Но горы не было видно. Совсем.
Меня возили по разным местам и говорили, что отсюда или отсюда открывается потрясающий вид… В итоге я сказал своим новым пятигорским знакомым, что на слово им верю, что на Кавказе есть горы. А что мне оставалось? Только верить. До отъезда, точнее, до отлёта, туман ни капельки не рассеялся. Когда мы взлетали из аэропорта Минеральных Вод, мы сразу влетели в облако, которое лежало на взлётной полосе. А потом вылетели из него в ясное небо, к солнцу. Горы остались в белой и плотной субстанции, не увиденные мною. Так что на Кавказе был – гор не видел.
Будучи в Казахстане и Киргизии, в горах, я понял, что горы меня удивляют, восхищают, пугают… Но я не люблю горы. Я их видел очень мало, с самого рождения жил или подолгу бывал в местах, где гор нет. Горы никогда для меня не были привычным и родным пейзажем. Мой родной пейзаж другой – это максимум холм, с которого далеко-далеко видны поля с островками березняков, и где-то, ближе к горизонту, темнеет лес, виднеется дорога… Вот это привычный для меня пейзаж. А горы слишком большие, непонятные, и люди, живущие в горах, для меня большие и непонятные. Но если горами я восхищаюсь, но их не люблю, то людей, для которых горы – привычный пейзаж, люблю многих.
В Пятигорске гор я не увидел, зато с людьми хорошими познакомился.
В шесть лет я наизусть, за один вечер, при помощи прабабушки выучил "Бородино" Лермонтова. Выучил раз и навсегда. Спустя более сорока лет помню свой восторг от того, как легко запоминались эти дивные стихи, наполненные большим количеством совершенно непонятных слов: драгунами, редутами, уланами, киверами. Но стихи таковы, они такого волшебного свойства, что укладывались в мою голову быстро, легко и прямо в то место, в котором должно храниться самое важное и любимое.
Когда я в первый раз пришёл после младшей школы в кабинет литературы, увешанный портретами писателей, среди всех бородачей самым приятным и интересным был, конечно же, портрет красивого молодого человека с большими глазами, чистым лицом, а главное – в военной форме. Лицо Пушкина я знал и раньше. К тому же висел он от всех отдельно, возле доски. Остальные висели либо сбоку, либо у нас за спинами. От всех этих бородатых лиц исходили назидательное уныние и тоска. Только в Лермонтове было что-то радостное, притягательное и романтическое…
Меня всё время поражало, что лермонтоведов гораздо больше, чем остальных литературоведов. Я убеждён, что даже в дальневосточных университетах на каждом филологическом факультете есть хотя бы один лермонтовед.
Причём лермонтоведы отличаются особой преданностью, почти сумасшедшей любовью к объекту изучения. У нас в университете такая дама была. Меня всегда удивляло и до сих пор удивляет то, как ещё что-то можно находить в подробностях столь короткой жизни Михаила Юрьевича. Я ещё понимаю лермонтоведов уровня и эпохи Ираклия Андроникова, они только начинали вспахивать таинственную целину жизни Лермонтова… Но очень скоро все они упёрлись в то, что у нашего любимого поэта было не так уж много друзей, не так уж много возлюбленных, не так уж много приключений и путешествий… Да и прожил он совсем, совсем немного…
То ли дело Пушкин! Там всего было много, и прожил намного дольше (если сравнивать именно их жизни). Почему же именно Лермонтов вызывал и вызывает такие чувства и такую преданность тех, кто прикасался к изучению его жизни и литературы? Почему именно Лермонтов избирал из людей, начавших изучать литературу, самых отчаянных и беззаветных?
Я помню, как моментально наворачивались слёзы на глазах дамы, которая заведовала кафедрой русской литературы в бытность мою студентом. Она была подлинным лермонтоведом, знавшим не только всех друзей, приятелей и знакомых Лермонтова поимённо, но, боюсь, также и друзей друзей, приятелей приятелей, знакомых знакомых – поимённо.
Что в Лермонтове так волновало и волнует тех, кто стал лермонтоведом?!
Я никогда не был особо увлечён Лермонтовым и не могу похвастать тем, что читал о нём столько же и с таким увлечением, как о Пушкине и Гоголе. Я пытался читать, но мне всё время было непонятно. Лермонтов не становился для меня притягательным и интересным человеком, чья судьба и жизнь будоражили бы и не отпускали внимание. Маленький, нервный, неуживчивый, несчастный… Непонятный.
