Однако по мере того, как проходила тёплая ранняя осень и становилось ясно, что войскам придётся задержаться здесь на неопределённое время, настроение солдат менялось. После прибытия в Балаклаву никто не сомневался, что вскоре Севастополь будет вынужден сдаться. В течение двух дней тяжёлые осадные орудия превратят город в развалины. Но прошла неделя, осадные орудия всё ещё не подошли, затем артиллерийский огонь из города становился всё более интенсивным. Пока он приносил мало вреда осаждающим, но все понимали, какой ущерб может причинить союзникам, решись они перенести свои траншеи ближе к городу. Сама работа по оборудованию траншей, параллельных и зигзагообразных путей подхода казалась неблагодарным делом и не была начата до 9 октября. Под тонким слоем грунта земля была твёрдой и каменистой; за день удавалось преодолеть лишь очень небольшой участок. И всё время в оптику можно было наблюдать этих "проклятых русских", которые, по словам корреспондента "Таймс", работали как пчёлы. "Женщины и дети подносят новые корзины с землёй, и вот уже можно видеть, что высящуюся перед нашими позициями белую башню окружают двойные ряды укреплений для пехоты и артиллерии".
Причиной недовольства и постоянных жалоб солдат были не только инженерные работы, которые выполнялись неохотно и катастрофически медленно. За несколько дней благодатная земля, которая, казалось, подверглась нашествию саранчи, опустела. Армия была вынуждена вернуться к скудному пайку из солонины и галет, от одних мыслей о которых у солдат возникало расстройство желудка. Вновь вспыхнула холера. Из расположенного в Балаклаве госпиталя сообщали, что только в первую неделю от холеры умирало по 25 человек в день. Из-за недостатка лекарств больных приходится лечить только опиумом и ромом. Балаклава превращалась в переполненную зловонную помойку. Корабли стояли в гавани борт в борт, как сельди в консервной банке. На пристани повсюду в беспорядке было навалено армейское имущество: коробки, мешки, охапки сена, кучи мусора высились на земле и в воде. Офицеры тыловых служб с кипами накладных, квитанций и списков прокладывали себе путь в этой сутолоке, пытаясь привести этот хаос хоть в какое-либо подобие порядка. То здесь, то там им приходилось сталкиваться с разгневанными боевыми офицерами, которые всячески демонстрировали им своё пренебрежение и ненависть только за то, что тыловики пытались честно выполнять свои обязанности. Тыловых офицеров обвиняли в нечестности и хищениях. "Этот чёртов Комиссариат, - писал домой лейтенант Ричардс, - превратил несколько оставленных жителями домов в склады, как они их называют. Если вы хотите там что-нибудь получить, то встречаете на складе господина тылового офицера Джонса, Смита или Робинсона, курящего сигару (которая наверняка предназначалась для армии и которую он, конечно, украл), и он вам заявляет, что, к сожалению, искомое имущество находится где-то на складе, но у него сейчас нет времени на поиски".
Зловоние доходило даже до расположения войск, лагерь которых находился выше на плато. Свежая морская вода, приносимая течением, очень скоро загрязнялась и превращалась в мерзко пахнущую мутную жижу. Становилось всё холоднее, и солдаты практически перестали снимать одежду. Некоторые находили себе шутливое оправдание, объясняя, что до одежды, которую они носят, лучше не дотрагиваться, тогда она дольше прослужит. И действительно, выбеленное солнцем, вымытое дождём, вытертое амуницией, использовавшееся вместо постели, разодранное колючками обмундирование зачастую не менялось в течение нескольких месяцев. "Мой мундир превратился в лохмотья, а обувь износилась, - писал 7 октября в письме домой один из гвардейских офицеров, - но мы все выглядим одинаково".
Большинство солдат, за исключением самых аккуратных, которым, как генералу Брауну, вид оторванной пуговицы причинял страдания, летом не обращали никакого внимания на то, что их мундиры изношены и изорваны. Однако с приходом холодных осенних ветров каждому стали нужны тёплые шинели, мундиры и бельё, особенно после того, как столь же быстро, как овощи и фрукты, было собрано всё, что могло использоваться в качестве дров. 9 октября полковник Белл написал в дневнике: "Очень холодная ночь. И ещё более холодное утро. Никакого топлива. Вокруг одна трава".
В своём растущем недовольстве солдаты искали козлов отпущения и всё чаще задавали себе вопрос: зачем на земле существуют генералы.
