В это время лёгкая бригада почти достигла вражеских батарей. Офицеры теряли контроль над солдатами, которые яростно рвались вперёд, вынуждая Кардигана наращивать темп атаки. Генерал был всё ещё настолько зол на Нолэна, что просто не мог думать ни о чём другом, например о том, что делает с человеком прямое попадание пушечного ядра. Внезапно он вынырнул из белого дыма как раз напротив вражеских пушек и бросился прямо на них. До батареи оставалось меньше 100 ярдов, когда все 12 пушек выстрелили залпом, поднимая вокруг Кардигана комья земли и окутывая его тягучим дымом и летящими осколками. Использовав свой последний шанс, артиллеристы спрятались под пушки. Кардигана едва не выбросило из седла, но он сумел удержаться и продолжал мчаться на позиции русских со скоростью, как он про себя прикинул, 17 миль в час.
Из всей первой линии уцелело всего 50 человек. Нахлестывая лошадей, они бросились на русских артиллеристов, которые, в отличие от своих менее храбрых товарищей, спрятавшихся под пушками, навалились на колёса орудий, пытаясь оттащить их подальше, чтобы возобновить стрельбу. Примерно в 80 ярдах за орудиями неподвижно стояла кавалерия русских. Кардиган посмотрел в их сторону со злостью. Ему казалось, что эти люди скрежещут зубами и жадно смотрят на его богато отделанный плащ и золотую тесьму мундира. Но впереди всех этих бледных широких лиц со злобными оскалами зубов он увидел и другие лица, на которых были написаны не жадность и даже не злость, а нетерпеливое желание скорее броситься в бой.
В то время как Кардиган презрительно разглядывал врагов, один из них, князь Радзивилл, узнал в нём офицера, с которым познакомился на одном из приёмов в Лондоне. Он приказал нескольким казакам захватить генерала живым. Казаки окружили его и стали подталкивать пиками в сторону русских позиций. При этом один из них ранил Кардигана в ногу. Тот презрительно посмотрел на их заморенных низкорослых лошадей, опустил саблю, решив, что генералу не следует драться с простыми солдатами, и ускакал прочь. Он предоставил своим солдатам продолжать драться с русскими, а сам отправился назад в долину, где намеревался пожаловаться командованию на недостойное поведение капитана Нолэна. А там, позади, бой продолжался. Кавалеристы рубили русских артиллеристов, которые, втянув головы в плечи, пытались тянуть свои пушки назад. С остатками 17-го уланского полка капитан Моррис обратил в беспорядочное бегство отряд русской кавалерии. Некоторое время уланы преследовали врага, пока превосходящие силы казаков не заставили отступить их самих.
Другой отряд казаков атаковал английских кавалеристов на позициях русской батареи. Заместителю командира бригады полковнику Мэю удалось организовать отражение конной атаки русских. В это время подоспел полковник Пейджет, и батарея была занята во второй раз. Драгуны 4-го полка истребляли артиллеристов с пугающей жестокостью самураев. Один из офицеров, опьянённый видом и запахом крови, душил вражеских солдат голыми руками, другой истерически кричал, убивая их.
Уничтожив всех русских артиллеристов, драгуны двинулись на позиции кавалерии русских. Но, двигаясь во всё ещё плотном дыму, они неожиданно наткнулись на гусар 11-го полка, отступавших под натиском превосходящих сил русских улан.
- Стойте, ребята! - закричал Пейджет. - Остановите фронт, или мы пропали.
Два полка, в которых теперь едва ли насчитывалось больше 40 человек, остановились, чтобы встретить лицом наступающего противника. Неожиданно кто-то крикнул:
- Милорд! Они атакуют с тыла!
Это оказалось правдой. Путь назад был отрезан. Пейджет повернулся к майору Лоу:
- Мы в капкане. Какого чёрта теперь делать? Где лорд Кардиган?
Кардиган был уже далеко в тылу, и теперь оставалось только одно средство для спасения.
- Развернуться, - приказал полковник солдатам, - и удирать изо всех сил.
Английские кавалеристы, преследуемые русскими уланами, мчались по долине назад со скоростью, на которую были только способны их измученные лошади. Русские скакали сбоку, будто бы собираясь атаковать отступавших во фланг. Однако атаки так и не последовало. Вероятно, сыграла роль нерешительность, всегда характерная для командования русской кавалерии, или были иные причины, но русские позволили солдатам Пейджета проскакать мимо, лишь слегка погрозив им пиками. Возможно, они проявили сострадание при виде тех жалких остатков самой блестящей кавалерии в мире.