Мне в юности было непонятно, как он успел так много написать, так как писательство мне тогда виделось чем-то изнурительно трудным и невыносимым. Больше всего мне не нравилось в детстве и юности писать, поэтому писательский труд казался ужасным. Глядя на портреты Толстого, Некрасова, Чехова, я понимал, что, доживи Лермонтов до их лет, у него тоже была бы такая же бородища и измождённое лицо. Также я знал, что Маркс с Энгельсом тоже не дураки были писать и они тоже бородатые и печальные. Лермонтов своей молодостью и безбородостью очень выбивался и выделялся. И мне было непонятно, как молодой человек, занятый столь интересным делом, как воинская служба, мог ещё писать, да и написал-таки довольно много.
В свои тринадцать-четырнадцать двадцатишестилетнего человека я воспринимал как бесконечно взрослого, просто не такого дряхлого, как Тургенев, Достоевский и Островский. (Пушкин со своими бакенбардами был всегда где-то между Лермонтовым и Некрасовым. То есть вроде бы с растительностью на лице, но без бороды.)
Теперь же, в нынешнем своём возрасте, и чем дальше, тем сильнее, я вижу всю непостижимую таинственность того, как этот юный, маленький, нервный, несчастный человек смог написать столько, а главное – что написал…
Ладно ещё "Мцыри" и "Демон", ладно ещё "Бородино" и "Парус", но как он смог написать такую прозу?! Такой прозы до Лермонтова на русском языке не было. Как он мог создать "Героя нашего времени"? Кто водил его рукой, когда писал он "Выхожу один я на дорогу"? Что за божественные слова!
Лермонтов – поэт и писатель – никаким образом не укладывается в свою биографию и в свой образ.
Мне очень понравился лермонтовский музей-заповедник в Пятигорске. Это целый квартал, хранящий следы последних дней его жизни. Это маленький домик, в котором Лермонтов снимал две крошечные комнаты. Такие крошечные и скромные, что в оных Пушкин и часу, наверное, провести бы не смог. Это дом и гостиная, в которой произошла глупая, провинциальная и совсем ребяческая ссора, это крыльцо, на котором Лермонтов получил вызов на нелепую и во всех смыслах корявую дуэль. Дом, гостиная и крыльцо маленькие. Музей небольшой, если не сказать маленький. Город Пятигорск, особенно во времена Лермонтова, был маленький, если не сказать крошечный. И во всём этом – огромный Лермонтов с маленькой биографией и маленькой жизнью.
В музее представлено много прижизненных портретов Лермонтова, исполненных разными авторами. Одинаков на них только высокий лоб. В остальном портреты таковы, будто их писали с разных людей. Даже форма носа везде разная. Лермонтов не складывается в одного человека…
В музее много его рисунков и есть живописные работы. Рисунки живые, динамичные, много боевых сцен, но они какие-то детские, по-детски нарисованы. Видно, что Лермонтову нравилось рисовать, но, видимо, так же, как нравится детям, у которых рисовать получается неплохо, и их хвалят за умение, да ещё можно прихвастнуть и продемонстрировать свой талант… Художники рисуют не так. Рисунки Лермонтова – не рисунки художника. Это рисунки внимательного, чувствительного и любознательного дилетанта. А его пейзажи маслом столь наивны и столь по-юношески ярко написаны, что балансируют на грани, а то и за гранью китча.
В одном из залов музея экспонирована маленькая, весьма тщательно написанная Лермонтовым картина… Горный пейзаж с какой-то рекой. Смешная, юношеская, трогательная своей "красивостью". Наивно, безвкусно, беспомощно. Я остался в зале один и постоял у картины довольно долго, старался смотреть на неё приблизительно с той точки, с которой смотрел Лермонтов, когда писал. Я смотрел и видел всю беспомощность и наивную тягу к красивости… Скалы на картине острые, река – холодная и прозрачная, небеса – ярко-синие, снег – ярко-белый, и всё чересчур.
Я смотрел, смотрел на картину, которой, как известно, Лермонтов остался доволен, и не мог понять, как человек, который нарисовал этот китч, мог написать "Ночевала тучка золотая на груди утёса-великана", как мог написать "Прощай, немытая Россия", "Выхожу один я на дорогу".
