31 мая
Вчера наконец вернулся домой. Вылетел рано утром из Вены, а домой зашёл около полуночи. Непростая, нервная и тяжёлая выдалась дорога.
Почти два месяца не был дома, проехал бессчётное число городов и тысячи километров. Я просто рвался домой! И конечно же, возникли всяческие препоны и препятствия. Если чего-то страстно хочешь, такое случается почти всегда…
Лететь домой из Вены в Калининград нужно было через Берлин: через Москву много дальше и дольше, лишний крюк, лишние сотни миль.
Должен был вылететь рано утром, пару часов в Берлине, какой-то час лёта – и я дома.
За четыре дня до этого пришло сообщение, что вылет из Берлина перенесён на час. Неприятно, конечно, но чепуха: час туда, час сюда – всё равно быстрее, чем через Москву.
Отыграл спектакль в Вене, попрощался с фестивалем, немного поспал и почти на рассвете поехал на такси в аэропорт по субботней, утренней, совершенно пустынной Вене, которую из-за плотной работы в этот раз совсем не увидел. Дальше – аэропорт, кофе, самолёт, берлинский, совершенно не соответствующий сегодняшнему дню аэропорт "Тигель". Маялся в нём в крайне неудобном терминале, из которого улетают самолёты в основном в Россию и туда, где нужно проходить паспортный контроль, то есть за пределы Евросоюза. Маялся, мучимый дремотой и отчаянно неудобными сиденьями.
С удовольствием прошли мы, немногие желающие улететь в Калининград, в маленький самолёт, расселись, пристегнули ремни безопасности, посмотрели "маски-шоу" и выслушали инструкцию в исполнении нежного стюарда, отправили смс-сообщения тем, кто ждёт, что вылетаем, отключили телефоны… И так просидели час.
Никакой не было суеты в салоне, не приходили техники и люди в ярких жилетах, как бывает в случае технической неисправности. Мы просто сидели и сидели. А потом командир корабля по-немецки и по-английски сообщил, что наш рейс отменён. Не задержан по метеоусловиям Берлина или Калининграда или по техническим причинам, не перенесён на другое время, а попросту отменён. Дальше он сказал, что никаких комментариев дать не может, комментарии мы получим в аэропорту, куда нам следует немедленно пройти, получить багаж – и делать всё, что заблагорассудится. Представляете, да?!
В самолёте были люди, которые, например, летели из Израиля через Берлин. Пожилые дамы, которые летели от своих детей из немецкой глубинки в Россию и не понимали ни по-немецки, ни по-английски ни слова. И они решительно не понимали, что им дальше делать. Кстати, я тоже.
Со мной такое случилось впервые за мою многолетнюю разъездную практику. Я много раз сидел сутками в аэропортах из-за непогоды, попадал в тайфуны, много раз из-за неполадок самолёта меняли воздушные суда. Однажды из-за неосторожных действий стюардессы у нашего самолёта при выруливании на взлётную открылась дверь и вышел надувной трап. Чего только не было! Но такое случилось впервые.
Помимо прочего, нам нужно было снова пройти границу, которую мы только что проходили. Пограничники сначала не могли понять, откуда и почему мы явились. Потом нам долго не могли выдать багаж. Мы ждали представителя авиакомпании, но никто не явился, тогда мы уже сами нашли стойку представительства "Эйр Берлин".
Там нам были не рады.
Никаких извинений, никакого сочувствия, никаких объяснений причин. Рейс отменён – и шабаш.
Рейс отменён, компенсировать и вернуть деньги они не могут, посадить на самолёты других авиакомпаний, которые летят хотя бы до Москвы, не могут и не намерены, а могут заменить наши билеты билетами на аналогичный рейс на завтра. При этом они сказали замечательную фразу: "Надеемся, что этот рейс состоится".
У меня кругом пошла голова.
Я категорически, совсем, отчаянно не хотел проводить ночь нигде, кроме дома.