II
Раглан, которого французам и собственным инженерам удалось убедить отказаться от наступления на город с ходу, ждал прибытия тяжёлых осадных орудий. Он решил установить их как можно ближе к вражеским позициям, не тратя времени на оборудование подходов. С этой целью несколько батальонов были выдвинуты вперёд, почти на открытую местность для поддержки инженерных войск. Несмотря на то что было решено вести работы ночью, подготовка даже легко укреплённых артиллерийских позиций оказалась рискованной задачей. Но генерал Бэргойн считал, что оборудование серьёзных инженерных укреплений будет ещё более рискованным. Острее всего инженеры ощущали нехватку транспорта. Весь транспортный парк инженерных войск составляли около 50 повозок, и, конечно, такого количества транспорта было явно недостаточно для проведения фортификационных работ.
Лорд Раглан собрал совещание командиров дивизий для обсуждения предложенного Бэргойном альтернативного плана по использованию осадных орудий с открытых позиций под прикрытием пехоты. В письме под грифом "Строго секретно" он уведомил герцога Ньюкаслского в том, что командиры дивизий единодушно отвергли такой план. Генерал Браун не скрывал недовольства планом, задуманным генералом Бэргойном. Предложение не прошло.
В то же время сама выгрузка с кораблей орудий и другого оборудования для ведения осады города оказалась чрезвычайно сложной задачей. Дорога, ведущая к плато, была крутой и узкой. Не хватало тягловых животных, опытных солдат. Морякам, которым поручили перевозить орудия и боеприпасы, пришлось работать с половины пятого утра до половины восьмого вечера. 18-фунтовые пушки перевозили на телегах артиллеристы; более тяжёлые орудия тащили на канатах по 50 матросов. При этом самый лёгкий из членов экипажа сидел на орудии верхом, напевая или насвистывая весёлые песни. Солдаты, не настолько крепкие и рослые, смотрели на матросов с мрачным восхищением. Им самим с ворчанием и ругательствами приходилось нести на себе груз, глядя на который можно было предположить, что он весил вдвое больше любого человека.
8 октября генерал Бэргойн преподнёс Раглану неприятный сюрприз. Он заявил, что из-за твёрдого грунта проведение инженерных работ на участке английских войск невозможно. Всё, что могли делать английские артиллеристы, - это поддерживать французов, в районе расположения которых грунт был более податливым, огнём артиллерии с дальних дистанций.
Раглан немедленно отправился к Канроберу и заверил того, что англичане, несмотря ни на что, примут участие в штурме, который планируется начать сразу после того, как появятся "доказательства эффективности артиллерийской стрельбы французов".
Канробер был вежлив и вошёл в положение союзников. Генералы расстались довольные друг другом.
В следующую ночь 1600 французских солдат от заката до рассвета копали землю. Работы велись при сильном северо-восточном ветре, гул которого заглушал звуки, издаваемые кирками и лопатами. Французам удалось создать насыпь, которую они назвали "Монт Родольф", менее чем в километре от Центрального бастиона. Это было впечатляющее достижение. Они закрепились на насыпи и организовали её оборону, несмотря на предпринимаемые русскими артиллеристами отчаянные попытки разрушить её в течение дня. Французам удалось отразить все попытки русских штурмовых отрядов следующей ночью выбить их с занятой территории.
Британцы не могли похвастать никакими успехами, сравнимыми с развёртыванием на искусственно созданной высоте французской артиллерии. Их работы на Зелёном холме и на Воронцовских высотах были начаты только 10 октября. То, что позже стали называть Правым и Левым плацдармами, находилось на вдвое большем удалении от русских позиций. Русская артиллерия полностью сосредоточила свой огонь против французов. По всей видимости, противник считал, что англичане всё ещё находились слишком далеко и не представляли реальной угрозы.
Прошло две недели, и нельзя было говорить ни о каких заметных успехах. "Они называют это осадой, - в отчаянии писал домой один из офицеров, - в то время как всё это больше похоже на возню в огороде. Так мы не сможем никуда продвинуться". Были и другие досадные задержки. Деревянные платформы для орудий оказались хороши только для ровной, мягкой земли в Вулвиче. Здесь, на жёстком грунте и на гористой местности, они оказались бесполезными. Для того чтобы изготовить новые, пришлось снять крыши с нескольких домов. Прежде чем инженеры успели воспользоваться остальными, русские сожгли их. Так прошла ещё неделя. Грандиозная канонада, которая, по замыслам союзников, должна была открыть штурмующим армиям ворота в Севастополь, началась только вечером 16 октября. Однако вскоре произошло ещё одно печальное событие, следующее в цепи нелепых случайностей, которые так часто способны привести к провалу вместо успеха.