Я впервые побывал в тех домах и помещениях, в которых жил, был, дышал Михаил Юрьевич. Видел его рабочий стол, привезённый из Петербурга, за которым он многое написал. Видел то же, что видел он, смотрел в те окна, в которые он когда-то, стоял возле того места, где долго лежало его бездыханное тело. Побывал возле места, где он был убит… И он ни капельки не стал для меня более реальным, чем был когда-то на стене кабинета литературы в кемеровской школе. Могу сказать больше: для меня его чудесные литературные свершения стали ещё более таинственны.
А вот гор я не увидел, они остались за белой пеленой. Мне сказали местные люди, что туманы в этих местах и в это время года – дело не то что частое, а скорее обычное, но с плотностью тумана мне повезло.
В Пятигорске очень хорошая публика, которая ждала и заполнила собой театр. Это значит, что я снова смогу туда приехать, и поездка, как говорится, не за горами. Постараюсь, чтобы она случилась как можно скорее. Хочу увидеть не только туман, который когда-то видел Лермонтов, но и горы, хотя бы Машук. Думаю, что, когда увижу горы, ничего нового в образе Лермонтова не раскроется, ничего в нём понятнее не станет, а вот таинственности добавится наверняка.
2 декабря
Думал-думал, как и что можно написать о своих китайских впечатлениях, о знакомстве с людьми, о тех вопросах, которые задавали мне первые китайские читатели моей книги… Что я ощутил, находясь в Пекине – в самом большом городе, в каком я побывал, что могу сказать о коротком прикосновении к чему-то огромному, многоликому…
Я понял, что пока не могу ничего сказать. Рано. Надо будет поехать ещё, чтобы прояснить собственные ощущения и самому задать вопросы, которые пока не удалось сформулировать. Вот съезжу ещё и тогда напишу. К тому времени, думаю, людей, которые прочли мою книгу, станет больше, и у них ко мне появятся и сформулируются какие-то новые вопросы.
В прошлый раз писал про Кавказ, на котором побывал, но гор не видел… Зато в Китае я видел Великую Китайскую стену, даже побывал на ней в день отъезда, точнее, в день вылета. Самолёт мой улетал ночью, и Фу Пиньси очень хотел напоследок вывезти меня из Пекина, показать Великую Китайскую стену, а после – свой дом. Именно в такой последовательности. Стена от Пекина недалеко, существенно меньше ста километров, но основные трассы из-за саммита АТЭС были перекрыты, на вспомогательных были пробки, Пиньси нервничал, сомневался, что мы успеем осуществить намеченное. Он нервничал по-настоящему, развеяв миф о пресловутой восточной сдержанности и закрытости. То есть оказался понятным и близким человеком, который может моментально взорваться и так же быстро остыть.
Из-за дорожных сложностей ехали довольно долго – по маршруту, по которому проехали миллионы и миллионы туристов. Честно говоря, я не очень хотел быть одним из тех миллионов, чтобы отметиться прикосновением к одному из символов величия и могущества человека. Я плохо себя чувствую в толпе туристов и не люблю делать очередные плохие снимки чего-то знаменитого, много раз снятого профессиональными фотографами. Но Фу Пиньси считал, что посещение Великой стены – дело важное и практически обязательное. Я ни секунды не спорил, поэтому и поехал.
Вот только чем ближе мы подъезжали к цели, тем пустыннее становилась дорога. Ни попутных машин, ни встречных. Это было странно: я ожидал вереницы автобусов и табуны автомобилей.
Приехали мы к месту, откуда начинается посещение самой знаменитой стены в мире (иерусалимскую Стену Плача в Китае не особенно знают), за полтора часа до закрытия. Судя по числу касс, продающих билеты, по турникетам и прочему было видно, что обычно здесь не просто много людей, а очень много. Но в этот раз не было никого, совсем.
Мы приобрели билеты, сели в автобус, который должен был везти нас к фуникулёру, и какое-то время ждали, чтобы автобус хоть сколько-нибудь наполнился. Не дождались, поехали. Продавцы сувенирных лавок и снеди грустно смотрели на нас. Было видно, что для них отсутствие людей удивительно и непонятно…
Мне удалось побывать на Великой Китайской стене так, что в какие-то моменты я не видел на ней людей вообще! Ни с одной, ни с другой стороны. А стена уходила по горам куда-то в невидимое пространство, и я не верил в реальность происходящего. Многоуважаемый Фу Пиньси тоже был удивлён, говорил, что прежде никогда не видел стену без людей, без толп туристов.
