В какой-то момент, впрочем, Самарина несколько отпустила болезнь. В последнем номере "Русской мысли", который вышел весной 1918 года, была напечатана его статья "Богородица в русском народном православии". Эту статью современные культурологи склонны считать первым опытом взгляда на историю русской культуры не как на противостояние язычества и христианства, а как на достаточно органичное соединение в живой культуре элементов, генетически восходящих к разным эпохам и миропредставлениям. Самарин стремился показать, что в распространенных в России с древнейших времен культах богородичных икон, даже не к самой Богоматери, а к ее изображениям обращаются так, как в христианстве надлежит обращаться лишь к Богу. Это он и объяснял взаимопроникновением языческих и христианских представлений.
Михаил Коряков первый после появления романа "Доктор Живаго" обратил внимание на черты сходства судеб Юрия Андреевича и Дмитрия Самарина и на соседство фамилий Гордон и Комаровский – в романе и в пастернаковском окружении 1910-х годов. Корякову кажется существенным и то, что дома в Камергерском переулке, в одном из которых Пастернак помещает средоточие "скрещения судеб" – комнату Паши, где в конце Лара находит уже мертвого Юрия, принадлежали в конце XIX – начале XX века Самариным и Трубецким.
В апреле 1959 года брюссельский профессор А. Деман в письме спросил Пастернака о сходстве судьбы Самарина в "Людях и положениях" и судьбы героя романа "Доктор Живаго". 9 апреля Пастернак отвечал ему: "Прототипы героев "Доктора Живаго" действительно жили на свете, но герои сами по себе – видоизменения этих моделей. Ваше замечание о Дмитрии Самарине очень тонкое и точное. Его образ был передо мной, когда я описывал возвращение Живаго в Москву".
Пастернака, несомненно, на протяжении долгих лет – от "Охранной грамоты" до "Людей и положений" привлекали фигура и судьба этого человека, от которого его столь многое радикально отличало (происхождение, семья, характер, взаимоотношения с миром), но с которым его столь же бесспорно связывали точки "скрещения судьбы" – от года рождения, гимназии, историко-филологического факультета университета до Марбурга и Переделкина. Как в стихотворении "Старый парк" сплетаются судьбы и образы потомка декабриста и участника Второй мировой войны, автора будущей пьесы о войне (о написании такой пьесы в это время думает сам Пастернак), и провинциала, приводящего в строй и ясность небывалый ход жизни, так, возможно, в размышлениях Пастернака сплетались его собственная судьба, образы героев его "Марбурга" и "Доктора Живаго" и реальные черты Дмитрия Федоровича Самарина.
"Интимизация истории". Заметки о "Девятьсот пятом годе" Бориса Пастернака
Значение 1920-х годов в творческой эволюции Б. Пастернака убедительно сформулировано во введении к книге Лазаря Флейшмана "Борис Пастернак в двадцатые годы"; в то же время "Девятьсот пятый год" реже, чем другие большие произведения этого времени, привлекал к себе внимание исследователей и интерпретаторов. Возможно, содержание поэмы уступает в сложности и "многослойности" "Детству Люверс", "Охранной грамоте" и "Спекторскому", однако исследование истории создания "Девятьсот пятого года", контекста его появления, некоторых его особенностей и отзывов автора о своем тексте позволит нам не только по-новому взглянуть на саму поэму, но и уяснить ее место в системе пастернаковского творчества.
Нижеследующие заметки не могут претендовать на исчерпывающее освещение всего обозначенного круга вопросов, они представляют лишь ряд наиболее интересных, на наш взгляд, и показательных фрагментов из комплексного комментария к поэме, написанного для готовящегося академического "Полного собрания сочинений и писем" Б. Пастернака.