Быстро выяснилось, что у меня есть следующая возможность не ночевать в Берлине – купить билет и как можно скорее улететь в Москву, а оттуда – в Калининград. Но на Москву билетов не оказалось. Точнее, не оказалось билетов на вечерний рейс, а ближайший дневной уже был в состоянии посадки. Я готов был сделать рывок, чтобы успеть, как вдруг надменная дама, представлявшая авиакомпанию "Эйр Берлин", сказала, что может отправить желающих до Гданьска, и добавила: "Оттуда всего сто сорок километров до вашего Калининграда. Там, наверное, ходят какие-то поезда. Доедете, потом напишете на наш сайт, и мы по возможности компенсируем ваши деньги".
Про поезда звучало наивно. Дама представления не имеет о транспортном сообщении между Гданьском и Калининградом. Ей в Берлине, видимо, мерещится, что куда угодно можно доехать если не на метро, то прекрасным "Дойче Баном". Но я немедленно согласился лететь в Гданьск, потому что это было в сторону дома.
К моему решению присоединились ещё два человека, потому что я сказал, что могу взять двух желающих в машину, на которой поеду из Гданьска в Калининград.
Присоединился парень, совсем молоденький, с огромным рюкзаком, и дама моего возраста, которая летела из Копенгагена, где живёт, в Калининград, где жила. Так мы и полетели. Друзья прислали за мной в Гданьск машину. От Гданьска мы ехали по живописнейшим местам…
Парень оказался моим земляком из Томска, лингвистом, который год преподавал немецкий на берегах Рейна и впервые ехал в Калининград с желанием найти там свой жизненный интерес, работу и, возможно, аспирантуру. Я видел, что ему даже в радость такое приключение и удлинение путешествия. В Польше он прежде не был. Да и дама была рада. По дороге она рассказывала о своей жизни, детях, кошке… А мне было обидно за каждую минуту, проведённую не дома.
Сначала завёз попутчиков и товарищей по несчастью, хоть завозить их было не по пути, потом поехал домой. Я хотел подъехать степенно, солидно и без посторонних. Возвращение домой – это очень личное и сокровенное…
3 июня
В субботу, ближе к полуночи вернулся домой с Венского фестиваля. Сыграл в рамках фестиваля два спектакля – и улетел домой. Последний раз на этом фестивале и в Вене я был в 2006 году. Тогда мы представляли с Александром Цекало в небольшом театральном зале спектакль "ПоПо". А совсем в последний раз я участвовал в европейских фестивалях семь лет назад, тогда я решил ограничить своё участие в подобных мероприятиях и сосредоточиться на литературной работе. Это был период активного писательского труда. Я не делал новых спектаклей и всё писал, писал, писал.
Ещё я ограничил свои поездки на европейские фестивали – которых на самом деле очень много, разного уровня, содержания и масштаба, – по той причине, что местная, то есть национальная публика на спектакли практически не попадала.
Я приобрёл известность на Родине, которая дошла уже и до эмигрантских кругов, поэтому билеты на фестивальные спектакли раскупались в основном бывшими соотечественниками, и исполнение спектакля с переводом на местный язык становилось бессмысленным…
Было обидно. Мы с переводчиком и фестивалем готовили перевод, репетировали, я делал особую редакцию спектакля, которая существенно отличалась от той, что я играл в России, Украине, Белоруссии, Казахстане. Получалась какая-то ерунда. Спектакль, приготовленный для восприятия немцами, французами, финнами, венграми, австрийцами, швейцарцами, бельгийцами… проходил для бывших граждан России, Украины, Белоруссии и Казахстана в адаптированном для европейцев виде, да ещё и с ненужным им переводом. Смысла в этом не было никакого, одно мучение для переводчика, зрителей и меня. Так что я решил прикрыть эту практику…
Для эмигрантов я играть не хочу по целому ряду причин, которые излагать сейчас не считаю нужным. Иногда играю в Израиле, где бывшие наши сограждане эмигрантами не являются, да и то с целым рядом серьёзных условий и оговорок.