Я поднялся на одну из маленьких башен, стоял там один, смотрел во все стороны и не видел никого, даже Пиньси. В тот момент я ощутил странное, непостижимое одиночество в самом посещаемом месте самой густонаселённой страны в мире.
У меня определённо было ощущение происходящего со мной чуда, а где-то глубоко внутри себя я говорил: "Как же тебе повезло!.. Как повезло! Смотри, впитывай, такого с тобой больше не случится".
Почему так случилось, что это была за аномалия, я не знаю и не узнаю.
Погода была прекрасная: не было ветра, и если с утра даже накрапывал дождик и было пасмурно, то к тому моменту, как мы приехали, облака уползли куда-то, вышло солнце, и нам с Пиньси был дарован удивительный закат.
Должен сказать, что Великая стена сама по себе довольно низкая и размерами не впечатляет. Она впечатляет и будоражит воображение своей длиной и безумием гордыни от задачи, которую ставили перед собой те, кто затеял это бессмысленное, с фортификационной точки зрения, сооружение.
И всё же Великая Китайская стена – это что-то очень и очень китайское. Именно китайцы могли такое затеять и сделать. А с тем, что китайцы – великий народ, думаю, не поспорят даже американцы.
На стене я встретил один из самых удивительных закатов в своей жизни, такого я прежде не видел. Но этому есть простое объяснение: прежде я не видел закатов в Китае.
Я смотрел на меняющееся освещение гор, на уходящие в стороны их вереницы, видел, как розовеет небо, как тает в закатных лучах оторвавшееся от больших туч облако, видел птиц, видел петляющие в горах дороги, деревни внизу, и вдруг понял: я понял, что пейзажи на китайском фарфоре, которые видел в музеях и книгах, китайские картинки и открытки с горами, деревнями, реками и мостиками над ними – это всё правда. Всё это есть, и китайские художники ничего не выдумали, как ничего не выдумал фламандец Брейгель и как ничего не выдумал Левитан. И Гумилёв в стихотворении, которое потом гениально пел Вертинский, тоже ничего не выдумал, написав, что в Китае эмалевое небо. Хорошо, что он написал это, а то бы я голову сломал, пытаясь найти определение тому небу, которое видел над собой, стоя на Великой Китайской стене.
Уезжал я от стены ошарашенный, не в силах говорить. Приехали мы домой к Пиньси уже затемно. Не буду описывать его дом, поскольку не спросил у него разрешения. Мы выпили крепкой китайской пятидесятитрёхградусной водки, которая меня расслабила, напомнила об усталости за прошедший день и сделала сентиментальным.
Я сдерживал себя, чтобы не расплакаться и не обнять Пиньси из благодарности за то, что он подарил мне закат и Великую Китайскую стену без людей. За то что из множества книг на русском языке он выбрал мой первый скромный роман "Рубашка". За то, что из всех языков мира он почему-то выбрал русский, выучил его блестяще и полюбил. За то, что много своих молодых лет он жил и работал в Москве и навсегда полюбил мою Родину и столицу. Полюбил так, как многим из нас не под силу.
Перед самым отъездом в аэропорт Фу Пиньси прочёл наизусть какой-то важный и глубокий буддистский текст, какой-то канон.
За шесть дней пребывания в Китае я привык к звучанию китайского языка. В чьих-то устах он звучал благозвучно, в чьих-то не особо, но тут я услышал подлинную музыку, музыку древнего безупречного текста, произнесённого с таким чувством, что я оторопел. У Пиньси в тот момент изменились глаза. Такие глаза я видел только у людей, которые поют важную и глубокую песню, у музыкантов, которые исполняют великую музыку.
А потом мы поехали в аэропорт.
Думаю, что люди, работающие с китайцами и много бывающие в Китае, скажут, что китайцы и такие и сякие, с ними ухо надо держать востро, они своего не упустят, а наоборот… Скажут, что, чтобы понять Китай, надо попасть на рынки, съездить туда, зайти, повидать то и сё…
Да! Кто ж сомневается!
Но я уезжал в аэропорт из дома Пиньси совершенно притихший и счастливый. У меня определённо было ощущение, что мне позволили прикоснуться к таинственному и прекрасному, которое понимать не обязательно, которым можно восхищаться без понимания.