Солдаты лёгкой бригады представляли собой жалкое зрелище. Их великолепные мундиры были изорваны и перепачканы кровью. Лошади были мокрыми и грязными. И это были самые удачливые. Другие пришли пешком. Некоторые вели в поводу хромающих, истекающих кровью лошадей.
Земля была покрыта телами погибших и умирающих. Лошади в агонии пытались встать, но тут же снова опрокидывались на искалеченные тела своих седоков.
Русская артиллерия продолжала стрельбу, но стреляли только с Верхнего прохода. Русскую артиллерию с Федюхиных высот выбили лихие кавалеристы 4-го французского Африканского полка, доказав, на что способна конница при умелом командовании.
Командир лёгкой бригады был уже среди своих. Он не чувствовал за собой никакой вины за неправильную организацию кавалерийской атаки.
- Это было какое-то сумасшествие, - заявил он нескольким выжившим подчинённым, - но я здесь ни при чём.
Примерно с таким же объяснением он обратился и к Раглану.
- Что вы хотите этим сказать, сэр? - спросил его Раглан таким разъярённым тоном, какого, по мнению офицеров штаба, он до сих пор никогда себе не позволял. При этом он нервно подёргивал головой, а обрубок руки конвульсивно вздрагивал в пустом рукаве. - Чего вы хотели достичь, атакуя артиллерийскую батарею в лоб, вопреки всем правилам военного дела и собственному опыту?
- Милорд, - заявил Кардиган, уверенный в собственной невиновности, - я надеюсь, что вы не станете обвинять меня. Я получил приказ наступать от вышестоящего офицера перед строем.
Такое заявление оправдывало любого солдата, и Кардиган в полном спокойствии отправился к себе на яхту. Позже, несколько остыв, Раглан признал, что Кардигана действительно не в чем обвинить. Комментируя поведение Кардигана в своём письменном рапорте, Раглан признал, что тот "действовал смело, настойчиво и решительно".
По отношению к Лекэну Раглан не был столь снисходительным. Вскоре после разговора с Кардиганом, который без всяких сомнений возложил всю вину за поражение на своего командира, Раглан мрачно объявил Лекэну:
- Вы погубили лёгкую бригаду.
Тот с негодованием отрицал свою вину. Ведь он, Лекэн, только выполнял письменный приказ, доставленный ему из штаба адъютантом.
Лорд Раглан, по словам Лекэна, ответил на это любопытной репликой.
- Лорд Лекэн, - сказал он, - вы генерал-лейтенант и, следовательно, имеете право на независимость в оценках приказов. Если бы вы, видя губительность приказа, не стали его выполнять, смогли бы предотвратить все его последствия.
Действительно ли Раглан произнёс эти слова или нет, так и осталось тайной, поскольку никто не был свидетелем его разбирательства с Лекэном. Однако никогда позже он не упоминал о том, что командир дивизии может по своему усмотрению толковать приказы вышестоящего командования. Теперь же оказалось, что Кардиган не виновен, так как выполнял приказ командира; Лекэна тоже не в чем упрекнуть, поскольку и он действовал на основании приказа.
Единственное, что оставалось Раглану, - это указать Лекэну на то, что тот не смог правильно понять приказ. Он не сделал ничего для того, чтобы разобраться в диспозиции русских войск, и незнание обстановки привело к непоправимым для лёгкой бригады последствиям. Лекэн не обратился за помощью к французским кавалеристам, которые, как указывалось в приказе, должны были действовать на его левом фланге. Лекэн не смог грамотно использовать собственную артиллерию.
Всё это, конечно, было правдой. Тем не менее Лекэна формально нельзя было ни в чем обвинить. Приказ вручил ему молодой офицер, настолько ненавидевший его, что даже не соизволил ответить на уточняющие вопросы генерала. Вернее, по словам свидетеля того злосчастного разговора, лорда Бэргхерша, штабной офицер ответил жестом, который ещё больше ввёл Лекэна в заблуждение. А текст самого приказа был недостаточно чётким и подробным.
Теперь Кардиган спокойно пил на яхте шампанское со своим приятелем де Бургом, а Лекэн, сидя в палатке, предавался мрачным размышлениям. "Я не намерен нести ни малейшей ответственности за то, что потребовал от подчинённых выполнения приказа, который, по моему убеждению, был продиктован настоятельной необходимостью".
Со свойственным ему стремлением защищать даже тех подчинённых, к которым он не испытывал особой любви, Раглан попытался защитить их от нападок недоброжелателей на родине.