Короче, на Венском фестивале я не был давно, а это крупнейший театральный форум Европы. Шутка ли, полтора месяца сплошных драматических спектаклей, балетов и опер. Если бы вы сейчас были в Вене, вы бы увидели, что афиш фестиваля гораздо больше, чем любой рекламы вместе взятой. Венские радиостанции говорят о фестивальных событиях в новостных блоках как о спортивных. Венский фестиваль – это главное событие австрийской столицы почти на весь май и большую часть июня. Быть участником этого фестиваля – круто, без дураков.
Однако это совершенно не значит, что, если тебя пригласили на фестиваль, в Вене тебе обеспечен успех. Я ехал и очень волновался. Мне казалось, что я потерял навыки работы с переводчиком и переводом. Я отвык от европейской публики, которая всё же другая. Я попросту давно не стоял на европейской сцене.
К тому же в этот раз меня ждала такая большая сцена, на которой я прежде не был.
В первый раз в 2002 году я играл в Вене "Как я съел собаку" в подвале великого Бургтеатра для семидесяти зрителей. Сейчас же меня ждала главная сцена венского Музейного квартала, то есть бывший Императорский манеж и 800 зрителей каждый вечер.
В Германии, Австрии и Швейцарии меня всегда переводил мой драгоценный друг и переводчик Штефан Шмидтке.
Мы познакомились шестнадцать лет назад, буквально за несколько дней до моего московского триумфа с моим первым спектаклем на "Золотой маске". Тогда же меня увидела и безоговорочно мне поверила Мария Циммерман, великий театральный деятель, которая была тогда директором Ганноверского фестиваля.
Именно Мария стала прообразом Юли в моём романе "Асфальт", именно её портрет я со всей тщательностью выписал и описал её трагическую судьбу. Я всегда буду ей благодарен за открытую дверь в европейский театральный мир и за то, что она придумала тот способ перевода моих спектаклей, который мы со Штефаном Шмидтке осуществили и который впоследствии часто применялся при переводе живых спектаклей с одного языка на другой. Мы просто показали пример.
Мы показали, что такое возможно. А придумала возможность присутствия переводчика прямо на сцене Мария Циммерман, которая после Ганновера долго была директором драматической программы Венского фестиваля и именно с этой должности ушла из жизни.
Прошло девять лет с того момента, как я в последний раз был на Венском фестивале. И теперь тот самый Штефан Шмидтке, который младше меня на год, весёлый, чувствительный, невероятно остроумный Штефан является директором драматической программы крупнейшего в Европе Венского фестиваля. И он переводил мой спектакль, несмотря на свою громкую должность и безусловный статус. Переводил, одетый в рубашечку с закатанными рукавами, чёрные брюки и кеды, не в маленьком подвале великого театра, а на большой сцене для почти тысячи зрителей. Годы прожиты не зря!
В огромной программе Венского фестиваля в этом году только два российских спектакля. Кирилл Серебренников представлял "Мёртвые души" до меня. В России я спектакль не видел и прессу не читал, в Вене же он прошёл с большим успехом, четыре раза, в переполненном более чем тысячном зале. Знать об этом было приятно.
Я представлял спектакль "Прощание с бумагой", премьера которого состоялась больше трёх лет назад. Для Вены, в расчёте на перевод, я подготовил редакцию на треть короче и легче, чем та, что я исполнял дома.
Я волновался по любому поводу. По всем возможным поводам!
Будут ли понятны и интересны венцам мои промокашки, черновики, кляксы, гусиные перья, почерки, конверты, телеграммы, берестяные грамоты, телефонные книги… вся моя бумага. Я волновался ещё и потому, что сомневался, что крайне занятый директор драматической программы фестиваля Штефан Шмидтке сможет сосредоточиться и перевести все тонкости.
Волноваться очень полезно! Но волнения мои были напрасны. Штефан всё блистательно перевёл, а венская публика не хуже нас знает, что такое промокашка, тубус, готовальня, ватман, клякса и прочее.
