Однако успехи британского флота были ещё более огорчительными. 500 орудий его кораблей подняли ураганную стрельбу. Как позже докладывал Дондас Раглану, "со всей ответственностью заявляю, что за пятьдесят лет службы во флоте я никогда не был свидетелем такой массированной бомбардировки". Однако и здесь союзников ожидала катастрофическая неудача.
Несмотря на отданный им же накануне вечером циркулярный приказ всем командирам кораблей, предписывавший держаться на безопасном удалении от огня береговой артиллерии русских, Дондас, видимо, решил, что кто-то всё же должен продемонстрировать храбрость и силу духа, поэтому отдал приказ эскадре адмирала Лайонса "двигаться вперёд и атаковать батареи противника".
Адмирал Лайонс на борту парохода "Агамемнон" при поддержке пароходов "Санспарейл" и "Лондон" подошёл к берегу на дистанцию около полумили. В небольшом удалении за пароходами следовали парусные корабли.
Ожесточённый артиллерийский бой продолжался более трёх часов. "Агамемнон" получил несколько попаданий и вскоре потерял управление. Получив серьёзные повреждения, пароходы "Санспарейл" и "Лондон" вынуждены были отойти. "Беллерофон" под командованием Джорджа Полета пытался прийти на помощь "Агамемнону", но получил такие повреждения, что его пришлось отбуксировать из района боевых действий. Парусные корабли "Аретуза" и "Альбион" получили такие пробоины, что вскоре их пришлось отправить на ремонт в Константинополь. "Родней" сел на мель. В половине шестого Дондас дал сигнал выходить из боя. На форты, которые едва ли получили значительные повреждения, было потрачено огромное количество боеприпасов. Было убито и ранено более 300 английских моряков.
V
И всё же, несмотря на постигшие моряков неудачи, положение Севастополя становилось всё более опасным. Артиллерия союзников непрерывно обстреливала ключевые высоты в южной части города. Наспех сооружённые укрепления и артиллерийские позиции постепенно разрушались под воздействием плотного артиллерийского огня. Поскольку у защитников не было времени на возведение бревенчатых настилов, артиллерийские амбразуры, защищённые только досками, камнями и мешками с песком, буквально сметались вражескими снарядами. Ценой огромных потерь, под непрекращающимся огнём, артиллеристы пытались восстанавливать их. Весь полукруг русской обороны был окутан густым дымом, что не давало возможности защитникам города наблюдать за позициями вражеской пехоты, изготовившейся к атаке. В любой момент мог последовать сигнал к наступлению, и русским солдатам то тут, то там казалось, что сквозь белый дым они видят солдат неприятеля со штыками на изготовку. Изготовившиеся для отражения атаки союзников колонны русской пехоты осыпали комья земли; иногда взрывавшиеся в их рядах снаряды сеяли в боевых порядках опустошение.
Прекрасный в свои последние часы, вице-адмирал Корнилов объезжал верхом позиции, подбадривая оборонявшихся матросов и солдат. Казалось, над ним уже витает дух приближающейся гибели. Один из офицеров его штаба писал: "С его губ не сходила лёгкая улыбка. Его глаза, умные и пронизывающие, горели ярче обычного. На щеках играл румянец. Он держал голову гордо и прямо. Всегда несколько сутулый, он, казалось, выпрямился и стал выше ростом".
Он постоянно рисковал. Офицеры умоляли адмирала не покидать укрытия так безрассудно. Когда капитан Ильинский попросил адмирала быть осторожнее, обещая, что честно выполнит свой долг и присутствие Корнилова для этого вовсе необязательно, тот ответил: "Если вы собираетесь выполнить свой долг, почему просите меня отказаться от выполнения моих обязанностей? Я здесь для того, чтобы видеть всё". Адмирал Корнилов был полон решимости исполнить свой долг до конца. Он взбирался на насыпи, чтобы видеть результаты стрельбы русской артиллерии по вражеским батареям. Вокруг летали комья земли, осколки и брызги крови. Рядом стоял адмирал Нахимов, мрачный и невозмутимый, принявший решение выстоять или погибнуть в развалинах укреплений. Из раны на голове на его парадный адмиральский мундир с тяжёлыми эполетами сочилась кровь.