В своей депеше правительству командующий подчёркивал героизм при проведении атаки, высокую выучку и дисциплинированность кавалеристов. Тот факт, что Лекэн совершил "фатальную ошибку", как Раглан назвал его поступок в частном письме герцогу Ньюкаслскому, в официальном отчёте не упоминался вовсе. Там говорилось только о некоторых "недоразумениях, произошедших при определении направления наступления". Лекэн, по словам командующего, "испытывал серьёзные сомнения в целесообразности выполнения приказа", однако, как дисциплинированный офицер, "был вынужден пойти на риск". Раглан хотел поскорее закрыть эту тему. Ошибка совершена, и, по его мнению, виноват в этом Лекэн. Но командующий не хотел дальнейших разбирательств. Лекэн, напротив, был полон решимости доказать свою невиновность. В горячей перепалке с Рагланом он намекнул, что намерен идти в этом до конца. Генерал Эйри пытался уговорить его не выносить спор на публичное рассмотрение, что только повредило бы армии. Но Лекэн оставался непреклонен. Однако он не предпринимал ничего до того времени, пока не была опубликована депеша Раглана. Эйри удалось заверить его в том, что никто не собирался его обвинять. Но, увидев депешу, Лекэн пришёл в ярость. Там не указывалось прямо на его вину, но и не делалось никаких попыток его оправдать. А Лекэн жаждал именно прямого оправдания своих действий. Он написал письмо на имя герцога Ньюкаслского и, согласно уставу, направил его Раглану для дальнейшей передачи по команде. Эйри вновь попытался отговорить Лекэна от попытки передать дело на рассмотрение правительства, поскольку "это не могло привести ни к чему хорошему". Но тот настаивал на своём, и Раглан был вынужден отправить его письмо. Получив письмо, герцог Ньюкаслский извинился перед Рагланом за поступок подчинённого. Он уже знал содержание письма, так как Лекэн, не будучи уверен в том, что Раглан отправит его, заблаговременно послал в Лондон копию. Далее герцог писал, что сожалеет, но генерал Лекэн не может далее занимать должность командира кавалерийской дивизии. Через две недели генерал был отозван в Лондон. Генерал Кардиган отбыл туда на собственной яхте ещё ранее, подав соответствующий рапорт.
Разногласия среди старших офицеров, конечно, мало трогали солдат. Вечером после злосчастной атаки сержант 7-го полка написал домой: "Теперь от лёгкой бригады осталась всего кучка людей". А его приятель из 11-го гусарского полка подошёл к нему и сказал:
- Итак, мой друг-стрелок, как я и обещал тебе неделю назад, теперь нам с тобой будет о чём поговорить.
- Может быть, - спросил сержант-стрелок, - здесь была какая-то ошибка?
- Какая теперь разница, мы просто старались выполнить свой долг. Всё когда-нибудь кончается.
Раны тех участников боя, которые не были отправлены на корабли, постепенно затягивались. Некоторые избежали ран или были ранены очень легко, так как, как они говорили сами, "русские сабли были тупыми, как ломы". На голове одного из кавалеристов насчитали пятнадцать следов сабельных ударов, каждый из которых был не более чем просто царапиной.
Убитых и тяжелораненых вынесли из долины. Небольшие конные патрули продолжали поиски уцелевших на разделяющем две армии пространстве. Там ещё продолжали биться в агонии лошади. Некоторые пытались подняться и дотянуться покрытыми пеной зубами до короткой травы. И тогда в печальной тишине звучали одиночные пистолетные выстрелы. В том бою армия потеряла почти 500 лошадей.
V
Из 673 человек, участвовавших в том бою, вернулись менее 200. Русские, как и союзники, были потрясены героизмом англичан. Сначала генерал Липранди не мог поверить, что британские кавалеристы не были попросту пьяными.
- Вы храбрые ребята, - заявил он группе пленных, - и мне вас искренне жаль.
Положение союзников между тем осложнилось. Храбрость и героизм не могли заменить собой победы. Балаклаву удалось отстоять, но русские смогли оседлать Верхний проход. Союзники потеряли единственную дорогу, которая хоть как-то могла облегчить их жизнь зимой.
Глава 11
Начало зимы
Не буду скрывать от Вашей милости, что был бы гораздо более удовлетворён, если бы я располагал под своим командованием значительно большей силой.
Лорд Раглан
I
Осада продолжалась при всё более ухудшающейся погоде. Тяжёлые орудия непрерывно обстреливали Севастополь, но укрепления города, казалось, с каждым днём становились всё более мощными. В письме домой корнет Фишер мрачно пошутил по этому поводу: "Если мы не хотим, чтобы Севастополь стал самой мощной крепостью в мире, нам следует поскорее оставить его в покое. А пока, чем дольше мы его осаждаем, тем сильнее становятся его укрепления". К исходу каждого дня в системе укреплений появлялись новые бреши, которые к утру таинственным образом ликвидировались. По городским докам пытались вести обстрел ракетами в надежде поджечь город, но, как только дым обстрелов рассеивался, люди снова заполняли улицы и героически боролись с огнём. Пожары в Севастополе были редким явлением. Жители снимали с домов двери, оконные рамы и вообще всё, что могло гореть. С некоторых зданий сняли крыши, заменив их металлическими щитами. Город был как будто построен из асбеста.