Обращение Пастернака в 1925 году к теме первой русской революции в связи с ее двадцатилетним "юбилеем" легко вписывается в тогдашний литературный контекст. Толстые журналы, иллюстрированные еженедельники и альманахи были обильно уснащены рассказами, очерками, воспоминаниями и, наконец, стихами, посвященными 1905 году. Постоянной "поэтической парой" выступали М. Герасимов и В. Кириллов, отрывки из их поэм (соответственно "На Волге: Поэма о 1905 годе" и "Кровь и снег: Поэма о 1905 годе") распечатывались сначала многими журналами, а к концу 1925-го московское издательство "Недра" выпустило их отдельными одинаково оформленными книжечками. Вспомним, что и первая пастернаковская публикация глав "Отцы" и "Детство" (без заглавий с общим названием "Из поэмы о 1905 годе") была предпринята в харьковском альманахе "Пролетарий" (1926) бок о бок с асеевским "Эпизодом 1905 года". Эти тексты обнаруживают ряд несомненных перекличек, например, строки Асеева: "Завтра / немца свободен урок / И, сгрудив / баррикадами парты, / И, заставивши / ими порог, – / Обсуждаем / воззвания партий" – бесспорно корреспондируют с помещенными на соседних страницах пастернаковскими:
Те, что в партии,
Смотрят орлами.
Это в старших.
А мы:
Безнаказанно греку дерзим,
Ставим парты к стене,
На уроках играем в парламент… (I, 289).
Известно, что Пастернак в своей работе над поэмой стремился к максимальной "документальности" (ср. ответ на вопрос журнала "На литературном посту", № 3 (1926): "Я работал и работаю над поэмой о 1905 годе. Вернее сказать, это не поэма, а просто хроника 1905 года в стихотворной форме"-, эта же особенность подчеркивается в письме к Л. Л. Пастернак: <…> важно точное понимание смысла, тут ни одного слова нет зря"). Только еще приступая к поэме, Пастернак просил Я. Черняка прислать ему книги о пятом годе, а полгода спустя, когда значительная часть поэмы была уже фактически завершена, он писал И. Груздеву: "Приходится читать кучу материала и большую часть совершенно зря, потому что макулатура, общие места и пустяки". Действительно, Пастернаку удалось в единой поэтической форме изложить содержание многочисленных и разнообразных источников. Среди книг, которые он просил у Черняка, названы "Записки Георгия Гапона" (М., 1918) и журнал "Красная летопись", № 1 (1922). С этими записками и статьей В. Невского из "Красной летописи" "Январские дни в Петербурге" мы находим большое количество "дословных" совпадений в главе "Детство" в описании шествий 9 января в Петербурге – от "нарвского отдела" (Собрания русских фабрично-заводских рабочих) во главе с Талоном и с пением молитвы "Спаси, Господи, люди Твоя", которое было расстреляно у Нарвской заставы, и второго – по Каменноостровскому мимо Александровского парка к Троицкому мосту. В письме Черняку упомянута и имевшаяся у Пастернака "книга Троцкого". Очевидно, имеется в виду книга "1905" (М., 1922). Сравним строки из главы "Мужики и фабричные"
И уж вот
У господ
Расшибают пожарные снасти,
И громадами зарев
Командует море бород <…>
И бегут, и бегут,
На санях,
Через глушь перелесиц,
В чем легли,
В чем из спален
Спасались,
Спаленные в пух (I, 290–291)
с фрагментом главы из книги Троцкого "Мужик бунтует": "Начинается, – пишет один из корреспондентов, – освещение небосклона всю ночь заревами. Картина ужасная – с утра вы видите несущиеся вереницы экипажей тройками и парами, наполненные людьми, бегущими из усадеб, и как только смеркнется, весь горизонт одевает как бы огненное ожерелье из зарев <…> Помещики бегут в панике, заражая ею все на своем пути".
