивым компилятором, собиравшим без критики все, что попало, то у автора "Истории русов" виден ясно выраженный замысел. Его извращения - результат не невежества, |106: а умышленной фальсификации. Это нашло выражение, прежде всего, в обилии поддельных документов, внесенных в "Историю". Взять хоть бы Зборовский договор.
"Народ русский со всеми его областями, городами, селениями и всякою к ним народною и национальною принадлежностью, увольняется, освобождается и изъемлется от всех притязаний и долегливостей польских и литовских на вечные времена, яко из веков вольный, самобытный и незавоеванный, а по одним добровольным договорам и пактам в едность польскую и литовскую принадлежащий" .
Тщетно было бы искать что-нибудь подобное в дошедшем до нас подлинном тексте Зборовского трактата 1649 г. Никакого "народа русского", да еще "со всеми его областями, городами, селениями" там в помине нет; речь идет лишь о "войске Запорожском", и самый трактат носит форму "Объявления милости его королевского величества войску Запорожскому на пункты, предложенные в их челобитной". Там можно прочесть: "…его королевское величество оставляет войско свое Запорожское при всех старинных правах по силе прежних привилегий и выдает для этого тотчас новую привилегию" . Столь же трудно найти там обозначение "границ русской земли", которое есть в трактате поддельном. И уж конечно, совсем невозможно обнаружить фразу: "Народ русский от сего часу есть и ма буть ни от кого, кроме самого себя и правительства своего, независимым" .
Грубой подделкой надо считать и грамоту царя Алексея Михайловича, выданную будто бы 16 сентября 1665 г. казакам, участвовавшим в осаде Смоленска. "Жалуем отныне на будущие времена оного военного малороссийского народа от высшей до низшей старшины с их потомством, которые были только в сем с нами походе под Смоленском, честию и достоинством наших российских дворян. И по сей жалованной нашей грамоте никто не должен из наших российских дворян во всяких случаях против себя их понижать" . Таких ложных документов попало в "Историю русов" много, а еще больше легенд и фантастических рассказов.
Не этим, впрочем, определяется ее исключительное |107: место в русской, даже в мировой литературе. Мы знаем немало подделок, сыгравших политическую роль: "Константинов дар", "Завещание Любуши", "Завещание Петра Великого" и проч., но сочинения, в котором бы история целого народа представляла сплошную легенду и измышление,- кажется, не бывало. Появиться оно могло только в эпоху полной неразработанности украинской истории. До самой середины прошлого столетия не начиналось сколько-нибудь серьезного ее изучения.
В то время как по общей русской истории появились в XVIII веке обширные труды Татищева, Шлёцера, Миллера, Болтина, кн. Щербатова и других, завершенные двенадцатитомной "Историей государства Российского" Карамзина, историей Украины занимались случайные любители вроде Рубана, Бантыша-Каменского или какого-нибудь Анастасевича и Алексея Мартоса.
Конечно, и русские историки XVIII века не имели еще опыта, которым располагала современная им западноевропейская наука, но они старались идти в ногу с нею, понимали ее задачи и методы, применяя их по мере сил к изучению своего исторического процесса. Уже у Татищева высоко развито чувство документа, первоисточника, и критическое к ним отношение. Миллер и Шлёцер создали, в этом смысле, школу западноевропейского образца. Ничего подобного не наблюдалось в украинской историографии. Она еще не вышла из стадии увлечения занятными эпизодами, анекдотами либо декламацией на патриотические темы. В оправдание украинских историков можно сказать, что писать более или менее объективную историю Украины было гораздо труднее, чем историю любой другой страны. Нужен был добрый десяток Миллеров и Шлёцеров, чтобы отделить в казачьих летописях правду от выдумки и из порожденных эпохой гетманщины документов отобрать подлинные. Но и то правда, что образованные малороссы, бравшиеся в XVIII и в начале XIX века за историю своего края, горели любовью больше к нему, чем к истине. Они весьма неохотно расставались с легендами и с подделками, предпочитая их "тьме низких истин".
В такое-то незрелое время появилась цельная, законченная, |108: прекрасно написанная "История русов". Читатели самые образованные оказались беззащитными против нее. Осмыслить факт столь грандиозной фальсификации никто не был в состоянии. Она без всякого сопротивления завладела умами, перенося в них яд казачьего самостийничества.