Затем адмирал Корнилов отправился с Центрального бастиона домой на поздний завтрак. Там он получил послание от командовавшего обороной Малахова кургана адмирала Истомина. Истомин просил Корнилова не приезжать к нему на позиции. Однако Корнилов после посещения Флагманского бастиона и редана поспешил на Малахов курган. Он прибыл туда около одиннадцати часов. Через несколько минут вражеский снаряд раздробил ему левое бедро.
- Берегите Севастополь! - прошептал он адъютанту и потерял сознание. Затем он ненадолго пришёл в себя, успел принять последнее причастие и помолиться Богу, попросив благословения России и императору и спасения Севастополя и флота. Вскоре адмирал скончался.
Заменить Корнилова было некем. Командование сухопутными войсками принял генерал Моллер; командование матросами - адмирал Нахимов. Конечно, в Севастополе был ещё полковник Тотлебен, но в то время он ещё не пользовался должным авторитетом среди военных, к тому же вызывал подозрения своими манерами иностранца. Князь Меншиков, который должен был взять на себя обязанности командующего, успел уже выехать из города в расположение своей армии.
К середине дня бомбардировка, которая на несколько часов стала менее интенсивной, снова усилилась. Оборонявшимся был остро необходим новый вождь. Укрепления, особенно близ Малахова кургана и редана, были почти полностью разрушены. Колонны пехоты, которые в течение девяти часов героически ждали штурма под огнём артиллерии противника, вернулись в укрытия. Вскоре после трёх часов пополудни вражеский снаряд попал в основной пороховой склад на редане. Раздавшийся оглушительный взрыв привёл к гибели свыше 100 солдат. Он разбил артиллерийские повозки и перевернул орудия. Как отмечали русские офицеры, "оборона на этом участке была полностью парализована". Штурм, казалось, был неминуем. И снова все чувствовали, что не смогут выстоять при наступлении союзных войск. Но его так и не последовало.
VI
Англичане были готовы атаковать, а французы, как оказалось, нет. Та часть линии русской обороны, которую русские уже считали беззащитной, находилась перед позициями британской артиллерии. Расположенные перед французскими позициями батареи Флагманского бастиона почти не получили повреждений. Казалось, что командование союзников должно было бросить все силы в образовавшуюся в русской обороне брешь. Однако у союзников не было общего командующего, а лорд Раглан, преследуемый призраком слабости военного альянса, не мог ничего предпринять, не посоветовавшись предварительно с Канробером.
С самого первого момента разгоревшегося боя французы были обескуражены тем, какое огромное количество орудий русские сосредоточили против них, а не против расположенных дальше от линии обороны русских английских батарей. В течение четырёх часов залпы более сотни тяжёлых орудий перепахали всё вокруг "Монт Родольф". В половине одиннадцатого взорвался пороховой погреб. Последовал взрыв такой силы, что казалось, началось землетрясение. Столб огня вырвался из земли подобно красному фонтану. Когда дым рассеялся, возле перевёрнутых орудий остались лежать около полусотни чёрных тел французских зуавов. Спустя ещё несколько мгновений второй взрыв уничтожил склад боеприпасов.
Оставленный при французском штабе в качестве офицера связи генерал Хью Роуз отправился к Раглану с рапортом, в котором отметил, что взрывы внесли панику в ряды уцелевших французских артиллеристов и что генерал Канробер сомневается, смогут ли они вновь вести стрельбу завтра и даже послезавтра. Из этого следовало, что англичанам предстоит продолжать бомбардировку Севастополя в одиночку.