Так же в описании Лодзинского восстания узнаются детали из воспоминаний А. Равича, опубликованных в 1922 году в журнале "Пролетарская революция" (№ 11). С точностью действительно хроникера Пастернак воспроизводит обстоятельства московских студенческих волнений в октябре 1905 года, точную последовательность важнейших эпизодов "декабрьского восстания в Москве": обстрел училища И. Фидлера, баррикады из трамвайных вагонов, расстрел баррикад на Миусской улице, прибытие гвардейского Семеновского полка под командованием полковников Г. А. Мина и Н. К. Римана, подавление пресненской обороны и, наконец, организованная по требованию Мина "церемония" – мужчины без шапок и женщины с белыми повязками на головах должны были вынести на простынях оружие:
Пресня стлалась пластом,
И, как смятый грозой березняк,
Роем бабьих платков
Мыла
Выступы конного строя
И сдавала Смирителям
Браунинги на простынях. (I, 305)
Ощущение точного переложения мемуарного текста остается и от сравнения первой (опущенной в окончательной редакции) строфы главы "Студенты", описывающей убийство Н. Баумана, с воспоминаниями анонимного участника демонстрации, которая под руководством Баумана 18 октября направлялась к Таганской площади: "Он (Бауман. – К.П.) сел на случайно подвернувшегося извозчика <…>, с тем, чтобы подъехать к группе рабочих и присоединить их к демонстрации. Кто-то вручил "дяде Коле" (Бауману. – К.П.) красное знамя. До сих пор живо встает предо мною картина: одухотворенный "дядя Коля" на извозчике с развевающимся красным знаменем в руках <…> Не отъехал он и двадцати саженей, как наперерез ему, у фабрики Щапова выскочил человек, ударил его по голове какой-то палкой (впоследствии палка оказалась газовой трубой. – К.П.). Склонился "дядя Коля", склонил красное знамя".
Приведем теперь опущенную строфу Пастернака (используя традиционную запись строфы):
Несся вскачь, распахнувшись, и ширилась знамени глотка,
Ветер вихрил доху и дыханье и стяга мохну.
Вдруг сорвись, сломя голову, дворник, как зверь, за пролеткой,
Что-то звяк, замахнулся, и – ломом, тот и не дохнул.(I, 699–700)
Но, пожалуй, наиболее "точное" воспроизведение документа мы найдем в главе "Морской мятеж", сопоставив ее с показаниями А.
А. Матюшенко <…> мясо повесили на спардеке <…>
В 5 час. утра разбудили команду. <…> скатывать палубу по всему кораблю <…> Матросы, взявши кружки с водой, стали мочить хлеб в воде, а баки <…> с борщом никто не берет <…> Командир спросил: "Ребята, почему не кушаете борща?"
<…> Командир скомандовал: "Смирно". Командир стал на буксирный кнехт и обратился к команде с такой речью:
"<…> За это вашего брата вон там вешают (при этом он показал на нок /рею/). Ребята, кто не хочет кушать борщ, выходи сюда".
<…> Старший офицер <…> приказал караулу оцепить эту часть <…>
<…> раздается окрик старшего офицера:
"Боцман, давай брезент!" <…>
<…> Приказ, отданный Гиляровским боцману, значит, что этих товарищей накроют пеньковым пологом (брезентом) и дадут по ним, совершенно беспомощным, несколько залпов.
<…> Вдруг раздался громкий голос одного из матросов:
"Братцы, что они делают с нашими товарищами?.. Забирай винтовки и патроны! Бей их, хамов!" <…>
"Я тебя теперь самого пошлю юнгой к Макарову (адмирал, утонувший с броненосцем в Порт-Артуре. – К.П.)", – отвечает матрос, и с этими словами Гиляровский летит за борт <…>
Когда все было готово, снялись с якоря и пошли на Одессу.
"Морской мятеж"
<…> Со спардека на камбуз нахлынуло полчище мух <…> Пропели молитву. Стали скатывать палубу <…> За обедом к котлу не садились И кушали молча Хлеб да воду <…>
Гаркнул: – Смирно! – С буксирного кнехта
Грозя семистам. Недовольство?! Кто кушать – к котлу, Кто не хочет – на рею.
Выходи! <…> Он скомандовал: – Боцман, Брезент!