III
Вице-адмирал Эдмунд Лайонс впервые вышел в море в возрасте восьми лет. Внешностью он напоминал адмирала Нельсона, человека, у которого столько же искренних почитателей, сколько открытых недоброжелателей. Как писала "Таймс", Лайонс "был той же комплекции, имел тот же оттенок волос с проседью, обладал таким же живым, немного грустным взглядом". Лайонс всегда и во всём стремился подражать Нельсону. Он был смел, честен, энергичен и амбициозен. Он считал ниже своего достоинства скрывать тот факт, что ни во что не ставит своего непосредственного начальника адмирала Дондаса. И моряки, и сухопутные офицеры были единодушны во мнении, что именно Лайонс должен возглавить флот вместо трусоватого Дондаса.
Лайонсу было почти шестьдесят пять лет, Дондасу ещё не исполнилось шестидесяти. И тот и другой происходили из небогатых семей среднего класса, откуда часто выходят морские офицеры высшего звена. Оба были вдовцами. Женой Лайонса была не очень известная писательница-романистка. Дондас унаследовал от первой супруги значительную недвижимость в Беркшире и Уэльсе. Во второй раз женился на дочери графа Дьюси. Он был преисполнен сознанием своей значительности как по положению в обществе, так и по должности командующего Средиземноморским флотом. Как писал с оттенком зависти генерал Канробер, на своём флагманском корабле Дондас устроился с истинно домашним комфортом, позволяя себе "держать горничных и даже коров".
Никогда не заявляя об этом вслух, Раглан, тем не менее, разделял сложившееся мнение об адмирале Дондасе как о человеке склонном к интригам, сложном в общении и чрезмерно осторожном. К тому же он подружился с адмиралом Лайонсом, с которым не раз советовался по военным вопросам. Дондас, в свою очередь, считал себя уязвлённым тем, что Раглан находит для себя полезными советы одного из своих подчинённых, в то время как никто не интересуется его, адмирала Дондаса, мнением. Он никогда не посещал штаб командующего сухопутной армией; а Раглан платил ему той же монетой, никогда не появляясь на борту флагманского корабля. В Лондоне не только были в курсе таких трений, но и в известной мере их поощряли. Правда, кабинет министров глубоко не вникал в разногласия между Дондасом и Лайонсом, но в личной беседе герцог Ньюкаслский как-то заверил Раглана, что в случае возникновения серьёзных противоречий между Рагланом с Лайонсом, с одной стороны, и Дондасом, с другой, правительство склонно принять сторону Лайонса.
Скрытая вражда трёх высших командиров англичан затрудняла взаимодействие армии и флота в организации бомбардировок Севастополя. Дондас и Лайонс придерживались разных точек зрения в оценке участия корабельных орудий в артиллерийских обстрелах города. Так, Дондас считал, что кораблям следует предпринять манёвр к северу от Севастополя и подвергнуть обстрелу батареи северных фортов. В свою очередь, Лайонс придерживался мнения, что флот мог бы оказать более эффективную помощь штурмующим войскам, взяв на себя задачи подавления артиллерии береговых фортов и кораблей, стоящих на якоре в Севастопольской бухте.
В отличие от командующего французской эскадрой адмирала Гамлэна, который находился в подчинении Канробера, Дондас пользовался полной независимостью в вопросах командования флотом. Поэтому Раглан, не без оснований опасаясь строптивости адмирала в вопросах взаимодействия с армией, 13 октября обратился к Дондасу с письмом, в котором подчёркивал "огромную важность активного содействия силами объединённого флота союзников в тот день (который уже близок), когда французские и британские войска после артиллерийской подготовки начнут штурм Севастополя. Время дороже всего, - продолжал командующий, - и уже немного осталось ждать, когда армии, наконец, займут крепость, на овладение которой были направлены её величеством, правительством и всем народом. Для того чтобы оправдать всеобщие надежды, нам необходимо объединить усилия как флота, так и армии, и я надеюсь, что никто не останется в стороне в нашем общем деле". Адмирал Дондас воспринял это вежливое, но довольно жёсткое послание благосклонно. Он немедленно ответил на него, придерживаясь того же стиля:
""Британия", район Севастополя,
14 октября 1854 г.
Мой дорогой лорд Раглан.
Полковник Стил только что доставил мне это послание Вашего лордства, датированное вчерашним днём. Спешу заверить Вас, что, как и мои французские коллеги, приложу все усилия для того, чтобы оказать содействие в достижении нашей общей цели…
Я намерен проконсультироваться с адмиралом Гамлэном в вопросах помощи армии, которую способен предоставить флот. В свою очередь, был бы благодарен Вашему лордству, если Вы сообщите мне время, на которое назначено наступление.
Не имея намерения задерживать здесь полковника Стила, предоставляю ему сообщить подробности беседы, которая имела место быть между нами.