Но Раглан всё ещё надеялся, что французы сумеют прийти в себя. Несколько его пехотных батальонов изготовились к атаке в недосягаемости огня русской артиллерии. Первая волна атакующих ждала приказа к наступлению. Инженеры получили команду руководить захватом укреплений, обеспечивая наступавших лестницами и другими осадными средствами. Полевая артиллерия была готова немедленно выступить вместе с пехотой. Но, как оказалось, целый день интенсивного обстрела, этот грохот и клубы дыма - всё было зря. К сумеркам огонь артиллерии прекратился; артиллеристы стали охлаждать раскалённые стволы.
Всю ночь русские работали без устали, заделывая бреши в обороне и подвозя боеприпасы. К утру редан выглядел ещё сильнее укреплённым, чем в день бомбардировки.
Английские пушки вновь открыли огонь, и к сумеркам редан лежал в руинах. Но французские батареи целый день молчали, и штурм снова был отложен. На третий день французы, которые восстановили свои укрепления и подвезли новые батареи, возобновили артиллерийский огонь, однако примерно к полудню, после нескольких часов ожесточённого противодействия русских и двух сильных взрывов в своём расположении, снова его прекратили. Бомбардировки города продолжались более недели. Как вспоминал один из русских очевидцев событий, "город превратился в пылающий ад - грохот, дым, стоны и крики раненых, которых выносили с батарей, превратили его в самое ужасное место, которое возможно вообразить". Но к исходу каждого дня артиллерийский огонь прекращался, а за ночь русские умудрялись не только восстановить разрушенные укрепления, но и усилить их.
Капитан Шекспир писал своему брату: "Нам обещали, что, как только артиллерия начнёт стрелять, мы пойдём на штурм. Но приказа наступать так и не последовало. А без этого вся артиллерийская стрельба бессмысленна". В первый день бомбардировки погибло более тысячи русских; во второй день - около 550; на третий - немногим более 500. За все следующие дни, благодаря значительно улучшенной системе обороны и вырытым с необыкновенным мастерством и упорством глубоким траншеям, а также при ослабевшем огне деморализованных союзников - всего около 250.
Ссылаясь на разговор лорда Кардигана со своим другом Ньюбертом де Бургом, прибывшим в район боевых действий на собственной яхте, корреспондент "Таймс" привёл слова генерала: "Никогда в жизни мне не приходилось сталкиваться с такой плохой организацией осады". Эти жалобы генерала имели под собой все основания.
Офицеры прежде говорили, что осада займёт от восьми часов до трёх дней. Теперь же они обсуждали не то, как скоро возьмут город, а то, как скоро им удастся вернуться домой, если они его не возьмут. Морские офицеры, принявшие и выигравшие пари у тех, кто обещал взять город в течение суток, предлагали новые пари, продлив срок овладения городом до одного месяца.
VII
Наступило время разочарований и крушения надежд. С каждым днём становилось всё холоднее. Джордж Пейджет писал своей жене: "Слишком холодно даже для того, чтобы писать письма. Держать ручку в толстых перчатках очень неудобно. Мы все находимся в полном неведении в отношении дальнейших событий. Каждый день слышим, что наступление начнётся завтра".
Пехотинцы постоянно совершенствовали систему окопов и подносили боеприпасы к пушкам. В ответ на вопросы солдат, "когда же, наконец, начнётся это проклятое наступление и мы уберёмся отсюда", артиллерийские офицеры только пожимали плечами. Каждую ночь группы солдат отправлялись к колодцам, расположенным перед артиллерийскими батареями. Как вспоминал сержант Гоуинг, "было ужасно трудно часами лежать или ползти в холодном тумане, а затем, уже при утреннем свете, возвращаться в лагерь измотанным, замёрзшим и голодным. Многие страдали от простуды, а в лагере их ждали только промёрзшие неотапливаемые палатки, где, по крайней мере, можно было просто отдохнуть. Зачастую не было даже куска сухаря, чтобы утолить голод. И вдруг, не успев вернуться, ты уже слышишь команду: "Сержант Гоуинг?" - "Да, сэр, что случилось?" - "Немедленно на хозяйственные работы". Это значило, что нужно отправляться в Балаклаву за солониной, галетами, одеялами или боеприпасами. К вечеру возвращаешься обратно и снова отправляешься в холодную темноту, затем несколько часов отдыха - и всё начинается сначала. Хорошо ещё, если при этом тебя не поднимают лишний раз по тревоге".