Караул, оцепить! <…>
<…> Взвыло:
– Братцы! Да что ж это! – И, волоса шевеля: – Бей их, братцы, мерзавцев! За ружья! <…>
И за ноги за борт И марш в Порт-Артур <…>
– Выбирай якоря! – Голос в облаке смолк. Броненосец пошел на Одессу…
(I, 294–297)
Мы привели здесь лишь самые явные случаи дублирования "чужого" текста. Любопытно также и то, что в письмах к Л. Л. Пастернак и М. И. Цветаевой Пастернак снабжал главу "Морской мятеж" комментариями, разъясняющими термины спардек, кнехт, камбуз, шканцы. При этом его комментарии дословно повторяли редакционные примечания к публикации показаний Матюшенко в сборнике "Восстание на броненосце "Князь Потемкин Таврический"". Отметим еще одну немаловажную особенность поэмы Пастернака. Писавшаяся по существу как "стихи на случай", она строго соответствовала уже установившейся "историографической" традиции описания первой русской революции. Можно сравнить главы поэмы, например, с выделенными основными "вехами" 1905 года в книге Л. Троцкого "О девятом января" (М.; Л., 1925): "<…> стачечная буря 1905 года, восстание "Потемкина Таврического", великая октябрьская забастовка, конституционный манифест, восстание Севастопольского флота, декабрьское восстание в Москве, аграрный пожар". Севастопольское восстание вылилось постепенно в отдельную поэму "Лейтенант Шмидт", первый и последний пункты Троцкого объединились в главе "Мужики и фабричные" и только октябрьская забастовка осталась "неотраженной" в пастернаковской поэме (лишь короткое упоминание: "Еще толки одни о всеобщей").
Любопытно с этой точки зрения взглянуть и на рубрикацию сборника "1905 год в русской художественной литературе" (М., 1926), составленного А. Богдановым:
1. Накануне (ср. "Отцы"),
2. 9-е января (ср. "Детство").
3. От января к октябрю.
а. Красные июньские дни (ср. "Мужики и фабричные" – восстание в Лодзи в июне).
б. Броненосец "Потемкин" (ср. "Морской мятеж"),
4. Октябрь (в этом разделе в том числе помещены анонимные стихи "На смерть Баумана") (ср. "Студенты"),
5. В огне восстания (в этом разделе среди прочего опубликованы перепечатанный из "Невского вестника" за 1906 год рассказ М. Волкова "Москва в декабре").
В письмах, касавшихся времени как начала работы, так и ее завершения, Пастернак подчеркивал, что относится к поэме прежде всего как к способу заработка: "А в этом году придется писать решительную дрянь. Только она и приносит заработок" (письмо Ж.Л. и Ф. К. Пастернак, лето 1925 года) \ "Мне хочется отбить все будки и сторожки откупных тем <…> хочу начать с 905 года" (Я. З. Черняку, 25 июля 1925 года); "Эта работа, как банк. Служу в банке" (Ж. Л. Пастернак, 6 февраля 1926 года); "Это находится посередине между службой и писательством. Координаты по отношенью к поэзии не берусь даже определить" (М. И. Цветаевой, 30 июля 1926 года). Финансовыми соображениями объясняет Пастернак и графическую форму поэмы: "<…> но ведь это не так легко делается, деньги эти вот как достаются. Для этого я строфу разбиваю, строк по 10, по 11 в каждой. Иначе нельзя, чем же я виноват, что настоящие гонорары платят после смерти" (ЛЛ. Пастернак, март 1926 года), прилагая к этому письму главы из поэмы, Пастернак записал их в форме четырехстрочных строф.
Понятно, что у автора одновременно постоянно присутствовало и недовольство собой в связи с поэмой. Обратимся вновь к письмам: "Ах, какая тоска, тоска. Какой ужасный "1905 год"! Какое ужасное у нас передвижничество!! Для чего все это, для чего я это делаю?" (Ж. Л. Пастернак, 28 марта 1926 года). Отметим, что упоминание передвижников, точнее – "допередвижнического" искусства возникает у Пастернака несколько лет спустя в "Охранной грамоте", когда он описывает свое первое "расхождение" с Маяковским и футуризмом, приурочивая это к весне 1917 года после слушания "Войны и мира". В марте же 1926-го, посылая сестре и родителям отрывки из поэмы, Пастернак писал: "Вряд ли захотите продолжения. Неожиданно, не правда ли? Но для кого, на чье понимание приходится писать! Я не злорадствовал по поводу Кончаловского. Мое отличие от него только в том, что когда он катится назад, то делает это с восхищеньем, не понимая, что с ним и почему происходит. Я же, подчиняясь тому же закону, ужасаюсь и скорблю".