С искренним уважением,
Док. Д. Дондас".
На следующий день на борту французского корабля "Могадор" состоялось совещание. Было решено, что силы объединённого флота будут действовать в соответствии с планом, предложенным адмиралом Лайонсом. Командования сухопутными армиями должны будут сами принять решение, расходовать ли полевой артиллерии свой ограниченный боезапас во время артподготовки или во время штурма либо израсходовать по половине имеющихся выстрелов как во время бомбардировки, так и во время штурма города. Раглан и Канробер, надеясь на то, что сочетание артиллерийского огня морских и полевых орудий позволит добиться эффекта замешательства в рядах защитников города, единодушно решили, что совместная артиллерийская подготовка наступления начнётся в 6.30 утра на следующий день, о чём уведомили в письме командующих эскадрами.
Однако в назначенное время корабли флотов, которые, согласно утверждённому плану, должны были начать обстрел береговых батарей и находящихся в городе под их защитой кораблей противника, вместо этого начали совершать чрезвычайно опасный манёвр.
IV
17 октября всё с самого начала шло не так. Сигналом к назначенной на 6.30 утра массированной бомбардировке города должны были стать выстрелы трёх орудий одной из французских батарей. К сожалению, русские артиллеристы, увидев на рассвете изготовившиеся к стрельбе амбразуры батарей на "Монт Родольф", решили не терять времени и открыть огонь первыми. Таким образом, эффект внезапности был упущен, а массированная артиллерийская подготовка превратилась в малоуправляемую артиллерийскую дуэль.
Моряки приданных армии морских орудий вели стрельбу залпами, как это было принято в морском бою, вместо того чтобы по совету инженеров вести последовательный одиночный огонь, который был бы намного эффективнее и позволил бы экономить боеприпасы. К тому же матросы несли большие потери, поскольку не могли удержаться от того, чтобы после каждого залпа высунуть голову из укрытия и полюбоваться результатами своей стрельбы. "Они выпрыгивали из укрытий и тут же попадали под прицельный огонь вражеских снайперов, которые были всегда начеку", - вспоминал Тимоти Гоуинг.
Через несколько минут над позициями артиллерии повис густой дым, поэтому дальнейший огонь пришлось вести вслепую. Стоял такой грохот, что, по выражению Генри Диксона из 7-го полка, который как раз собирался писать письмо домой, он "не дал ему написать ни строчки". Доктору Скелтону, который тоже собирался написать домой, также пришлось отказаться от этой мысли. Ещё несколько дней у него звенело в ушах. Солдатам приходилось кричать, если они хотели быть услышанными.
В то же время со стороны моря, откуда ожидали услышать ещё более громкую канонаду, не доносилось ни звука. Командование флотов полностью изменило свои планы. Накануне в половине одиннадцатого вечера адмиралу Дондасу на борт "Британии" доставили послание его французского коллеги Гамлэна, который писал, что не намерен открывать огня, по крайней мере до 10.30 утра. Француз объяснял это тем, что "его корабли не смогут стрелять слишком долго. Если же им придётся прекратить огонь раньше, чем закончится артиллерийская подготовка наступления, противник может решить, что одержал верх над кораблями французов". Дондас счёл доводы француза справедливыми и, в свою очередь, отправил соответствующие указания адмиралу Лайонсу.
В семь часов на следующее утро Гамлэн лично прибыл на борт "Британии" и заявил Дондасу, что у него есть указания генерала Канробера вновь изменить план действий боевых кораблей. Прежним планом каждому кораблю при ведении огня предоставлялась свобода манёвра. Теперь же было решено поставить их на якоря в линию бортами в сторону берега противника. К тому же корабли предполагалось отвести слишком далеко от батарей противника.
Даже сверхосторожный Дондас отказался от этой затеи, о чём сразу же заявил Гамлэну. Не моргнув глазом француз ответил, что в таком случае он намерен действовать в одиночку.
На следующий день французские корабли, за полчаса выйдя из зоны обстрела батареями береговых фортов, дали залп по противнику из всех своих 600 орудий. Находящийся в центре боевого порядка французский флагман действовал с дистанции более одной мили от ближайшего русского форта. Остальные корабли находились на ещё большем удалении. Было понятно, что на таком расстоянии от врага корабли не могли решить поставленную перед ними задачу. Следует помнить, что укрытия орудий береговой артиллерии делались из прочного камня, в то время как корабли по большей части были деревянными. Поэтому, несмотря на почти пятикратное превосходство в пушках, причинённый французами ущерб был минимальным: было убито или ранено около 50 русских солдат и офицеров.