А по тревоге поднимали довольно часто. Иногда приходилось отражать нападения русских, больших специалистов по ночным рейдам со штыками против ничего не подозревавших часовых. Гораздо чаще тревогу поднимали особо впечатлительные офицеры или часовые, которым русские мерещились при каждом завывании ветра или шуме, который создавали в траве животные. Один из кавалерийских офицеров раздражённо заметил, что "по крайней мере один раз в день или ночь прибегает галопом некто, кто панически заявляет об очередном наступлении несметных полчищ русских. Какому-нибудь болвану на посту может показаться, что он видел или слышал что-то, и тотчас ему начинают потакать офицеры, а потом и генералы".
Моряки воспринимали эти ложные сообщения спокойно и даже с некоторым удовлетворением. Как-то морской офицер, услышав такой сигнал, сразу же отдал приказ отступать, и команда сапёров, побросав в траншеях фляги с ромом и водой, опрометью кинулась в тыл. Когда же выяснилось, что русского наступления и не предвидится, горе-вояки вернулись в траншею и обнаружили там разбросанные пустые фляги и лежащих рядом мертвецки пьяных матросов.
Атмосфера всеобщей неопределённости и страха сделала людей раздражительными. Настроение менялось мгновенно. Рушилась дружба. Вражда перерастала в настоящую вендетту. Неприязнь превращалась в ненависть. Солдаты во всём обвиняли офицеров, те, в свою очередь, генералов. А генералы во всём винили друг друга.
Генерал Кэткарт, который обвинял Раглана в том, что тот вовремя не прислушался к его советам, стал просто невыносим. 4 октября он отправил командующему письмо, в котором жаловался, что тот постоянно консультируется с генералами Брауном и Эйри, не желая слушать его, генерала Кэткарта, советов. А ведь Кэткарт является официальным преемником Раглана на посту командующего в случае смерти последнего. Браун и Эйри, продолжал он, взяли за привычку за спиной Кэткарта отдавать приказы от имени Раглана. "Долг велит мне, - продолжал Кэткарт, - просить Ваше лордство о личной встрече в Вашем штабе в любое удобное для Вас время". Встреча состоялась, однако и после неё генерал остался обиженным. Ведь он мог сразу войти в Севастополь, а Раглан и Бэргойн запретили ему это делать. Офицеров, однако, не удивляло, что Раглан не советуется с Кэткартом. Так, капитан 46-го полка удивлялся другому. Он писал жене: "Я скорее спросил бы совета у одной из наших девочек, чем у любого генерала". Далее он отозвался о генерале Ингленде как о полном ничтожестве: "Служить под его началом просто отвратительно. Он сам не знает, чего хочет. Для того чтобы вывести дивизию на позиции, ему требуется целая вечность". Генерал Браун, по мнению капитана, "полностью оправдывал свою репутацию неотёсанного чурбана". Генерал Бэргойн был "просто старым болваном". Герцога Кембриджского, которого всегда считали чуть ли не гением, теперь осуждали за "позорную нерешительность". Офицеры полагали, что он так и не смог прийти в себя после Альмы. Те же офицеры заявляли, что генералы Кардиган и Лекэн, получившие прозвища Яхтсмен и Тиран, "заслужили ненависть всей армии". Особенно не любили Кардигана, который с личного разрешения Раглана переселился жить на собственную яхту. Генерал был не вполне здоров, к тому же считал, что для него будет лучше держаться как можно дальше от Лекэна. Разделяя эту точку зрения, Раглан приказал двум полкам лёгкой бригады расположиться лагерем отдельно от остальных частей кавалерии. Как ядовито заметил Пейджет, "теперь диспозиция кавалерии зависит от капризов двух избалованных дитятей". Царивший в кавалерии беспорядок не замедлил дать о себе знать. 7 октября кавалерийский пикет обнаружил крупные силы русских на правом фланге. Кавалерийская дивизия построилась для преследования противника. Однако генерал Осторожность (Лекэн), как всегда, оправдал своё прозвище. Кардиган же в это время находился на борту яхты. Узнав о происшествии, он вышел из себя - кричал, что ожидал достойного поведения, по крайней мере, от офицеров своего 11-го гусарского полка, те же повели себя как "старые бабы". Но чего ещё можно было ожидать от людей, которыми командует Лекэн, продолжал Кардиган, ведь это просто "трусливый осёл". Проблемой было то, что Кардиган, в свою очередь, был "безрассудным ослом". Один из офицеров 4-го драгунского полка считал, что между двумя этими генералами очень мало разницы. О Кардигане он писал, что "у него мозгов в голове не больше, чем в моём ботинке. В интеллекте с ним может соперничать только его вечный противник Лекэн. Во всей британской армии было бы трудно найти ещё двух подобных тупиц".