Минуте на тридцатой спектакля я чувствовал восторг, который не скрывала публика, когда слышала от человека из России темы, которые для них одинаково знакомы, понятны и дороги, но которые ими забыты, возможно, раньше, чем нами.
Люди радовались некоторым нестыковкам в переводе, радовались тому, что Штефан забыл слово "кобыла", удивлялись и радовались тому, что слово "клякса" звучит в немецком языке так же, как и в русском, и, оказывается, подарено немецким языком русскому. Люди радовались не только самому спектаклю, но и нашему со Штефаном диалогу, диалогу двух языков и двух культур.
На поклоны мы со Штефаном выходили вдвоём, нас не отпускали минут десять. Это было здорово!
Наших бывших граждан было совсем немного, в первый день меньше, чем во второй, потому что одновременно с моим спектаклем проходил концерт "ДДТ" – сугубо для бывших сограждан и совсем не в рамках фестиваля. Поэтому эксперимент в первый день носил почти чистый характер.
Пресса о спектакле выходит хорошая, неумная, но вполне хвалебная и, можно сказать, восторженная.
Я отдаю себе отчёт в том, что мой скромный спектакль не являлся центральным или особо важным событием фестиваля. Мои спектакли выходили, помимо концерта "ДДТ", параллельно с премьерой "Братьев Карамазовых" знаменитейшего берлинского режиссёра Франка Касторфа. Вот было главное событие!
Спектакль шёл шесть с половиной часов, исполнялся на бывшей фабрике по изготовлению гробов. На сцене висел портрет молодого Сталина… Были в спектакле диссиденты, Советский Союз, красные спортивные костюмы, щи и DJ Stalingrad… То есть отчаянно смелая и даже бесстрашная постановка. Какое тут "Прощание с бумагой"!
Но мне было приятно…
Мне было радостно приехать в Вену, где давно не был. Приехать совсем на другом уровне и в другом возрасте, а главное – в состоянии совершенно другого опыта.
Мне было приятно, радостно и гордо, что команда работающих со мной техников: звукооператор, светооператор, два монтировщика – совсем молодые ребята, у которых был первый международный фестиваль, справились со своей технической задачей блестяще и были не лучше, но и совсем не хуже матёрых местных техников, привыкших решать технические задачи любого уровня и пользующихся оборудованием, которое нашим ребятам и не снилось, и видевшим и работавшим со всеми возможными звёздами мирового театра.
Должен сказать, что техники на Венском фестивале – это самые лучшие люди, я от них в восторге. Но мои, то есть наши, были не хуже. Смонтировали спектакль меньше чем за пятьдесят минут, разобрали даже быстрее. Подружились с местными мастерами и произвели на них самое лучшее профессиональное впечатление.
Я очень гордился!
Хорошо получилось: приехали, не создали никому проблем – ни бытовых, ни технических, ни человеческих, ни, главное, художественных, произвели на всех приятное впечатление – и улетели. Почти как Карлсон. Почему почти? Карлсон же обещал вернуться, а мы нет. Ну и на приглашение не напрашивались.
Хорошее осталось ощущение. И за державу не обидно.
4 июня
В Вене я был довольно коротко. День прилёта, точнее, вечер, не считается. Зачем его считать? Вечер был очень ветреный… А если в Вене дует ветер, от него обязательно болит голова. Венские ветра такие, я их хорошо запомнил с прошлых визитов и длительных периодов работы.
Поэтому в первый вечер в Вене нужно было быстро адаптироваться, а стало быть, съесть венский шницель и выпить белого вина с газированной водой. Это сугубо венское. Ещё можно было съесть штрудель или захер, но настроение было не то…
Потом было два дня репетиций и два дня спектаклей. От общения с любой прессой я отказался. С прошлых лет помню, что местные журналисты с удовольствием говорят о чём угодно, только не о театре. Теперешняя же ситуация предполагала непременные вопросы о Путине, Украине и так далее, а я приехал на театральный фестиваль.
Однако мне довелось несколько раз нарваться на около-политические разговоры.