- Штурм, - выражая общее мнение, говорил капитан Шекспир, - остаётся нашей последней надеждой.
Но многие офицеры сомневались, что теперь у армии хватит сил и боевого духа пойти на штурм Севастополя. Через четыре дня после боя за Балаклаву один из пехотных сержантов писал родителям, насколько угнетенно и неуверенно чувствовали себя люди. Вот как он описывал жизнь в траншеях:
"Нас обстреливают круглые сутки. Почти всё время льёт дождь. Всю ночь противник продолжал забрасывать нас своими "Свистунами Диками" [так союзники называли крупнокалиберные русские снаряды, издававшие характерные свистящие звуки при стрельбе]. Мы стоим почти по колено в грязи и воде и похожи на тонущих крыс. Пронизывающий холодный ветер задувает во все дыры в нашем обмундировании (которых с каждым днём становится всё больше, а латать их нечем). Это в десять раз хуже, чем драться в открытом бою… У нас ни одной лишней унции еды… День и ночь мы работаем до изнеможения. Невозможно ступить ни шагу, не провалившись в грязь. В палатках, где мы живём, полно дыр, поэтому приходится ложиться прямо в грязь… Я думаю, что следует награждать медалями за каждый день такой жизни. Я уже не говорю о тех, кому повезло меньше, чем нам, и кто не смог избежать вражеской пули или осколка снаряда либо пал от одной из многочисленных болезней".
Один из старших офицеров полка королевских стрелков признался, что не менял одежду 46 дней и ночей (за исключением того случая, когда её однажды удалось постирать). "Солдаты одеты в грязное тряпьё. Они режут русские вещмешки на портянки и обматывают ими ноги. У многих ноги опухли, и они не могут носить никакой обуви. Бедняги делают из русских шинелей какое-то подобие сандалий и носят их день и ночь в любую погоду". "Наши красные мундиры теперь почти чёрного цвета, - писал другой офицер, - а дурацкие шнурки на них истрепались и порвались в клочья". Когда 1 ноября состоялся аукцион, на котором продавались вещи погибших офицеров, цены были просто "астрономическими". За старую фуражку давали 5 фунтов 5 шиллингов; пара ношеных тёплых перчаток стоила 1 фунт 7 шиллингов; пара хлопчатобумажных ночных колпаков оценивалась в 1 фунт 1 шиллинг. На другом аукционе старые перчатки продали за 35 шиллингов; за две маленькие баночки какао запрашивали 24 шиллинга; лот, в который входили тюбик помады и зубной порошок, оценили в 36 шиллингов. Гусарские мундиры, красивые, но непрактичные, наоборот, упали в цене. Новый мундир стоил 40 фунтов стерлингов; на аукционе за него давали не больше 2 фунтов 6 шиллингов.
Деньги были и у офицеров, и у солдат, но на них мало что можно было купить. Несмотря на бедственность своего положения, армия всё ещё не утратила чувства восхищения своим командующим. При виде его прямой фигуры солдаты замирали в строю и приветствовали его громкими криками. Утомлённый таким восторженным проявлением чувств, он начал делать в своих поездках абсурдно длинные крюки, стараясь избежать встречи с обожавшими его подчинёнными. Он старался разминуться с намеренно попадавшимися на его пути солдатами, которым было достаточно услышать хотя бы пару ободряющих слов в ответ на своё приветствие.
Даже генерал Браун, которого откровенно недолюбливали в лёгкой дивизии и который так же откровенно выказывал полное равнодушие к своей непопулярности, однажды заявил, что Раглану следует чаще бывать на глазах у подчинённых.
- И что это даст? - спросил Раглан.
- Это должно ободрить людей. Ведь некоторые из моих солдат даже не знают вашего имени, сэр.
- Но они не знают и вашего имени, Джордж!
- Каждый солдат в лёгкой дивизии знает, как меня зовут.
- Держу пари на один фунт, что первый же солдат, которого мы об этом спросим, не знает вас.
- Принято.
Они направились в лагерь лёгкой дивизии, где Раглан выиграл пари. Всё, что солдат мог сказать о Брауне, было:
- Вы генерал, сэр.
Но и это было гораздо больше того, что солдаты знали о "приятном джентльмене в гражданском платье".