Пока только Раглан был вне критики армии. 12 октября капитан Джослин написал домой, что "он [Раглан] выглядит спокойным и сосредоточенным, как всегда. Думаю, он знает, что делает. Вся армия надеется на него". Но через десять дней, когда артиллерийские бомбардировки не дали результатов, а штурма так и не последовало и только штаб Раглана знал, что виноваты в этом французы, мнение армии переменилось.
"Не знаю, - однажды воскликнул раздражённо артиллерийский офицер, - кто больший осёл, Раглан или Бэргойн!"
Французы не были единственной причиной беспокойства Раглана. Министры правительства пребывали в состоянии ничем не подкреплённого оптимизма. Ещё в начале сентября Чарльз Гревилль заявил на заседании кабинета, что "он совсем не доволен действиями Раглана, которого многие считают слишком педантичным и старомодным". Теперь же все в один голос превозносили заслуги командующего. Один из его прежних недоброжелателей, который перед сражением на Альме требовал чуть ли не отдать генерала под суд, выступил в палате общин с предложением наградить лорда орденом Подвязки. Герцог Ньюкаслский написал Раглану бодрое послание, в котором поздравил его с Рождеством и пожелал в следующем году вернуться с почестями в благодарное отечество. "Смелость совершённого армией флангового манёвра можно сравнить только с решительностью его выполнения, - писал он в другом письме, - её величество поздравляет Вас с мастерски выполненным ночным переходом армии".
Лорд Хардиндж писал, что "трудно преувеличить всеобщее восхищение продемонстрированными Вами во всех операциях умением, решительностью и храбростью. Мастерский марш во фланг противнику, в результате которого армию, артиллерию и флот удалось привести в Балаклаву, на кратчайшее расстояние от Севастополя, взаимодействие с силами флота - всё это примеры блестящего проведения величайших военных операций современности". Правительство, в самом деле, не видело никаких причин для беспокойства. А трудности "только докажут всей Европе, что стены Севастополя не более неприступны для британского оружия, чем вершины Альмы".
23 октября Раглан отвечал на все эти поздравления, выражения благодарности и доверия. Он прилагал к ним послание своего переводчика Чарльза Кэттли, который прежде был британским консулом в Керчи. В нём Кэттли пытался объяснить, насколько холодными бывают зимы в Крыму: "Можно ожидать ураганных ветров, проливных дождей, снега и пронизывающих холодов. А один раз в несколько лет случаются настоящие "русские морозы", когда рука человека, коснувшаяся металла, примерзает к нему". Эти слова были пророческими, но на них не обратили внимания. "И в заключение моего письма, - писал Раглан, - мне хотелось бы подчеркнуть, что армия нуждается в отдыхе. Хотя ей и не пришлось совершать долгих маршей, люди устали. Непосильной задачей стало даже ежедневное добывание воды и дров. Очень даёт себя знать здешний климат: холера всё ещё не побеждена".