Я прекрасно помню пресс-конференцию в Цюрихе перед моими гастролями в Ноймарк-театре. Тогда шла к концу страшная Вторая чеченская кампания. Все вопросы на пресс-конференции были в основном о Чечне, о войне, и ни одного – о предстоящих спектаклях. Я тогда был совсем не опытен и старался отвечать на те вопросы, отвечать вдумчиво, сложно, пытаясь растолковать спрашивающим, что проблема совсем не так однозначна, проста и уж точно не такова, как её видят в Европе. Мои ответы не нравились, они раздражали, и в итоге, после очередного моего ответа в том духе, что в Чечне всё намного страшнее, запутаннее, чем видится из Цюриха, один журналист раздражённо сказал: "И после того, что вы тут нам говорите, вы пытаетесь считать себя европейцем?"
Этот вопрос поверг меня в изумление. Я не ожидал от этих улыбающихся, кивающих и благообразных людей, которых к тому времени знал очень плохо, такой наглости, высокомерия и пренебрежения… Неприкрытого высокомерия!
Думаю, что у меня побелели губы, и я ответил: "На этом считаю пресс-конференцию исчерпанной, потому что если задан такой вопрос, то вы меня европейцем не считаете. И смею вас уверить, заданный вопрос говорит о том, что это вы проводите границы, а не я".
Об этом я когда-то писал, но просто вспомнилось. То, каким образом демонизирована Россия сейчас, сравнивать с тем, как было тогда, нельзя. Во времена Советского Союза я не бывал за границей и уж тем более в капиталистических странах. Я не знаю, как тогда формировали образ Советского Союза и России. Но уверен, что сейчас нас рисуют и видят куда более страшными и мрачными, как и то, каким образом мы здесь, у нас, живём.
Я встретил в кулуарах фестиваля довольно много людей из всегдашней фестивальной публики, которых давно не видал. В той же одежде, тех же очках, тех же компаниях. Они не изменились, разве что поседели, или покрасили волосы, или облысели окончательно. В Европе мало что меняется.
Когда меня видели, они вполне убедительно радовались, отводили в сторонку, задавали дежурный вопрос про дела, ответ на который их не интересовал, а потом обязательно интересовались, мол, как я там живу, как я там работаю, неужели мне по-прежнему удаётся что-то делать в страшной и задушенной России. Я говорил, что вполне хорошо работаю, что у меня недавно вышел спектакль, что с тех пор как мы не виделись, у меня родилась ещё одна дочь. Мой ответ они слушали с недоверием, видимо, полагая, что я настолько запуган, что даже в кулуарной беседе не могу позволить себе признаться в своём отчаянном положении.
Одна дама, которую тоже знаю давно, не выслушав меня сколько-нибудь внимательно, предложила мне остаться и сказала, что сейчас самое благоприятное время, чтобы получить политическое убежище.
Тонкости, сложности и мои переживания, моё трагическое ощущение происходящего в России и с Россией их, разумеется, не интересовали. Никакие тонкости и сложности в вопросе с Россией сейчас не подразумеваются и даже не допускаются. Для моих собеседников про нас всё ясно, и ответы мои им не понравились, как и тогда журналистам в Цюрихе.
Но такой глупой, грубой и бессмысленной однозначности тогда всё же не было.
И ещё у меня случился неожиданный разговор с одним венцем.
Типичный венский мужчина лет пятидесяти-шестидесяти в тёплое время года обычно одет в хороший, чаще всего чёрный, мятый пиджак, светлую, чаще белую, сорочку и хорошие, давно не помнящие утюга брюки, иногда джинсы. Обут в отличные, не новые туфли или ботинки. В руках у такого жителя Вены всегда потёртый дорогой портфель, а также пара газет и журнальчик, сложенные вдвое. Такой мужчина невысок, но и не низок ростом, с крупной головой, взъерошенными волосами, на носу у него хорошие или очень хорошие очки… Чаще всего он к тому же тонкорук, тонконог и имеет крепкое округлое пузцо.